— Ты прав, — просмеявшись, сказала царица Матвею. — Это дело чести — отданную мне Явью душу забрать.
— Значит, мою и забирайте, — твердо сказал он.
Пусть и выглядел так, что вот-вот потеряет сознание — глаза расширились, в их голубизне плескался ужас.
— Матвей… Зачем? — хрипло спросил Богдан.
— Затем, что у тебя есть семья. Те, кто будет тебя ждать. Они не вынесут, если тебя не станет.
— У тебя тоже есть! Ну и что, что приемная! Они все равно тебя любят…
Матвей отвел глаза, Богдан осекся.
— Ты никогда не говорил, что… — Голос Богдана сорвался. Он прикрыл глаза. — Прости, что никогда не спрашивал.
Матвей улыбнулся. Чуть рассеянной, отрешенной улыбкой. Будто глаза продолжали смотреть в небо и мечтать, а губы самую малость улыбались.
— Все в порядке.
Яснорада видела — он не отступится. В безотчетном жесте прижала задрожавшую руку к груди.
— Помни — ты можешь отправиться в Навь. Пускай и не сразу…
— Мне нечего там делать, — вздохнул Матвей.
— А твои настоящие родители… — осторожно начала Яснорада.
— Живы. Наверное. В приют меня отдала мать — слишком юная была, чтобы повесить на шею ребенка. Если ее семья и есть где-то здесь… в смысле там, где ты… Она мне чужая.
— Матвей… — Богдан мучительно пытался отыскать нужные слова. Не смог и только сказал опустошенно: — Не надо.
Но Морана уже сделала свой выбор. И — Яснорада могла бы поклясться в этом на крови — не по доброте душевной. Царица предвкушала, как запишет на бересте историю о новом герое, которого она, как и многих других до него, заманила в капкан мертвого города.
— Поздно, — хищно улыбнулась она. — Сделка совершена.
Лицо Матвея медленно серело. Яснорада порывисто шагнула вперед, пересекая грань между Навью и Явью. Почти физически ощущая, как время золотистым песком утекает сквозь пальцы.
— Чтобы там, в краю чужом, у тебя была хоть толика свободы, — прошептала она, вплетая в волосы Матвея перья.
Вплетая в его душу толику навьих сил.
Морана наблюдала за ней цепким взглядом прищуренных глаз. Отберет ли перо? Заподозрит ли неладное, выдрав перышко с клоком волос?
— Позволь ему на прощание подарок оставить, — попросила Яснорада, заглядывая в мертвые черные глаза.
Царица подплыла, словно лебедушка, коснулась пера пальцами. Но сила отныне жила в Матвее. А перо — это просто перо.
— Хорошо, — коротко сказала она.
Яснорада так и видела, как Морана или ее слуги пишут трогательную историю на бересте. О мальчике, который пожертвовал жизнью ради друга. О девушке, которая оставила ему на прощание соколиное перо.
— Оставь ему и имя, — снова попросила Яснорада.
— Чтобы ты к матери своей приемной наведалась и его среди мертвых отыскала? — хохотнула Морана. — Ну уж нет. Довольствуйся той милостью, что я им уже оказала.
Забрать жизнь, пусть даже для того, чтобы другому спасти — сомнительная милость. Но большего от царицы обманов она и не ждала.
— Мне жаль, что так вышло, — прошептала Яснорада.
Богдан не слушал. Стоял, окаменевший, с влажно поблескивающими глазами, рядом с другом, что оседал на пол комнаты с посеревшим лицом. Яснорада поняла: больше не выдержит. Попросила едва слышно:
— Хватит, пожалуйста.
Она хотела бы остаться подольше с Богданом, попытаться найти нужные слова, как и он недавно. Но любых слов будет недостаточно — не сейчас, пока рана открыта и кровоточит. Не сейчас.
Яснорада не знала, кто прервал обряд перекрестья двух миров — волхв или босорканя, однако Явь исчезла вместе с Богданом. Морана, довольная, словно сытая кошка, исчезла, чтобы приветствовать в мертвом царстве новую душу. И зиму, заточенную в хрупкой беловолосой фигурке, за собой увела.
Баюн спросил тихо, будто боясь разбить в ней хрупкое что-то:
— Сколько птичьей силы себе ты оставила?
Яснорада вскинула голову, удивленная.
— Отстранилась ты от молодца рыжего бледная и какая-то… не своя.
Она долго молчала, но правду таить не стала.
— Нисколько. Она мне не нужна.
— Ох, Яснорадушка, — ахнул кот. — Всю свободу, что была у тебя, отдала незнакомцу!
Да, в высоте ей больше не парить, больше не знать сладкого ощущения полета. Но Матвею свобода сейчас куда нужней.
— Мне не нужны крылья, — упрямо ответила Яснорада. — Только мои корни.
Покинули поляну и волхв с босорканей. Остались лишь притихший Баюн и Яснорада с саднящим от слез лицом.
Глава двадцать восьмая. Тропа в Явь
Закончилась весна, жарким ветром пролетело лето. Понемногу Яснорада приживалась в Нави. Жила на постоялом дворе, на жизнь им с Баюном зарабатывала тем, что помогала местной знахарке готовить отвары и снадобья, которым ее научила Ягая. Баюн и сам не сидел сложа лапы — за еду в корчме рассказывал свои дивные истории.
В Чуди даже школа своя оказалась, а хозяйкой там была сама Анна Всеволодовна. В том, оставшемся в Яви, прошлом — сестра великого князя Владимира Мономаха. Та, что монастырь женский в Киеве основала, а при нем — школу для девочек, первую на Руси. Яснорада читала об Анне Всеволодовне и историю ее хорошо запомнила. Ее путь отчего-то (хотя Яснорада все ж догадывалась, отчего) был иным. Святая княжна не выторговывала имя у Мораны и не жила в Кащеевом царстве. Появившись в Нави, сохранила все свои воспоминания. И, как прежде, продолжала нести людям свет.
Здесь она не звалась Янкой — все ребята называли ее Анной Всеволодовной. Яснорада помнила, как в первую прогулку по Чуди во все глаза смотрела на бегающую детвору. «Ты гляди, Баюн, дети!». Не крохотные луговички или боровички, а настоящие дети, о которых она знала только из явьих книг и из подсмотренного в блюдце.
Яснорада порой приходила в школу, чтобы послушать Анну Всеволодовну. Та знала про Навь не меньше, чем духи Баюна, и рассказывала складно, ни детали ни упуская.
И вроде бы складно все — уютная Чудь за окном, тихая, размеренная жизнь, приветливые горожане… Казалось бы, живи и радуйся. Вот только на сердце Яснорады было неспокойно. Не спаси она тогда Богдана, не пострадала бы ни в чем не повинная душа. Впрочем, и Богдан свою случайную, пусть и отстроченную, смерть не заслужил. Но теперь он мог винить себя — за то, что жив за чужой счет, и наверняка страдал, что потерял друга.
Яснорада долго гнала от себя горькие мысли, а они, упрямые, обратно возвращались. В один из тихих дней в Чуди вернулись не только они, но и застывшая на пороге ее комнаты Мара.
Баюн выгнул спину, распушил шерсть. И зашипел — совсем не многозначительно.
— Что ты здесь делаешь? — с холодком, ее голосу почти не присущим, спросила Яснорада.
— Мне некуда больше идти, — выдохнула Мара. — Я не справилась с поручением Кащея — женой Полоза не стала, и приказ Мораны не выполнила. Царица сказала мне не возвращаться. Я не оправдала их ожиданий.
Яснорада обменялась с Баюном чуть оторопелым взглядом. Неужели она ошиблась в Моране? Неужели привязанность царицы к слепленной, словно Снегурочка, дочери так быстро исчезла, истаяла?
— Нечисть меня не принимает. Я… пыталась. Считают меня дочерью Карачуна. Для них я та, что бьет их посевы, что сдирает с деревьев листву. Та, что замораживает царство русалок. Им приходится уходить с насиженных мест или засыпать до новой весны. Я могу проникнуть в Явь по следам гусляра. Вот только и там я чужая. А больше… Больше я ничего не умею.
Мара замолчала, переводя дух. На памяти Яснорады она никогда так долго не говорила. Сердце сжалось на мгновение.
Могла ли зима чувствовать одиночество? И оставалась ли Мара зимой?
— Будешь жить по законам Мораны, в Нави для всех останешься чужой, — проворчал Баюн.
Мара остановила на нем стеклянный, ничего не выражающий взгляд.
— А как жить иначе? Как научиться быть другой?
Яснорада растерянно взглянула на Баюна. Но и у всезнающего кота, вскормленного историями навьих духов, не нашлось для царевны простого ответа.
— Я знаю, ты хочешь снова увидеть своего гусляра, — вновь подала тихий голос Мара.
— Откуда знаешь?
В понимании людей и их эмоций царевна прежде сильна не была. Взгляд она отвела, но не смутилась.
— Я к волхву приходила, о своем спрашивала. И о тебе разговор зашел. Он объяснил мне, что я не так сделала… хотя я не сделала ничего вовсе.
— Вот именно, — глубоко вздохнула Яснорада. — Богдану все это время грозила опасность, а ты молчала. Ты врала нам. Говорила, что родители невзлюбили тебя, почти изгнали, а сама хотела душу Богдана украсть.
— Так и было, — спокойно отозвалась Мара. — Не врала я ни о Моране, ни о Кащее. Но не изгнали только — я сама ушла. Потому что… запуталась. Люди, должно быть, своей болезнью — своими чувствами, сомнениями и мыслями — меня заразили.
— Но ты наблюдала за Богданом. Не хотела отбирать его душу или просто не смогла?
Показалось, что фарфоровые щеки царевны чуть порозовели. Прямая, иногда даже излишне, на ответ Яснорады отвечать она не стала.
— Ты хочешь увидеть его, — настойчиво повторила Мара. — А я могу помочь.
— Ты? — неприязненно переспросил Баюн.
Хвост его недовольно бился по полу. В пушистых перчатках поблескивало железо когтей.
— Чтобы увидеть гусляра…
— Богдана.
— …тебе нужен волхв и босорканя. А последняя снова впала в спячку. Она бродит сейчас по Яви. Но я могу провести тебя теми же тропами, какими сама в Явь хожу. И никакого обряда не надо — я сама проложу тебе дорогу.
Яснорада стиснула руки — крепко-крепко, почти до боли. Все это время она запрещала себе прикасаться к блюдцу. С Богданом ей все равно не поговорить, ему ее не увидеть. А сердце свое терзать, глядя, как он мучается, друга потеряв …
Но желание поговорить с ним, услышать его голос и извинения попросить билось в ней, словно второе сердце.
— Зачем тебе мне помогать? — настороженно спросила Яснорада.
— Я хочу загладить свою вину. — В глазах Мары горел ледяной огонь. — А еще я понять хочу.