Оторопь брала от одного взгляда на исполинского духа, такого же древнего, как деревья в лесу.
У узловатых, словно корни, ног Лешего кружилась стайка навьих детей. Одни — нагие, другие — листвой и мхом прикрытые да подпоясанные осокой. Те, что помладше и помельче, цеплялись за тело духа-хранителя леса — на загривке сидели, висели на руке. Другие — стройные, вытянувшиеся, ростом Яснораде по плечо или того выше, вышагивали рядом. Роднил их цвет волос, украшенных лесными цветами да ветками, и цвет мягкой, как у человека, кожи. Все оттенки зеленого там были — от салатного до изумрудного.
— Зачем бродишь по лесу моему? Он для нас только, для детей навьих.
— Погоди, отец, не гневайся, — вдруг сказала лесной дух, что шла впереди, на несколько шагов опережая Лешего. — Сестрица она моя.
Высокая, легконогая, дочка Лешего оглядела Яснораду. С интересом спросила:
— Подменыш ты аль дочка кикиморы?
Яснорада от такой возможности родства остолбенела.
— П-почему? — спросила она невпопад.
— Лесавка ты потому что.
Яснорада совсем растерялась.
— Человек я.
— А я говорю — лесавка. На руку свою взгляни.
Она взглянула и вскрикнула — скорее, от удивления, чем от испуга. Вены ее сделались темно-зелеными, да и кожа выше локтя позеленела и покрылась жесткими, сухими чешуйками — словно плоть Яснорады обрастала корой. Она ощупала шею другой рукой. Теплая, шершавая, будто нагретый солнцем ствол вяза.
Одна из лесавок — стало быть, дочерей Лешего и кикиморы — спрыгнула с руки хранителя леса. Худенькая, юркая, с изумрудными волосами, что топорщились в разные стороны, подскочила к Яснораде. Нарезала круги вокруг нее, словно любопытная кошка, принюхивалась, приглядывалась. И вдруг, подавшись вперед, быстро провела по коже Яснорады длинным острым ногтем. Жадно уставилась на заалевшую на запястье кожу, а потом макнула в нее кончик пальца и… лизнула его.
— Не лесавка она, — воскликнула, торжествуя. — Кровь у нее внутри, ни капли древесного сока.
Теперь лесавку во все глаза разглядывала уже Яснорада.
— У вас что, по венам течет древесный сок?
— У меня — да, — гордо сказала лесавка. — Чистый, березовый. Хочешь попробовать?
— Н-нет, — отшатнулась Яснорада. Подумала, что ее отказ обидит дочь Лешего, и добавила вежливо: — Спасибо.
Та лишь махнула серовато-зеленой рукой.
— А у Красии кровь пополам с соком, — выпалила она, глядя на высокую лесавку, которая заподозрила в Яснораде сестру. А потом и вовсе показала той язык. — Приемная она, из Яви взятая.
— И верно, приемная я, Ладка, — отозвалась Красия, лениво растягивая слова. — А силы во мне поболее твоей будет.
Глаза Ладки опасно сузились.
— Махаться кулаками все горазды. Это в тебе человечья кровь говорит. А я как укутаю тебя ветками, что плетями, весь сок из тебя выжму…
— Хватит!
Громовой голос Лесовика прокатился над кронами деревьев, вспугнул задремавших в ветвях птиц. Яснорада вздрогнула, но ее мысли вернулись к лесавкам. Кажется, даже детям хранителя леса соперничество было не чуждо… Она едва ли не с тоской вспомнила невест Полоза. «И отчего я так упрямо скучаю по тому, по чему скучать совсем не стоит?»
«Потому что все там мне было знакомо, — ответила она самой себе. — Драгослава и ее подначки, Ягая и гости, Кащеев град и все его странности. Тяжело порой было, а привыкла я. А теперь…»
А теперь у Яснорады рука со щекой, что кора дубовая, позади — болотники с кикиморой, впереди — Леший и его лесавки. Голова кружилась от всей этой пугающей, странной новизны, и хотелось миру закричать, что тот Леший: «Хватит! Хватит с меня нечисти лесной и болотной. Хочу обратно стать мертвой дочерью Ягой».
Ладка что-то разглядела в ее глазах — что-то невысказанное, горько-соленое.
— Эй, ну чего ты, — протянула она, разом растеряв весь боевой задор. — Печалишься, что не лесавка?
Яснорада рассмеялась сквозь слезы.
— Признаюсь, я бы от такой сестры не отказалась.
— Ясно дело, — задрала Ладка курносый нос. Фыркнула, повернулась к Лешему и запричитала, будто он был добрым дедушкой, а не хранителям леса с дуб высотой: — Отец, можно она останется с нами ненадолго? Можно, можно?
— Погоди, Ладка, не гони коней, — поморщился Лесовик.
Присел на одно колено, чтобы Яснораде, глядя на него, не приходилось так сильно задирать голову. Мелочь лесная спрыгнула с его плеч и разбежалась по прогалине. Некоторые остались — сидели удобно на дубовых плечах, будто на суку или на лавке.
— Вижу силу в тебе древесную, девица, но Ладке, доченьке моей, верю. Если сока древесного нет в твоей крови, то откуда в тебе моя сила?
— Я не знаю. — Голос Яснорады к концу короткой фразы сел — не каждый день приходилось разговаривать с хозяином леса.
— Из града Кащеева мы вышли, лесной господин, — поклонившись, сказал Баюн.
Леший сосредоточил на нем взгляд блеклых глаз.
— Лесной дух в тебе чую. Родное что-то.
— Сторож леса я, — гордо отозвался Баюн. Пригорюнился малость: — Был им.
— А теперь ты ее, стало быть, охранитель?
Кот взглянул на Яснораду. Морда его просветлела.
— И то верно. Лес я оберегал. Теперь Яснорадушку оберегаю.
Она рассмеялась, однако возражать не стала. Хоть и не пришлось еще Баюну пустить в ход железные когти, рядом с ним ей было хорошо и спокойно.
Леший снова обратил свой взор на Яснораду.
— Не лесавка ты, — выдохнул, выпрямляясь. — Не смогла бы ты в царстве сороковом, мертвом, выжить. Засохла бы, зачахла без живой земли, без воды живой, что течет по венам леса родниками. Без корней своих — без леса — зачахла бы.
Яснорада вздохнула, сама не понимая, радует ее сказанное или печалит. И пусть не лесной дух она, но кожа ее все еще оставалась лубяной, а на руке зеленели вены.
Ладка все ж уговорила Лешего позволить Яснораде с Баюном в лесу задержаться. Мелким духам лесным такая радость — погладить и потискать огромного кота!
«Волки — совсем не то, — призналась Ладка, его обнимая».
А значит, верно Баюн сказал — стада волчьи Леший пасет.
Волков, к счастью, Яснорада так и не увидела. Зато покаталась на спине Лешего, смущаясь и задыхаясь от восторга одновременно. А когда по лесу бродила (Ладка, вознамерившись поймать для нее лису, чуть поотстала), встретила большеголового, худого старика с острым носом и печальными глазами.
— Доченька, ты котомку мою не видала? — жалобно произнес старик. — Потерял в лесу где-то. Не поможешь найти?
«Люди? Здесь?» — удивилась Яснорада. Старик выглядел так, будто годами бродил по заколдованному лесу. Одежда, кое-где спешно залатанная, изорвалась в лохмотья, сквозь прорехи торчали обтянутые бледной кожей ребра. Но даже если старик был навьей нечистью, ему требовалась помощь. А значит, не могла она ему отказать.
Пока сумку искала, в голову лезло всякое, что прежде Яснорада усиленно от себя отгоняла. О Ягой, об их уютной избушке… От мыслей этих совсем разболелась голова. Но Яснорада рук не опускала, продолжала бродить по лесу и искать. Вот только вспомнить бы… что она искала?
Туман в голове развеял неодобрительный голос Ладки:
— Эх, душа ты добрая. Думай, кому помогаешь. А ты, Боли-бошка, слезь с нее! Брысь, сказала! Наша она, лесная, пускай и непонятная. Сам Леший ей гостить в лесу позволил.
— Ах, Леший, — раздалось испуганное у Яснорады за ухом.
Только сейчас она поняла, что ее шею обнимают худые и маленькие, как у ребенка, руки. Боли-бошка спрыгнул со спины Яснорады и оказался тем самым печальным стариком, который неведомым образом съежился почти вполовину. И когда он успел взобраться к ней на шею?
— Нельзя на просьбу Боли-бошки откликаться, — наставительно произнесла Ладка. — Иначе вечно будешь его по лесу на своем горбу таскать.
Проказник лесной заворчал.
— Не серчай, путница, и Лешему не рассказывай, что я гостью его обидел. В дуб меня посадит в наказание да дупло ветвями изовьет.
Яснорада, потирая шею, бледно улыбнулась. Открыла уже было рот — заверить, что ни о чем не расскажет. Не случилось же ничего плохого, да и головная боль уже прошла.
— Добрая душа! — разгадав ее намерения, негодующе фыркнула Ладка. Уперла руки в бока и уставилась на Боли-бошку. — Не расскажем, если приведешь на поляну с самими сочными, самыми вкусными ягодами.
Боли-бошка снова заворчал, но послушно куда-то повел. Ладка, поравнявшись с Яснорадой, шепнула:
— Ягодными местами он заведует. Едва ль не больше Лешего о них знает.
Неуклюжий старичок привел их к поляне, где росли ягодные кусты. Исчез среди деревьев, Ладку ругая.
На той полянке Яснорада познакомилась с еще одной нечистью лесной — с боровичками. Не теми, что были грибами, а теми, что были хозяевами грибов. Маленькие, ростом в несколько вершков старички, чьи седые головы увенчали грибные шляпки, жили под рыжиками и груздями. Стоило Ладке привести на поляну Яснораду, высыпали к ней здороваться. Каждый тащил за собой гриб — здоровый, мясистый, и перед ней складывал.
— Понравилась ты им, — смеялась Ладка. — То ли оттого, что Боли-бошке помочь пыталась, то ли оттого, что оставила его с носом. Их не разберешь — то ли друзья они, то ли смертельные враги. Но как в лесу каком окажешься, запомни: гриб, под которым спит боровичок и который он защищает, рвать нельзя. Иначе в корзинку твою с грибами мухоморы с поганками бросит. А может и в чащу дремучую завести.
— Как же я пойму, какие из грибов нельзя трогать? Не думаю, что боровички простым людям показываются.
— Не показываются, — согласилась Ладка. — Правда, и ты все ж не так проста. Но если боровичков на поляне грибной не увидишь, просто попроси вслух, чтоб позволили тебе грибы сорвать. Если какой гриб их дом — они покажутся, те и рвать не станешь. Остальные можешь забирать с собой, только спасибо сказать не забудь.
— Спасибо, — улыбнулась боровичкам Яснорада.
Крохотные старички, сложившие к ее ногам уже целую кучу грибов, зарделись.