Богдан сжал руки в кулаки — отчасти инстинктивно, отчасти осознанно, готовый на все, чтобы не даться духам в руки. Но они не двигались. Не шевелилась и незнакомка. Смотрела, глядя на него пугающими черными глазами, которые неестественно сильно выделялись на обрамленном белыми прядями бледном лице.
— Богдан, что проис…
— Тихо.
Он ждал, и она выжидала. Он — нападения, а она чего?
Казалось, для беловолосой стало неожиданностью, что Богдан может ее видеть. Он понял это не по лицу — словно вылепленное из пластика, оно не выражало никаких эмоций. И, казалось, как и лицо куклы, просто не может, не умеет их выражать. Глаза — пустые и темные, словно пропасть. Но незнакомка, приносящая с собой холод, чуть наклонила голову к плечу. Задаваясь вопросом, наблюдая, любопытствуя.
— Иди к черту, — отчетливо сказал Богдан.
Смерть она или не смерть, но это из-за нее мир нечисти проникал в его, настоящий. Из-за нее он какое-то время сомневался в ясности своего рассудка. И слава богу, что рядом оказался Матвей, который своим энтузиазмом, своей безграничной верой в возможность невозможного, пусть и не сразу, но его переубедил.
Белобрысая или не услышала, или не поняла. Продолжала стоять, разве что изменила наклон головы. А вот нечисть, кружащая рядом, поспешила отойти от нее подальше. Богдану даже почудилось, что на лице кикиморы — той самой, домовой — промелькнуло что-то похожее на… брезгливость. А вот высокие уродливые старухи, вероятно, трясавки (характеризуя их так, он основывался на описании Матвея) подобострастно заглядывали в черные глаза.
Богдан не знал, сколько прошло времени — воздух вокруг него будто застыл. Но беловолосая исчезла. Не захлопнула дверь между двумя мирами — оставила приоткрытую форточку. Духи потеряли свои черты, стерли, но кляксами, напоминающими о них, остались.
Какое-то время Богдан молча смотрел прямо перед собой, не реагируя на поток вопросов от Матвея. А потом, изрядно успокоившись, подумал: если он и впрямь начал видеть иной мир… Раз существует нечисть… Выходит, существует и та, что его спасла?
Но неужели она принадлежит тому жуткому миру?
Не может быть. Веснушка совсем не похожа ни на беловолосую куклу, ни на кикимору, ни на трясавку… ни на одну из всех этих клякс. Но если все же она где-то там, за порогом…
Выходит, однажды они смогут встретиться?
Глава двадцать пятая. Чудь
Словно почувствовав одобрение своих спутников, Мара начала засыпать их вопросами. Совсем как любопытный ребенок… Вот только вопросы ее были немного сложней.
— Почему ты так тревожишься за тех, кто тебе чужой? — хмурясь, спрашивала царевна. — За гусляра твоего…
— Он не мой, — поспешно возразила Яснорада, но ее не услышали.
— …За луговичков, за нечисть навью?
Слова: «Я сама, кажется, нечисть» произносить Яснорада не стала. Она и вовсе молчала, не зная, как объяснить то, что чувствовала. Волнение за других казалось ей столь же естественным, как дыхание.
— Это называется «сострадание», — наставительно произнес Баюн. Мурлыкнул: — Попробуй как-нибудь, вдруг понравится.
Мара пронзила его холодным взглядом, словно потоком выточенных из льда стрел. Кажется, она уже начинала улавливать скрытые смыслы за веером слов.
— А почему вы вместе идете? Разве ведет вас общая цель?
Баюн, что легко, пружинисто бежал по широкой тропе на четырех лапах, остановился. Пожал пушистыми плечами.
— Защитник я ее. А ведет нас дружба.
— Дружба? — Мара задумалась было, а потом встрепенулась. — Как у богатырей? У Ильи, Добрыни и Алеши?
Яснорада с улыбкой поняла, что не одна она прежде строила мир за пределами Кащеева царства с помощью историй, вырезанных на бересте. И Мара весь этот незнакомый мир под названием «жизнь», как и самих людей, так для себя узнавала.
— Как у богатырей. — Баюн ослепительно улыбнулся Яснораде. — Только крепче.
Она зарделась.
И на вечных вопросах — о любви и о смерти — Мара не остановилась. Узнав секрет Баюна, она упрашивала его (верней, по старой привычке, велела ему и приказывала) разузнать у навьих духов, где находятся владения Карачуна. Своего, как она считала, истинного создателя.
А значит, Мара и впрямь менялась. Казалось, от безупречной мраморной статуи откалывались куски, чтобы обнажить девичью плоть, столь же нежную, как у недавно появившегося на свет младенца.
И все же потребовалось время, чтобы Мара перестала быть ее оковами. Чтобы Яснорада сумела пусть и не сдружиться с девушкой-зимой, что понемногу училась быть человеком, но привыкнуть к ней и к ее присутствию. К пристальному, порой примораживающему к земле взгляду.
На очередном привале Яснорада вернулась к прерванному обряду — все еще непривычному, чуждому. Вплетала в волосы природные навьи дары под немигающим взглядом Мары. Но прежде, во дворце, в нем сквозил лишь равнодушный холод, а теперь в глазах царевны словно бы зажглась искра.
С Баюном свой секрет Яснорада делила по собственной воле. Мара же оказалась лишь случайным свидетелем, и открываться ей она не торопилась. Но навья суть рвалась наружу. Помнила, что такое свобода, и, запертая в человеческом теле, на неволю отзывалась протестом. Яснораду преследовало ощущение, будто ее заточили в тесном коробе — не вздохнуть лишний раз, не пошевелиться. Казалось, даже солнце теперь не грело — кожа не ощущала его тепла. В ноздри не бил запах земли, травы и листьев. Чувства притупились, как если бы она была сейчас не среди навьих просторов, а в Яви, которую поглотил холодный, вездесущий камень. Или в Кащеевом царстве с его мертвым деревом (а то и костью) и мертвой же землей.
Русалий браслет окольцевал запястье. Яснорада укутала кожу серебристой чешуей и, стесняясь Мары, скинула платье. Тело тут же объяло солнечным теплом, ветер заплел золотистые локоны в колоски, а земля обернула ступни корой и превратила в корни.
— Дите ты навье, еще побольше, чем я, — задумчиво сказал Баюн. — Весенний наряд тебе нужен, самой природой созданный. Как у тех луговичков.
— Не умею я шить из зелени, — развеселилась Яснорада.
Русалки Настасьи просили воду, чтобы та выточила отверстия в камнях для будущего браслета. Мог ли лес по просьбе Яснорады что-то подобное сотворить?
— Мара, позволишь мне кое-что попробовать? — вырвалось у нее.
Кащеева дочь сидела напротив, словно изваяние. Стоило Яснораде заговорить, взгляд царевны сосредоточился на ее лице. Но Мара не отвечала — просто ждала.
— Навьи духи говорят — дальше пойдут фермы и огороды. Увидят, что ты зиму шлейфом тянешь за собой, могут и вовсе не пустить. А нам нужно в город.
При мысли о том, чтобы однажды снова где-то осесть, пустить корни, Яснораде становилось и немного печально, и радостно. Но где-то есть люди, которые могут знать что-то о ней, о ее природе. Пока она металась между болотами, лесами, полями и реками, везде находя частицу своей сути, она так и оставалась всюду чужой.
Ничейной.
— Что ты задумала?
— Ничего плохого, — заверила Яснорада Мару.
Учили ли Морана с Кащеем ее доверию? Знала ли царевна, что это такое?
— Твою зиму забирать я не стану, она — твоя суть. Я лишь хочу немного ее… утихомирить. Стужа останется у тебя внутри, но перестанет выплескиваться наружу.
— И воевать с весной, — хмыкнул Баюн. Подошел вперед, заинтересованный — аж усы подрагивали. — Как ты это сделаешь?
— Пока не знаю, — призналась Яснорада. — Навья сила — дар навий — внутри меня, теперь я ощущаю ее постоянно. Но могу ли другим передать?
— Не дар это вовсе, а сущность твоя. Ты же не просишь рун и обрядов, чтобы быть собой? Вот этому тебе и нужно научиться.
— Быть собой? — рассмеялась Яснорада.
— Именно! — поднял коготь Баюн.
Она зажмурилась. И вроде бы просто все, а очень запутанно.
— Если солнце может греть, вода — дарить людям прохладу, почему ты не можешь своей силой кого-то одарить? В тебе и воды достаточно, и солнца, а с ними — леса и земли.
Яснорада улыбнулась краешком губ. И то верно.
— Хорошо, — медленно промолвила Мара. — Если так хочешь… делай.
Удивленная и обрадованная, Яснорада закрыла глаза и потянулась к царевне — не только телом, но и всем своим естеством. Коснулась кончиками пальцев холодной кожи и влила толику своего тепла. Представляла его солнечными искрами, золотистой пыльцой, сверкающими в лучах песчинками.
Кожа Мары не потеряла белизну, но на щеках проступили два пятнышка румянца. А след из инея, что шлейфом тянулся за ней, будто подвенечное платье, истаял.
Внутри Яснорады стало холодней.
— Ты ж погляди, получилось! — восторженно воскликнул Баюн.
Мара радости кота и гордости Яснорады не разделяла. Как и десятки чувств, что для нее, казалось, недоступны вовсе. Благодарить кого-то она не привыкла тоже, а потому лишь кивнула. Однако сделанного Яснораде было достаточно. Теперь они куда меньше привлекут внимания… и куда меньше заведут врагов.
На фермах Нави трудились люди. Обыкновенные люди — золотистокожие и румяные. Никто путников ни о чем не спрашивал, все только смотрели им вслед.
«Интересно, сама Навь им помогает? Напитывать землю влагой, давать силу урожая, возделывать поля?»
Несмотря на всю свою навью суть, Яснорада, стоило только ей оказаться среди людей, почувствовала неожиданное облегчение. Они — а не нечисть — ей все же куда привычней. Не сказать бы только, что родней.
Вскоре они вышли на дорогу, что тянулась прямо к городским воротам. На несколько шагов их опережая, по широкому тракту шла девушка. Яснорада прищурилась. Знакомой ей показались и фигура, и походка — уверенная, бодрая. Она окликнула одинокую путницу, а когда та повернулась, изумленно охнула. Приятное глазу округлое лицо, чуть простоватое и невинное, что всегда отличало ее от прочих невест Полоза…
— Иринка!
Та поморгала, будто не сразу ее вспомнила. А потом радостно ойкнула и расплылась в улыбке. Яснорада ускорила шаг, чтобы с Иринкой поравняться, а сама, пока шла, все вглядывалась в ее лицо. Не было в ней никаких явных перемен. Не то что Настасья, которая отрастила жабры и рыбий хвост. Быть может, чуть больше мудрости появилось в глазах Иринки — смотрела она совсем как-то по-взрослому. Взгляд скользнул по Маре и разом похолодел, будто в нем отозвалась притаившаяся царевнина стужа.