— Вместо того, чтобы быть ряженой куклой Мораны, — подхватила Настасья. — Да. Здесь мои сестры. Такие, какие есть. Бывают хорошими, бывают плохими, но маску добродетельности на себя не натягивают. Не строят козни друг другу, потому что мы — семья. Пусть и чудная для кого-то.
— Поэтому козни вы строите только людям, — пробормотала под нос Яснорада.
Настасья все же услышала. Но не обиделась — рассмеялась.
— Поначалу сложно это принять, я знаю. Но таков закон. Закон Рода, что стал отцом для всех нас, закон матушки-земли…
«Закон мироздания», — продолжила за нее Яснорада.
— Те, кого мы утягиваем за собой… они ведь не исчезают. Просто уходят из Яви и приходят в Навь.
— Оставляя свой дом и свою семью, оставляя все, что им было дорого…
— …что случилось бы все равно. Рано или поздно.
Они молчали, плавными движениями рук помогая себе удержаться на плаву. Рядом проплывала речная нечисть, удостаивая Яснораду разве что мимолетным взглядом, будто она казалась им своей, а значит, была для них неприметной. Вдалеке синекожий старичок прикрикивал на косяк рыб, чтобы не расплывались в разные стороны.
— Мне пора возвращаться, — глухо сказала Яснорада. Чувства и мысли терзали ее на части, но она не сочла это поводом забыть о хорошем тоне. — Спасибо, что показала мне свой дворец, но Баюн меня уже заждался.
— Я понимаю, — сдержанно кивнула Настасья.
Они выплыли на берег, на котором Баюна — разумеется — уже гладили чужие руки. С этих рук на кошачье пузо капала речная вода, но такие мелочи его, похоже, не волновали.
— Коты редко подходят близко к воде, — будто извиняясь, сказала юная русалка.
Почесывая Баюну подбородок, от восторга высунула кончик синего языка.
Яснорада в задумчивости взглянула на Настасью.
— Могу я попросить тебя сделать мне подарок? — смущенно потерев переносицу, спросила она.
— Все, что захочешь, — с готовностью отозвалась царица русалок.
— Я могу собрать гальку, но выточить в ней отверстие для шнурка не сумею…
— Моя вода выточит. Сестры?
Мавки с русалками скрылись с камешками под водой — выполнять не озвученный приказ царицы. Остались лишь те, кому все не хотелось выпускать кота из рук.
Речные духи вернулись очень скоро. Одна из них несла в руках целый браслет из камней, нанизанных на нить из свитых в крепкий жгут водорослей.
— Ох, спасибо, — совсем засмущалась Яснорада.
— Навести меня как-нибудь, — обронила Настасья. — Новости о жизни заречной, навьей, расскажешь. И я, может, тебя чем порадовать смогу.
— Навещу. — Помолчав, она сказала от всего сердца: — Ты будешь хорошей речной царицей.
— А ты найдешь свою дорогу.
И Яснорада вместе с довольным Баюном отправилась ее искать.
Глава двадцатая. Тени-кляксы
Что-то странное случилось тогда, когда Богдан едва не умер. Что-то странное случилось и в ту невозможно холодную ночь. Он носил это странное в себе, но не мог ни дать ему название, ни объяснить его. Что-то в нем изменилось.
А еще эта Веснушка… Он никак не мог перестать о ней думать. Столько времени прошло, а ее образ даже не поблек, не стерся, как это бывает с самыми яркими снами. Образ девушки-весны словно врезался в его память. И та сцена казалась такой настоящей…
Ее распахнутые зеленые глаза, а в них — волнение и тревога. Растрепавшиеся от ветра золотистые волосы. Нежное, миловидное лицо с рассыпанными по нему веснушками. А потом… Протянутая к нему рука, унизанная причудливыми толстыми кольцами. Неожиданно сильный для такой хрупкой девушки удар в грудь.
И пришедшая на смену туману, в котором Богдан различал лишь ее, пустота.
— Она — словно ожившая греза… Но она не приснилась мне, Матвей, — пылко сказал он однажды. — Не знаю, как это возможно, но она — настоящая. Я это чувствую.
— Греза, говоришь? И кто из нас еще романтик? — хохотнул друг.
Богдан смутился. И больше о Веснушке не говорил.
Но это не значит, что не думал.
***
Он проснулся среди ночи от уже знакомого ощущения — холода, что расползался по рукам и ногам. Громко стуча зубами, натянул одеяло до подбородка, потом и вовсе закутался в него с головой. Не помогло.
Задыхаясь от недостатка свежего воздуха, Богдан вынырнул из-под одеяла и открыл глаза.
Лучше бы он этого не делал.
Тени-кляксы усеяли все пространство спальни, которую заливал яркий свет полной луны. Одна из теней, самая нахальная, решила обосноваться рядом с его кроватью. Она стояла неподвижно, другие — что куда хуже — шевелились. Богдан насчитал четыре кляксы. Не так много, недостаточно, чтобы наслать на него панический страх, но определенно хуже, чем ничего.
В желудке что-то тяжело заворочалось. Он рывком сел, нашарил на прикроватной тумбочке коробочку с линзами. Какое-то время чертыхался сквозь зубы — не сразу надел. Впрочем, и тогда ничего не изменилось. Кляксы стали только отчетливее. Пятнали пространство, словно заявляя о своем законном праве на существование.
Бояться Богдан не привык. И то, что в нем сейчас шевелился страх, поднимая волоски на коже, его только разозлило. Он отбросил одеяло, поднялся. Босыми ступнями нашаривать тапки не стал — уже почти привык к пробирающему до костей холоду. Казалось, приходилось преодолевать не воздух, а реку с сильным течением — так тяжело давался каждый шаг.
Он резко вытолкнул из легких весь воздух. Коротко вздохнул и протянул руку к кляксе. Только бы она не была мерзкой на ощупь…
Клякса метнулась прочь, будто придя в ужас от самой вероятности, что Богдан действительно может ее коснуться. Все тени в комнате разом пришли в движение. Черные, будто пляшущие мушки, замельтешили так, что в глазах зарябило. Попрятались по углам — как раз на всех хватило — и затихли.
— Чертовщина какая-то, — пробормотал Богдан.
Едва не вздрогнул от звука собственного голоса, который разрезал повисшую в комнате тяжелую тишину, и разозлился еще больше.
Трогать кляксы пропало всякое желание. Он еще постоял, согревая пол босыми ногами, а потом все же лег. Уснул, правда, далеко не сразу — еще долго лежал с открытыми глазами.
Пока Богдана не сморил сон, кляксы не шевелились,
После пробуждения прошла, наверное, секунда, за которую он успел вспомнить вчерашнюю ночь. Разумеется, решил, что ему просто привиделось. Ночь обманчива самой своей сутью.
Кляксы, еще более заметные при свете дня, сидели по углам.
— Да что б вас!
Вспышка гнева оставила их равнодушным. Богдан резко отбросил одеяло в сторону, раздраженными, рваными движениями натянул джинсы, рубашку и тонкий свитер поверх. Хлопнул дверью шкафа так, что вздрогнул сам. Кинул книги в рюкзак, не заботясь о том, чтобы не помять тетради. Шагнул было к кляксе, но на полпути передумал.
Пока он лишь видит эти тени, они кажутся чем-то нереальным. Миражем, галлюцинацией, фатой-морганой. «Выпендрежник», — мелькнуло неодобрительное. Но стоит коснуться клякс, а им — оказаться осязаемыми, ощутимыми… и тогда придется признать, что они настоящие. А пока они — как кот Шредингера, который вроде и существует, а вроде нет.
«Сумасшествие Шредингера», — с мрачной веселостью подумал Богдан.
Собранный рюкзак он прислонил к тумбочке в прихожке. С кухни доносились ароматы, которые заставили живот заурчать. Кажется, на завтрак будет омлет с колбасой и зеленью. Как дикий оголодавший зверь, он пошел на запах. Матвея еще не было. Что ж, сам виноват — Богдану достанется больше.
— Все хорошо?
Обеспокоенный вопрос мамы — уже практически традиция. Богдан выдавил улыбку.
— Да, просто… — «я при ударе, кажется, тронулся головой» — …не выспался.
— Ох, — вздохнула мама. — Я поспрашиваю у Гали, может, пропишет легкие седативные.
— Не надо, — отмахнулся он.
Не садясь, ловко свернул омлет в трубочку, проткнул вилкой и отполовинил одним укусом. Матвей подоспел как раз вовремя — Богдан уже начал коситься на его порцию, после того, как стремительно расправился со своей.
Семья Матвея не была для него родной. Он был в ней третьим ребенком, взятым то ли из жалости, то ли из прихоти, то ли ради пособий. Руку приемный отец на него не поднимал, Матвей был всегда чисто одет и накормлен… но домой отчего-то никогда не спешил. Вот и ходил за Богданом рыжей тенью, разве что дома у них не ночевал. Провожал до Дома культуры. Пока Богдан был на репетиции (чужаков туда не пускали), кружил по парку рядом, за голубями наблюдал, подкармливал. К окраине города, где находились оба их дома, возвращался уже с Богданом.
По дороге в школу оба были задумчивы, а потому молчаливы. И если Матвей, как обычно, вместе с птицами витал в облаках, мысли Богдана, запертые в черепной коробке, метались из угла в угол. Как те тени-кляксы… собственно, его мысли были или о них, или о таинственной Веснушке.
Их с Матвеем путь проходил мимо череды деревянных домов. По деревенской привычке Богдан называл их «домами на земле». Одноэтажные, старые, потрепанные временем, они отчаянно нуждались в новой облицовке. Или, на худой конец, краске. Некоторые не мешало и вовсе снести вместе с покосившимися заборами. В одном таком не хватало досок — будто зубов во рту у старика. Сквозь провал виднелся запущенный двор и какие-то полуразвалившиеся постройки. Наверное, остатки от сарая или гаража. Богдан хотел уже отвести взгляд, как из щели между гнилыми досками на него глянуло черное нечто. Подумалось — пес. Оказалось — клякса.
— Черт, — отчетливо сказал Богдан.
Матвей встрепенулся.
— Где?
Взгляды парней встретились.
— Ты серьезно?
— Где-то что-то увидел? — с обаятельной улыбкой выкрутился Матвей.
Богдан вздохнул.
— Да мерещится всякое.
«Всякое» продолжало смотреть на него со двора заброшенного дома.
В школе клякс-теней не было. Ни одной. Были толпы щебечущих одноклассников, кривые или доброжелательные взгляды, а еще — уроки.
«Скорей бы лето…»
Богдана разморило — солнце припекало, а он сидел у самого окна. Даже холодок, поселившийся в груди, казалось, навеки, не слишком-то спасал от духоты. Он черкал карандашом в тетради, безуспешно подражая Матвею — пытался рисовать. Выходило ужасно. К тому же карандашный рисунок не мог передать ни зелень глаз, ни золотистость волос… Разве что веснушки — да и то вынужденно нарисованные серо-черным карандашом, а потому растерявшие часть своего очарования.