Мысли потяжелели и запутались. Ненадолго — для Богдана припасли ушат ледяной воды. Когда Ольга Дмитриевна, учительница по литературе, вошла в класс, вслед за ней вплыла узкая и худая клякса.
Богдан сжал пальцы в кулак так резко и сильно, что сломал карандаш. Матвей глянул на него, встревоженный резким звуком. Тот все еще отчего-то звучал в голове, слишком похожий на хруст сломанных костей. Клякса, идущая за Ольгой Дмитриевной, не отставала.
— Богдан, — тревожно позвал Матвей.
Он дернул головой, не отзываясь. И весь урок только и делал, что наблюдал за кляксой. А та следовала за Ольгой Дмитриевной, словно тень.
Из школы Богдан вернулся мрачный. Забросил сумку, сжевал бутерброд на ходу и снова вышел на улицу. Матвей вечером собирался нагрянуть к нему домой — делать домашку. До этого времени Богдан планировал вернуться. А пока…
Он прошелся по городу без видимой цели, но мысленно фиксировал все. Сколько видел клякс в автобусе — ни одной (кажется, городской транспорт им пришелся не по нраву). Сколько видел их в парке — несколько, и большая часть тянулась за людьми, а не пряталась среди скамеек и деревьев.
Больше всего их было на улице Западной, в той самой череде старых домов. Каждый раз, оказываясь здесь, Богдан вспоминал деревню. Бабушкин огород, дедушкин сарай с инструментами. Майские шашлыки во дворе, посиделки семьей на большие праздники… И, конечно, «вечерние» гусли.
Этот раз стал исключением — все внимание Богдана на себя перетянули кляксы. А их здесь оказалось много. Смотрели на него из прорех в заборах, из щелей в калитках, из окон пустующих домов.
Домой Богдан вернулся совершенно разбитым. Он ощущал себя игрушкой, из которой вытащили вату через вспоротые швы. Закрыл за собой дверь спальни и растянулся на кровати. Вместо мыслей — вязкая глухая пустота.
Любой на его месте провел бы пугающую до мурашек параллель. Авария. Пусть и недолгая, но кома. Порой ему бывает так холодно, будто кожа перестает воспринимать солнечный свет. А тут еще эти до ужаса странные тени. Они будто вылезли из иного измерения… из потустороннего мира.
«Прекрати нести околесицу».
Жаль, теней не возьмешь за грудки, не встряхнешь и не вскричишь: «Что тебе от меня нужно?». Или…
Мысль Богдан даже не додумал. Поднялся рывком и рванул к одной из клякс, которая своим присутствием изрядно портила ему существование. Взялся наугад, наобум… но рука, пройдя насквозь, схватила лишь воздух.
Богдан шумно выдохнул. Значит, они не материальны. Значит…
А что, собственно, это значит?
Было бы странно, если бы клякса — игра света и тени — была ощутима. Куда проще предположить, что бесплотность — нормальное состояние для нее. Но ведь даже теперь, когда Богдан взбаламутил воздух, клякса никуда исчезать не собиралась.
— Что вам от меня нужно? — взъярился он. — Что вы?
Кляксы молчали.
Глава двадцать первая. Навья суть
— Как ты, Яснорадушка?
— Хорошо.
И самой не понять, покривила душой или не покривила. Они лишь недавно вкусно пообедали: Баюн кормился историями, что шептали ему навьи духи, Яснорада — грибами и ягодами. Кожу нагрело солнцем, в высушенных им же сапожках по долинам и тропинкам идти было легко. Воздух здесь, в Нави, был особенный — травянистый и сладковатый. И пока сытое тело полными легкими его вдыхало, в душу настойчиво лезло серое, словно туман, беспокойство.
Очень долго Яснорада складывала в окованный медью ларец в ее голове вопросы с сомнениями, страхами и догадками, и чувствовала, что настал черед его, прежде запечатанный, открыть. Давно настал, если быть честной перед самой собою. Но слишком много сил ушло, чтобы просто примириться с мыслью: в Кащеев град и терем с Ягой для Яснорады возврата нет. Что она больше — не невеста Полоза, которая знала, что никогда не станет его женой, лишь носила титул этот, то ли Мораной, то ли Кащеем, то ли самим Полозом выдуманный. Носила его, как девицы — чепцы, кокошники да бусы рубиновые.
Она больше не дочка Ягой, не жительница мертвого города и не привратница. Теперь она — тополиный пух на ветру или перекати-поле. И несет ее куда-то, а куда — неведомо.
Но вместе с невидимым для остальных ларцом Яснорада пополняла и обыкновенную походную котомку. С тех пор, как сестры Настасьи помогли им с Баюном перейти реку вброд, она тут и там собирала дары природы. Упавшее на землю птичье перо, цветной камушек, сорванные цветы, тонкий гибкий прутик.
Баюн наблюдал за ней, но ни о чем не спрашивал. Видел, верно, что не время.
Яснорада стыдилась того, что так боится перемен, до боли в пальцах цепляясь за уже привычное ей, знакомое. Но покинув Кащеев град, она утеряла право называться мертвой дочерью Ягой. И эта туманность, зыбкость — понимания, кто она теперь — пугала, пожалуй, больше любой правды.
А потому на следующем привале у ручья Яснорада высыпала на землю всю свою сокровищницу. Браслет, что создали русалки, мягко обнял ее запястье, и по коже до самого локтя засеребрилась рыбья чешуя. Яснорада протянула руку к ручью — и вода послушно к ней потянулась, образуя маленький фонтан. Потянулась второй рукой и, словно фокусник, перелила струю из руки в руку.
Баюн сидел на задних лапах и наблюдал за ней с восхищением, словно позабыв, что он сам — совершенно особенный кот.
Яснорада сняла браслет, и не прошло и минуты, как жесткие чешуйки сменились бархатной и теплой девичьей кожей. Сплела венок из полевых цветов и надела на голову. Золота в стекающих на грудь волосах будто стало больше. Задрожали они на ветру, словно колосья. В ноздри ударил запах свежескошенной травы, который до той поры она и вовсе не знала. По наитию Яснорада коснулась рукой земли. Спустя десять ударов сердца из теплой почвы пробился зеленый росток. Еще десять ударов — и затрепетал на ветру одинокий колос пшеницы.
Она нанизала на волосы листки и тоненькие ветки. Обернула их локонами, скрепляя. Кожа и спрятанные под ней вены будто вытягивали зелень из природных даров. Яснорада снова прикоснулась к земле ладонью, словно роняя в нее невидимое зерно. Чувствовала, как почва увлажняется под рукой, наполняется живительным соком. Когда проклюнулся зеленый росток, Яснорада почти уже — почти — не удивилась. Сорвала цветок и с улыбкой протянула Баюну.
— Чудеса… — прошептал кот, его принимая.
А Яснорада, глазами Баюна видя себя чудотворницей, с еще большим рвением взялась за дело. Вплела перо в распущенные волосы и… ахнула, будто задохнувшись. В лицо дохнуло свежим ветром, что взметнул ее локоны, отбросил назад, за спину. Яснорада прикрыла глаза, растворяясь в этом порыве. Пришло чувство, будто она и впрямь парит. Как та пушинка на ветру, как сорвавшаяся с девичьих волос лента, как…
Птица.
От захватывающей дух высоты у Яснорады защипало глаза. И пускай она не видела то, что с высоты видит птица, но все же она — человек или навья нечисть, привязанные к земле… парила.
Не сразу Яснорада высвободила перо из волос, и медленно это сделала, нехотя. Ее, увы, ждало не небо. В земных просторах Нави таился ее путь. Ее, как сказала Настасья, дорога. Она поднялась, сложила в сумку все свои сокровища. Баюну о том, что чувствовала, не рассказала — мешал ком в горле.
Но сапоги обувать не стала и в котомку, как в лесу, не бросила. Оставила их лежать на земле сиротливо. Пошла босиком.
Занялся рассвет, окрасив небо Нави в розовато-алый, а следом — в пронзительно-голубой. Как и всегда, Яснорада спала на голой земле, обнимая Баюна вместо одеяла. Но с недавних пор ей снились странные, цветные сны. Не о ней были эти сны и не о тех, кого она знала. Снились ей птицы, что смотрели с высоты на долины и заводи, города и веси, снились шустрые рыбы и вековые дубы. И она в этих снах была то птицей, то рыбой, а то и дубом вековым.
Яснорада позавтракала свежесобранными мелкими ягодками. Баюн, будто навий справочник или запертый в пушистом тельце старец-мудрец, подсказал — не опасны. Насытившись, подвинула к себе котомку. Резко втянула ноздрями свежий воздух — будто водой студеной обожглась. С духом собиралась.
Собравшись, разложила на земле веточки-цветочки, листья, перья и браслет из речной гальки. Щекочущая пустота будто оттолкнула недавно съеденные ягоды и поселилась в желудке. Баюн подобрался поближе, чтобы молчаливо наблюдать.
Яснорада вплела в волосы веточки, перья и листья, на запястье надела русалий браслет. Ладони положила на землю и, подставляя лицо солнцу, принялась ждать. Не хотела смотреть, что происходило с податливым, точно глина, телом — это ее только бы отвлекло. Вместо этого прикрыла глаза и скользнула — разумом, душой, мыслью — куда-то в глубокие омуты, как если бы она была рекой.
Тут-то и вспомнилось, как промок ее сапожок, который едва не забрала с собой трясина, как наполнился хлюпающей при каждом шаге болотной водой. Как кожа Яснорады стала зеленоватой, а прядь обернулась водорослью. Они с Баюном еще думали — чары болотные.
Тогда все это и началось.
Перемены не пришли из ниоткуда. Через осколки Нави они просочились в ее кожу. Ворвались в уши журчанием ручья, криком птиц, шорохом слетающих с веток по осени листьев. Проникли в ноздри удобренной дождем землей, оставшимся от костра пеплом, соленой морской водой и ветром, что нес с собой тысячи этих запахов.
Яснораде казалось, что она утратила себя, растворившись в голосе, вкусе и запахе Нави. Но на деле она лишь скинула человечью шкуру, как змея — выползок. А под ней осталась сама ее суть. Земляная ли, водная ли… Настоящая. Живая.
Она кружилась вихрем из ощущений, пока не натолкнулась на что-то чуждое самой навьей природе и воцарившейся в ней весне.
Обожгло холодом, острые края снежинок царапнули незащищенное человеческой кожей горло. Удар о невидимую чуждость, как пощечина, отрезвил Яснораду, отбросил далеко назад. Теперь, когда противоестественным холодом у нее забрали запахи и звуки, она словно ослепла. Кое-как, наугад, вернулась в себя, торопливо втиснула навью суть в человеческую шкуру.