Но мысли о девушке-весне никуда не ушли. Хорошо зная, каким коварным может быть подсознание, Богдан перебрал в памяти всех знакомых ему девушек, но Веснушку среди них не нашел.
Может, она — его личная греза?
***
День был обычным. Пятый урок, душный класс — тепло пришло в город слишком рано, а отопление еще не выключили. Сонные, зевающие или откровенно спящие (хоть и с открытыми глазами) одиннадцатиклассники. Мысли, устремленные прочь, за окно. Хотелось гулять, пока ноги не стопчешь, или поехать на речку — подышать свежим воздухом, пожарить шашлыки. Не терпелось вернуться в ансамбль. С тех пор, как Богдан очнулся, он не был ни на одной репетиции.
Хотелось все, что угодно, но только не учиться.
Матвей за соседней партой, как обычно, рисовал птиц. Дитя двадцать первого века со всеми его менеджерами, бизнесменами и маркетологами, после школы он всерьез хотел заняться орнитологией. Богдан шутил, что Матвея с птицами роднило как минимум одно: они вечно витали в облаках. Рыжеволосый, худой и неуклюжий, на все, что его окружало, Матвей, как ребенок, смотрел восторженными голубыми глазами. В них навеки отпечаталась даже не наивность, а какая-то незамутненная чистота.
Будущий орнитолог перевернул страницу тетради, и на Богдана вдруг дохнуло прохладным ветерком. Он перевел взгляд на окна. Одно открыто настежь, но ветру взяться неоткуда — листья на деревьях словно приклеенные, даже не шелохнутся. Однако с каждой секундой становилось все холодней.
Когда выходили из класса, Богдан даже натянул на себя куртку — по утрам все еще было прохладно, вот и таскал ее с собой. Олька, которая в школу пришла в одной футболке, смерила его недоуменным взглядом. Казалось, едва удержалась от того, чтобы покрутить пальцем у виска. Матвей, как обычно, ничего вокруг не замечал.
Как только они отошли немного от школы, пробравший Богдана озноб отступил. Он выждал на всякий случай, не стал снимать куртку. И зря — весь взмок, пока добрался до дома.
На следующий день все повторилось. Вот только в классе на этот раз было не так душно — с утра шел противный моросящий дождь. И потому этот неестественный, будто пришедший откуда-то извне холод, был так ощутим. Богдан прикрыл глаза и задержал дыхание. Щупальце. Вот на что это было похоже. Ледяное щупальце, которое оплело его тело и робко, словно вслепую, сунулось в самую душу, по пути замораживая все.
Весь урок Богдана била крупная дрожь, в легких плескался ледяной воздух. Казалось, его с головой окунули в прорубь.
— Ты в порядке? — обеспокоенно шепнул Матвей по дороге домой.
Если он заметил, что с Богданом что-то не так, значит, дела действительно плохи.
— Ты весь белый, а губы фиолетовые.
Богдан взглянул на собственные руки. Ногти как будто окунулись в синеву. Такое он помнил по детству — стоило только зайти в речку, вылезать он отказывался наотрез. Плавал до посиневших губ и ногтей, пока мама — если оказывалась рядом — не вытаскивала чуть ли не за шкирку на берег.
— Заболел, наверное, — выдавил он.
Но дома градусник показал не тридцать семь с плюсом, а ровно тридцать шесть. Богдана тем временем вовсю лихорадило. Не помог даже горячий бульон, приготовленный мамой по бабушкиному рецепту. Этот бульон, если верить семейной легенде, мог поднять на ноги самых больных. Богдан послушно пил чай с медом. Пил, морщась — мед не любил. Но маме и без того в последнее время пришлось несладко. Тревога за сына отпечаталась на ее лице темными кругами, словно она до сих пор страдала бессонницей. А еще, кажется, новой морщинкой, которая обозначилась между бровей. Сделать все, чтобы она лишний раз не волновалась — это такая малость…
Богдан сказал, что ему стало лучше — чтобы мама не сидела всю ночь у его кровати. Когда она ушла, достал с комода еще два одеяла, набросил поверх своего. Не помогло. Уже перевалило за полночь, а он так и не мог заснуть. Зубы выбивали дрожь, будто чечетку. Руки коченели, пальцы ног Богдан вообще уже не чувствовал. По правде говоря, он уже не чувствовал ничего — будто его душа вдруг отделилась от тела.
Не хотелось вспоминать о том, что недавно произошло. И все-таки вспомнилось. Врачи называли его случай странным. От самого удара об автомобиль Богдан не сильно пострадал — скорость горе-водитель набрал небольшую. Беда в том, что, падая, он сильно приложился головой о бордюр. Крови, говорят, было столько, что он был обязан скончаться на месте. Вместо этого впал в кому. И очнулся две недели спустя.
И радоваться бы, но этот разлившийся по телу смертельный холод...
Казалось, смерть, прикоснувшись к душе Богдана однажды, не хотела так просто его отпускать.
Глава семнадцатая. Дочери Лешего
Не нравилось Маре больше в серебряных палатах Мораны.
Все ремесла, что ей показали, она давно уже освоила. Вышивка, сколь искусной она ни была, уже набила оскомину — как и прекрасный золото-серебряный дворец. Надоели пустые разговоры невест Полоза — каждый день все об одном да о том же. Они не знали даже того, что известно ей, а потому и говорить с ними было не о чем. Невесты лишь мололи языками о крепких и рослых царских дружинниках, об Олеге с его гуслями, о новой искуснице, что появилась недавно в дворцовых палатах.
И, конечно, о Змеевике.
Они не помнили, как на их глазах Полоз обращался уродливым, устрашающим змием. Как обвивал кольцами искусницу Драгославу и уносил ее с собой. Под землю, в свою сокровищницу, обладать хотя бы частью которой так жаждал Кащей. Невесты Полоза готовились к новому Змеевику — шили-вышивали, пели-танцевали, осваивали колдовское мастерство, чтобы поразить «заморского царя».
Не ладилось у Мары с Кащеем, что не желал больше смотреть ни на нее, ни на свою супругу, что день-деньской пропадал в подземельях дворца. И с Мораной не ладилось. Это невесты Полоза млели от каждого милого слова царицы, от каждого брошенного на них взгляда — драгоценного, стало быть, внимания. Видели в ней статную, властную владычицу царства Кащеева, не подозревая, как хрупка ее власть, что суть той — обманы, иллюзии и память, отнятая у людей. Если исчезнет все это, что останется?
Смешно теперь вспоминать, как сильно тревожилась Мара, когда Полоз не выбрал ее своей женой. Она решила, что подвела Морану. А это Морана ее подвела. Это царица оказалась настолько слабой, что позволила какой-то живой девице с Нави себя обмануть.
Интересно, приходилось ли другим разочаровываться в своих создателях?
Но была ли таковой Морана? Царица сотворила Мару в час Карачуна… Но что, если она — лишь ремесленница? Что, если ее истинным создателем был Карачун, чья сила — зима — ярилась внутри Мары?
Она была на суде — все той же незаметной, тихой поземкой, никем так и не обнаруженной. Слышала, как Яснораду называли живой, принадлежащей царству Навьему. Быть может, тому царству принадлежала и Мара? И с того дня ее не оставляла мысль: Навье царство непременно куда просторнее Кащеева и куда богаче — не только землями своими, не только золотом, но и знаниями, и колдовством. И люди там не одурманены царскими чарами, не пусты, не выхолощены. Наблюдать за ними, верно, куда интереснее. Куда интереснее их узнавать.
Если Мара — Навье создание, значит, к мертвым землям она не прикована. Значит, может идти, куда пожелает. Может даже, однажды она встретит Карачуна и спросит, кто был ее истинным создателем.
Но главное — она найдет царство себе по нраву. И будет царствовать в нем.
***
— Волшебное яблочко, покажи мне Богдана.
Отчаяние прорезалось в тихом голосе Яснорады, и воззвание, почти ритуальное обращение, прозвучало мольбой. Яблочко покатилось по блюдцу, своей магией вновь превращая серебряную гладь то ли в зеркало, то ли в причудливой формы окно.
Она подалась вперед, не дыша, и сжала лапу Баюна. Тот мявкнул — от волнения слишком сильно, должно быть, сжала, — но лапы не отнял. Так они и сидели, напряженно вглядываясь в серебряную поверхность.
А та, словно озерная вода, разошлась, и на дне обнаружился…
Образ Богдана.
Он шел по улице вместе с рыжим пареньком. И пусть Богдан выглядел немного бледным, и усталость наложила печать на его лицо … Он был жив.
Яснораду захлестнули эмоции — будто ветер, обернувшись торнадо, подхватил и закружил. С губ сорвался вздох облегчения. Она и впрямь сумела его спасти. Та, что лишь провожала мертвых, впервые в жизни спасла от неминуемой гибели чью-то душу.
Даже солнце, казалось, засияло ярче и грело еще сильней. На радостях Яснорада подхватила Баюна и в танце с ним закружилась. Тот огласил окрестности испуганным мявом, но после словно разомлел и решил получать удовольствие от новых для себя ощущений, когда весь мир превращался в карусель. Танец, впрочем, оказался недолгим: руки от тяжести скоро занемели. Яснорада обессилено рухнула на траву и заливисто рассмеялась. Улыбался и Баюн.
— Видишь, Яснорадушка, а ты волновалась! Значит, все не зря было?
— Не зря, — улыбаясь ослепительно, как само солнце, подтвердила она.
Посреди поляны рос цветок с продолговатыми сиреневыми лепестками. Яснорада не удержалась, сорвала его и вплела в косу. Баюн, тихо вздохнув, отвернулся. Знал, что она тоскует по Ягой. Знал и то, что ничем помочь ей не может. Пока он искал ручей, Яснорада собрала в котомку ягод. Спелые, налившиеся сладким соком, они падали с куста прямо в раскрытые ладони.
Едва память о сумрачной топи стер золотистый солнечный свет, едва осталась позади уютная поляна, как снова задрожала земля под чьими-то огромными ножищами. И страх вернулся — будто и не уходил никогда.
Сглотнув, Яснорада схватила лапу Баюна. Крепко сжала.
— Из болота мы с тобой выбрались, потому что зла никому не желали. Лес мы не обижали, Лесовику не за что на нас серчать. Верно ведь?
Кот молчал — голоса навьи слушал.
Супруг Ивги, Леший, вышел из-за дерева. Из головы его, что макушкой доставала до кроны, росли ветвистые, как у оленя, рога. Приглядевшись, Яснорада поняла: не рога это — изогнутые ветви. В бороде длинной запуталась листва, хотя она не удивилась бы, узнав, что из бороды та и прорастала. Кожа даже на взгляд казалась твердой, будто покрытой коростой. На щеках — дубовых или лубяных — проросли грибы.