Не сразу, но заставила себя открыть глаза. Хрипло сказала:
— Кто-то идет за нами. Может, и не враг, но отчего тогда прячется?
И отчего от него веет такой стужей?
Шерсть на загривке Баюна стала дыбом. Он заозирался вокруг.
— Духи твои могут его разглядеть? Они вообще… видят?
— Нет у них ни зрения, ни слуха. Только память. Да и ту еще надо расплести.
Яснорада поняла это по-своему: Баюну голоса шептали сотни историй и из них еще нужно было выбрать ту самую, верную.
— Они не чувствами живут, а памятью человеческой. Подойду я к кусту с волчьей ягодой, они покружатся рядом и вспомнят, как кто-то, взявший их в рот, умирал. Подойду к тихой заводи, где плещется русалка, они вспомнят, как кричал тот, кого она тащила с собой на глубину.
Яснорада вдумчиво кивнула. Так чувствовала она Навь, когда выскользнула на мгновения из своей шкуры. Не видела, как выглядит небо, но чувствовала себя в нем. И запах земли в ней был не запахом — чьей-то памятью, и в тот миг сама Яснорада была землей.
— Чуют они что-то… там? — Она махнула рукой, не зная верное направление.
— Холод, — в очередной раз прислушавшись, хмуро сказал Баюн. — Мертвость какую-то, пустоту, которую Навь отторгает. Кто бы ни был это, неслышно ходит, знаючи, но от навьих духов ему не скрыться. Что делать будем?
— Подстережем. Могут твои духи предупредить нас, когда тот, кто стужу несет, задремлет?
Кот покачал головой.
— Говорят, не спит никогда.
Яснорада молчала, глядя в землю, будто та могла подсказать ответ. Поднялась и направилась в сторону небольшой чащи — удобного места для пряток. Ей надоело бояться — перемен, новизны, огромного незнакомого мира, навьей нечисти…
Которой она, как оказалось, была сама.
— Выходи, — потребовала Яснорада, остановившись у лесной гряды.
В голосе звучали непривычные, незнакомые нотки. Со стороны она могла показаться волевой и сильной духом. Все потому, что в этот миг Яснорада пыталась влезть в шкуру Ягой: представить, что бы мать ее приемная сделала, что бы сказала, как звучали бы ее слова. Подражательница, пересмешница — вот кем она сейчас была.
Баюн, конечно, в стороне не остался. Пришел по ее следам, встал сбоку и даже когти выпустил. Острые, железные, смертоносные. Приободренная одним его присутствием, Яснорада продолжала:
— Не знаю, кто ты и что задумал, но зла мне и моему другу не причинить. Не позволю. Навь на моей стороне, она меня принимает — своей землей, ветром и водой. Тебя же, чуждость, она стремится отторгнуть.
Не запугивала — чувствовала так, как говорила. Всей своей человеческой кожей, всей своей навьей душой.
Так и не дождавшись ответа, развернулась.
— Подожди.
Знакомый, отрешенно-холодный голос. Мара?!
— Что ты делаешь здесь? — изумилась Яснорада. — Почему прячешься?
— Боялась, что ты меня прогонишь… Потому и пряталась.
Она вышла из-за деревьев — прекрасная и холодная, словно зима. Яснорада безотчетно ждала, что вокруг Мары закружатся снежинки. Отделятся от белых, что изморозь, волос, от белоснежной, словно кость, кожи.
Вот она, чуждая весенней Нави стужа. Мара.
— Забери меня с собой, — попросила царевна.
Яснорада хмуро на нее смотрела. Вряд ли Морана отпустила бы ее из Кащеева града. Скорей, своевольная, Мара ушла сама. Она озвучила свои догадки, не надеясь, впрочем, на ответ. Но царевна ее удивила.
— Тесно мне стало там, в Кащеевом царстве.
— А как же родители?
Мара равнодушно пожала плечами.
— Морана долго горевать не станет. Пожелает — создаст себе новую «Снегурочку». Что до Кащея… Он и раньше меня не жаловал, а после Змеевика и вовсе невзлюбил.
— Отчего же?
— Я была создана, чтобы стать женой Полоза. Не справилась.
— Но ведь это Морана что-то Полозу нашептала. Велела ему тебя не выбирать.
Сама владычица мертвого царства в этом не призналась. Ее чувства в том давнем разговоре сказали лучше любых слов.
— Кащей не знает. Для него я — как бельмо на глазу. Я не справилась со своим предназначением. Я его подвела.
Баюн подобрался поближе, но когти не прятал. Усы его дергались, будто он пытался унюхать исходящий от Мары запах. А не было его.
Яснорада задумчиво смотрела на Мару.
— Как ты болото сумела пройти?
— Трясину заморозила.
Яснорада ахнула.
— А если болотники, что там на дне спят, пострадали?
Мара снова пожала плечами — дескать, ей-то какое дело?
— За нечисть, что людей заманивает и утаскивает с собой на дно, волнуешься? — Если бы голос царевны не звучал так бесстрастно, можно было решить, что она недоумевает.
Яснорада ничего отвечать не стала.
— А лес?
— Пригрозила, что призову зиму, морозом весь их урожай побью. Без грибов и ягод останутся.
— Представляю, как они разозлились, — хмуро сказала Яснорада, вспоминая лесавок.
— А мне-то что?
Яснорада вскинула голову.
— А река? Меня-то они провели по броду…
Мара повела хрупким плечом.
— Я заморозила воду и по мосту ледяному прошла.
Баюн заворчал, да и Яснорада такому признанию была не рада.
— Все должно быть по-твоему, верно? И неважно, какой вред ты другим причинишь, пока протаптываешь дорогу к цели?
Мара не распознала в ее словах ни упрека, ни осуждения. Приняла их за чистую монету.
— Верно.
Яснорада покачала головой. Лесавка Ладка досадовала, называя ее «доброй душой», но и у ее доброты были границы.
— Нельзя так. Знаю, к состраданию тебе не приучали…
Мара дослушивать не стала:
— Не позволишь с тобой идти?
После паузы, вызванной неожиданным вопросом, они с Баюном заговорили одновременно. Кот решительно отрезал: «Нет», Яснорада сказала: «Позволю».
— Если со мной пойдешь — меньше вреда причинишь людям, — объяснила она и Маре, и недоумевающему Баюну.
В голове молоточками застучало: «А людям ли?» Неважно. Люди, навьи дети, нечисть навья… Какова бы ни была их сущность, она — не повод намеренно им вредить. Хотя их собственная сущность была им поводом вредить людям…
Яснорада прижала пальцы к заколовшим вдруг вискам. Это и есть та взрослая жизнь, о которой так много написано в книгах Яви? Когда на один вопрос не можешь найти одного верного, исчерпывающего ответа? Когда каждый из них порождает новое «но»? Когда рядом нет тех, кто развеет сомнения, и все ответы приходится искать самой?
Казалось, причины, что побудили Яснораду взять ее с собой, Мару вовсе не беспокоили. Царевна шагнула вперед, чтобы с ней поравняться, и едва не сшибла Баюна на своем пути.
— Ты даже не спросила, куда я иду.
Мара пожала плечами.
— Туда же, куда и я. Прямо.
Глава двадцать вторая. Черное, белое
Богдан отдавал себе отчет в том, что начал страдать своеобразной формой одержимости. Где бы ни находился — дома, в школе или на улице, он всюду высматривал клякс. Такое странное поведение не смогло укрыться даже от Матвея. Он задавал вопросы, на которые Богдан не отвечал. Просто не знал, что ответить.
А ведь речь шла о его лучшем друге. О том, кто примирил Богдана с переездом в город, после того как он оставил в деревне всех своих друзей. О том, с кем они близко общались с седьмого класса. Если не Матвею рассказывать обо всех происходящих с ним странностях… то кому? Не маме же. Ей и без того хватило испытаний.
Все предыдущие планы (игнорировать проблему, пытаться коснуться проблемы, чтобы понять, на самом ли деле она существует или она — просто плод его воображения) с треском провалились. Значит, Богдану нужен был новый план. Жажда разобраться в происходящем бурлила в нем, превращаясь в спортивную злость, толкающую действовать, придумывать и предпринимать новые шаги.
О том, что он (безуспешно) использовал спиритическую доску, Богдан поклялся не рассказывать ни единой живой душе. Дальше в ход пошли куда более серьезные меры — а именно, профессиональное медицинское обследование. Разумеется, тайком от родителей. Для этого ему пришлось с глазу на глаз поговорить с Галиной Витальевной, маминой знакомой, которая работала терапевтом в местной поликлинике. Она и выписала ему направление. Богдан убедил ее ничего не говорить маме — чтобы лишний раз не волновалась.
Разумеется, в больнице его проверяли, а времени с момента выписки прошло всего ничего. И все же Богдан хотел во всем удостовериться.
Со зрением у него все оказалось в порядке, энцефалограмма не выявила никаких отклонений. С точки зрения физиологии он был здоров как бык. Или как нормальный подросток, который никогда в жизни не попадал в аварию.
Кляксы, которые вместе с ним слушали вердикт врача, казались издевкой.
***
Холод настиг Богдана днем, после возвращения из школы. Он в одиночку корпел над домашним заданием — Матвей ушел в библиотеку готовить какой-то проект на городской конкурс. Разумеется, по биологии. Разумеется, о птицах. Черные пятна мелькали на периферии зрения и уже не сказать, чтобы сильно досаждали. Богдан решил: много чести тратить на них свои нервы. Хотят, чтобы он окончательно тронулся и, как в идиотских фильмах, начал орать при свидетелях, что видит что-то странное? И в итоге загремел в психушку? Многого хотят.
А значит, следуя детской дразнилке, мало получат.
Богдан не сразу понял, что в окружающем пространстве что-то переменилось. Подсказал холод, накрывший его с головой. Забрался даже не под одежду — под кожу. Стуча зубами, Богдан повернул голову вправо, к кровати, на которой лежал полосатый плед.
— Твою дивизию! — Он чуть не рухнул с крутящегося стула.
В углу возле кровати копошилось странное существо. Карликового роста, но с морщинистым лицом. И на редкость волосатое. В том плане, что у него была длинная борода, а густая копна пшеничного цвета топорщилась в разные стороны. Волос было так много и они были настолько пышными, что напоминали львиную гриву.
Богдан попытался что-то сказать, но из горла вырвался только хрип. Привлеченное звуком, существо вскинуло голову и встретилось взглядом с Богданом. Окаменело и, кажется, что-то выронило из рук.