Яснорада слетела с крыльца, едва ли кубарем не скатилась. Добежать до берега реки Смородины, ступить на раскаленный мост… Баюн мчался за ней. То окликал Яснораду по имени, то просто издавал свое странное, жалобное «мяв», словно от волнения позабыл все человеческие слова.
Богдан стоял на Калиновом мосту. Непривычно было видеть его без гуслей, еще непривычней — просто видеть его, растерянного… здесь. Он еще не гость, раз в дверь ее избы не постучался, но уже мертвый. Или… нет?
«Нет», — выдохнула Яснорада едва слышно.
В конце моста, там, где клубился серый туман, в котором прятался змей огнедышащий, сейчас было… что-то. Краешек чужой, незнакомой для Кащеева царства земли. Мир Богдана еще его не отпустил. Но с каждым биением сердца, с каждым учащенным выдохом Яснорады прореха сужалась. Схлопнется — и Богдан останется здесь навсегда.
А она не могла позволить этому случиться.
В ней до сих пор тлел ужас, который пришел вместе с правдой. Ощущение, что мир — живой мир — однажды просто ее отверг. Что она, как ни страшно это признавать, неживая. Жить с этим (какая насмешка!) было тяжело, смириться — и вовсе невозможно. А у Богдана в его мире осталась любящая семья, за которой она подглядела самым краешком глаза. Друг. Музыка. Настоящая жизнь.
Добежав до Богдана, Яснорада толкнула его в грудь. Толкнула с силой, обеими ладонями, вызвав вспышку удивления в серых глазах. Он не ждал удара, лишь потому оступился.
Гости, ведомые кем-то ли, чем-то (может, самой Навью), и знать не знали, откуда появились и куда идут. Яснорада вспомнила их пустые, стеклянные, словно бусины, взгляды, и невольно поежилась. Когда они шли по Калиновому мосту, они были что те смешные фигурки, которые передвигают по шахматной доске. Ягая вырезала их как-то — в Яви (а где же еще?) подсмотрела. Пыталась Яснораду научить, да обе запутались.
Околдованные, одурманенные царством мертвых, гости не знали, что выход из него находится прямо за их спинами. А иначе как объяснить, что прореха поглотила Богдана, будто голодный кот — лакомство, и захлопнулась, ничего после себя не оставив?
Яснорада стояла, ошалело глядя перед собой. Сердце ее колотилось. Едва мелькнула мысль, какое же упрямое это фантомное, давно не бьющееся сердце, как ее перебила другая: «Пора бежать».
Не успела.
— Снова ты, — пророкотал Змей.
На сей раз три его головы вырвались из туманного марева. Остальные, укрывшись серым полотном, будто пытались урвать еще толику сладкой дремы.
Яснорада вскрикнула. Не сразу тело отозвалось на угрозу. Не сразу ослабевшие ноги понесли ее назад. Вслед донеслось рассерженное шипение, спину опалил жар. Злости в голосе Змея в этот раз было куда больше. И огонь его в этот раз был сильней.
Яснорада бежала, что было сил, и достигла конца Калинова моста, не попавшись Змею. Ведущие в город ворота были открыты, рядом застыла Морана. Прежде царица, должно быть, терпеливо поджидала гостей за воротами, пока Ягая или Яснорада баню для них топили, а потом кормили, омытых, от следов Яви очищенных, совершая тем самым священный ритуал. Ждала, паучиха, попавших в ее липкую сеть мушек, чтобы воспоминания отобрать. Но кто-то — или сам мертвый город — нашептал царице о том, что натворила Яснорада.
Подле Мораны стояла Мара — должно быть, готовилась постичь новую для себя науку. Как Яснорада по воле Ягой стала привратницей, так и Мару готовили… вот только к чему? К тому, чтобы отнимала у людей их воспоминания да заключала на бересту? Ведь при бессмертной Моране царевной она будет вечно, а царицей не станет никогда.
Морана была зла. Очень зла. Даром только огонь, как Змей, не выдыхала. Но взгляд ее, обращенный на Яснораду, полыхал.
— Как посмела ты забрать у меня новую душу? Нового жителя города моего?
Ответить Яснораде было нечего.
Она знала, что скажет Ягая: «Зачем нарушила порядок вещей?» И для матери у нее не было ответа. Того, что так легко облечь в слова, что объяснил бы бушевавшие внутри чувства и слепое, безликое, безымянное ощущение… Нет, имя Яснорада ему все-таки нашла.
«Так правильно. Так надо».
Вот только она опасалась, что ни Ягой, ни разъяренной Моране чувств ее не разделить.
Яснорада поспешно вернулась в избу — не только для того, чтобы скрыться от палящего взора царицы. Нужно было убедиться, что ее стихийный поступок привел к чему-то хорошему. Что Явь впустила Богдана обратно. Что с ним сейчас все… в порядке.
За последнее Яснорада беспокоилась больше всего. Кто знает, какие законы мироздания она нарушила, просто столкнув гостя с Калинова моста? Кто знает, чем произошедшее для него обернется?
Блюдце не отзывалось, сколько Яснорада ни просила. Яблочко катилось и катилось, но поверхность волшебной вещицы оставалась равнодушным серебром. Оно не могло отыскать Богдана в Яви.
Горячие слезы брызнули из глаз. Непривычное, чуждое ей ощущение — Яснорада плакала впервые за целую жизнь. Там, где нет места мечтам, нет места и разочарованиям. В Кащеевом граде не знали слез — оттого, наверное, что жизни настоящей не знали.
И платком, и подушкой, и утешителем стал для нее Баюн. Яснорада уткнулась лицом в пушистый мех и сидела так, на полу перед блюдцем, пока не пришла Ягая.
Она ворвалась вместе со сквозняком. Яснорада подняла мокрые глаза, и ее окатило новым порывом холода. Если в глазах Мораны, у которой отобрали игрушку и героя ненаписанных историй, полыхало пламя, то во взгляде Ягой застыл обжигающий лед.
— О чем ты только думала? Зачем помчалась мальчишку спасать? Чужака совсем, незнакомца?
— Он был первым, кого я увидела в Яви. И неспроста блюдце показало мне Богдана именно тогда, когда ему угрожала опасность, — шмыгнув носом, твердо сказала Яснорада. Она знала, что оправдываться перед Ягой придется. Не знала только, сможет ли найти верные слова. — Это не случайность. Не может ею быть.
Что-то невысказанное нашла Ягая в ее глазах. Не стала обнимать, как сделали бы матери в сказках — или явьих историях. Но взгляд ее смягчился, холодом жечь перестал.
— Ох, что же ты наделала…
— Ты никогда прежде… — начала Яснорада.
— Нет! Я привратница и свято чту законы царства мертвых. Законы, что сотворили, создали меня.
Яснорада снова открыла было рот, да так и застыла. Ягую создала сама… Навь? Вопросы тут же замелькали в голове; невысказанные, обжигали язык и горло. Но взгляд Ягой ясно дал понять: объясняться сейчас она не станет.
— Что теперь будет? — сжавшись, тихо спросила Яснорада.
Баюн высвободился, ободряюще мурлыкнул в ухо.
— Судить тебя будут, — раздался за спиной властный голос.
Яснорада повернулась к Моране, чувствуя себя пустой. Страха в ней не осталось — вытек через дыру в расколовшемся сердце, как вода вытекает из пробитого кувшина.
Царица переменилась. Пусть внутри догорал гнев, чадя яростью и злостью, лицо ее было словно высечено из камня.
— И судить тебя за твои прегрешения будет Вий.
Всегда сдержанная Ягая охнула и тяжело осела на лавку. Яснорада бесстрастно пожала плечами.
Суд так суд. Вий… так Вий.
Глава тринадцатая. Суд Вия
Среди всех девиц дворца, среди всех невест Полоза Яснорада казалась Маре самой странной. Что веснушки эти, что повадки — неуклюжие порой, порывистые, что загадочные слова. А этот ее причудливый кот…
Мара почуяла его, как только он перешагнул порог дворца, как только затерялся в его палатах. Что-то внутри нее словно отозвалось на ту силу, которую кот в себе скрывал. Чуждую силу, Кащееву царству не принадлежащую.
Вновь ведомая странным внутренним зовом, Мара выплыла из серебряных палат и последовала за веснушчатой девицей и ее до странности пушистым прикормышем. А те направлялись в запертую — тайную, стало быть — комнату. И как только порог перешагнули оба, Мара обратилась поземкой и проскользнула через оставленную под дверью щель.
Верно, Морана думала, что на подобное она не способна — следить, тайком проникать куда-то, нарушая неписанные правила. Ее создавали покорной, покладистой. Вот только стихию, что жила в сердце Мары, что была всем ее естеством, никогда не приручить ни царице, ни кому другому.
За дверью обнаружились иные свитки — те, что после Мара непременно прочтет. Но не успела она вернуться в человечью личину, чтобы Яснораду в недобрых намерениях уличить, чтобы стребовать с нее ответы, как в тайную палату пришла Морана.
Оставаясь поземкой, только снега лишенной, Мара слушала их разговор. И чем дольше текла беседа, тем мрачнее она становилась. Ее что, и впрямь сравнили с глупой, легкомысленной Снегурочкой? Слабой, сотканной из снега, но не из самой зимы?
Маре никакой огонь не страшен — даже колдовской.
После пришли другие мысли. Окажись на месте Мораны Кащей, проникни Яснорада не в библиотеку, а в его сокровищницу, царь схватил бы нахалку за золотую косу да повел бы на суд. А Морана взяла ее и отпустила. Да еще и открыла ей, почти чужачке, свою уязвимость. То, что слабостью царицы была сама Мара, ей польстило. Но заставило призадуматься.
Яснорада, конечно, не могла усвоить толком не преподанный урок. И на сей раз она зашла слишком далеко. Теперь дочку Ягой и впрямь ждал суд… но не о ней тревожилась Мара. Колючие, словно саднящие занозы, вопросы точили ее изнутри. Так ли сильна духом их царица? Так ли нерушима ее власть, так ли безоговорочна?
Как много в ней постыдных человеческих слабостей? И не позволит ли Морана им себя сгубить?
***
Яснораду вели куда-то прочь — мимо уютных избушек, что сейчас ей казались стоящими на костях. Мимо площади, где обернувшийся змеем Полоз унес под землю свою жену, ныне — змеиную царицу. Мимо дворца, где воспоминания умерших людей были одновременно забыты и увековечены. Там к Яснораде, Ягой и Моране присоединился Кащей, и взгляд его, обращенный на Яснораду, не сулил ничего хорошего.
В дворцовом саду, где росли кусты с пепельными листьями и алыми, будто кровь на проко