— Сокол, говоришь, — с сомнением протянула Марья.
Финист кивнул, сияя как начищенный медный таз.
— Ага.
— И удалось тебе уже, соколик мой, оборотиться?
Сияния чуть поубавилось, восторга — тоже. Финист сконфуженно покачал головой.
Первым делом, добравшись до дома, он отыскал соколиное перо. Стоило только коснуться его кончиком пальца — и внутри него что-то сладко отозвалось. Стоило заложить за ухо, как велели, душа и вовсе запела. Так бывает, когда тебя переполняет беспричинное счастье. Выходишь на улицу, вздыхаешь свежий воздух, глядя в ясное небо — и от правильности происходящего хочется петь.
Вот только ощущением правильности дело и ограничилось.
Хоть и надавал князь Всеслав ему разные наставления, ни одно Финисту не помогло. Да, зуд между лопатками усилился. Порой казалось, что он сдернет напрочь кожу, а из раны проклюнутся перья. Порой — что достаточно раскинуть руки, и он взлетит.
Но земля — и человеческая сущность — отказывалась его отпускать.
— А ведь если ты обратишься соколом, ты можешь взлететь и увидеть свысока землю, — с плещущимся в глазах восторгом прошептала Марья. — Сможешь рассказать мне, что там, за пределами Кащеева царства. И если мне не доведется туда попасть, я все равно там побываю — благодаря твоим воспоминаниям.
У Финиста сладко заныло сердце.
— Осталось такая малость — научиться летать, — улыбнулся он.
Марьюшка вскочила с места, легонько поцеловала его, оторопевшего.
— Так чего ты ждешь? Идем!
Финист послушно шел следом, вдохновленный ее уверенностью, бьющей ключом энергией, ее внутренней силой. Глядя на Марью, так легко верилось, что у него получится взлететь.
И в этот раз ворота, ведущие прочь из города, были закрыты. Тогда они свернули к вечно безлюдному капищу. Перо за ухо, закрыть глаза и представить раскинувшиеся за спиной крылья… Финист проделывал все это не раз. Так почему же сейчас все должно быть по-другому?
«Потому что теперь со мной Марья», — с нежностью подумал он.
А с ней — и ее вера.
Как же он хотел научиться летать! Распустить за спиной соколиные крылья, подхватить прекрасную Марьюшку на руки и взлететь ввысь. Исполнить ее мечту — показать ей небо, а с ним — и сотни заморских земель.
Финист знал, что это невозможно. Берендеи оборачивались медведями, волкодлаки — волками, но роднило их то, что, превращаясь, оборотни теряли человечью сущность. Если Финист сможет овладеть чарами превращения, он станет соколом и Марью с собой в небо забрать не сумеет.
Но он свято верил, что у каждого должны быть мечты. Даже самые невыполнимые. За эту мечту Финист и ухватился. Есть якоря, что удерживают на месте, не дают сделать неверный шаг. Есть якоря, которые тянут вниз и не позволяют обрести свободу.
Так каков же он, его якорь?
Финист не боялся нового — скорей, отчаянно желал перемен. Не боялся обмануть ожидания Марьи — она ведь влюбилась не в золотоносного Полоза, а в простого горняка. Не боялся высоты — что-то, наоборот, в высоту его тянуло.
Может, он боялся потерять свою суть? Себя, человека? Но оборотни не зря назывались двусущными. Оставаясь только лишь человеком, Финист будто предавал другую часть себя.
Марья взяла его за руки и снова поцеловала.
— Лети, сокол мой ясный, — прошептала она. — Лети, а я буду ждать твоего возвращения и твоих рассказов.
Быть может, Марья была самую малость колдуньей. Быть может, ее колдовством были чары, известные многим женщинам и мужчинам. Те, что назывались любовью. Финист почувствовал перемену в то же мгновение. Больше не было теплых ладоней Марьи на его ладонях. Не было дуновения ветра на шее и щеках. И его, горняка Финиста, больше не было.
Был лишь сокол, который стрелой взмыл ввысь.
Был свежий ветер, который ерошил его оперение. Было тепло солнца. Был дикий, безудержный восторг полета. А еще… свобода.
Небо стало рекой, по которой плыл Финист. Ласковой, прогретой солнцем рекой. Он плыл по течению, которые на лазуревой высоте создавали ветра, и учиться плавать — лететь — ему не пришлось. Умение это, наряду с птичьей силой, и впрямь жило в нем. Проснулось, когда за его спиной распахнулись крылья.
И засыпать больше не собиралось.
Финист кружил, наслаждаясь ощущением, как его сильные крылья разрезают воздух, изумляясь, каким незначительным выглядит Кащеев град с высоты. Избушки, которые жались друг к другу, будто им было холодно и одиноко, терема, которые тянулись к земле, кланяясь главному — высокому, горделивому дворцу.
А за вечно закрытыми воротами — река с пересекающим ее мостом, конец которого терялся в возникшем ниоткуда белесом мареве. По другую сторону от ворот — протянувшиеся на огромные расстояния изумрудные долины с золотыми полосками полей и островерхими гребнями дремучего леса.
Как бы ни был силен его восторг, как бы ни было велико желание рассмотреть каждое деревце, каждый колосок на поле там, в его прекрасном далеко, Финист лишь кружил над Кащеевым градом, не отклоняясь от него. Там, внизу, была Марья. Благодаря ей и случился этот полет. Только благодаря ей мечты стали реальностью.
Когда день уже начал клониться к закату, Финист вернулся. Он летел к земле, гадая, сможет ли обратиться. И как, собственно, ему это сделать?
Не успев сообразить, не успев сориентироваться, пока земля приближалась, Финист с силой ударился об нее. Охнул, боясь, что переломал себе все кости, и только тогда понял, что цел и что… человек. Марья с взволнованным лицом склонилась над ним, ощупывая его руки. Скосив глаза, Финист обнаружил, что лежит на земле в одном исподнем. Хоть не голый, спасибо и на том. Марьюшку смутить наготой было бы непросто, а вот его…
Внезапно к капищу начал подтягиваться народ — из тех праздно блуждающих по городу жителей, которые заметили падение сокола. Слишком поздно Финист сообразил, что в Кащеевом граде никогда не видели птиц. Даже он сам. Знал о них, но не видел.
— Помоги мне подняться, — прохрипел Финист.
Он недостаточно долго пробыл в птичьем теле, чтобы человеческое показалось ему чужим. А вот как говорить, как двигать при этом языком и челюстями, на мгновение забыл. Поднялся, опираясь на Марьино плечо, и вместе с ней заковылял прочь от капища.
Они прошли мимо любопытствующих, не говоря ни слова, однако пристальные взгляды поймать успели.
— Теперь оборачиваться будешь в своем доме, — велела Марья. — Чтобы внимание зевак не привлекать. Замучаешься потом отвечать на их вопросы.
Финист так и сделал.
***
Каждый раз в доме его ждала Марьюшка. Каждый раз одним своим присутствием и уверенностью в нем, которой даже ему самому порой не хватало, она помогала Финисту обратиться соколом, а после обращения — подняться и прийти в себя.
Однако слухи все же просочились. Кто-то из любопытствующих, которые видели падающую птицу, заметили и лежащего на земле Финиста, и склонившуюся над ним Полозову невесту Марью. Среди невест эти слухи и распространились. Сама Морана расспрашивала Марью, сначала мягко, потом — все настойчивей.
— И что отвечаешь? — поинтересовался Финист.
Он сидел на кровати, попивая квас. С каждым разом возвращение в человеческое обличье давалось ему все легче и… привычнее, что ли. Каждый новый полет подтверждал его право называться соколом-оборотнем. Финист был совсем не против. В конце концов, быть просто человеком — так банально и скучно…
— Туманно отвечаю, смеюсь, будто смущаюсь. Она отступает, а потом снова заводит свою шарманку, — с досадой сказала Марья. — И ладно невесты! Им я быстро хвост укорочу, только нос свой в мои дела сунут. А царицу попробуй поставь на место!
В один из вечеров Марьюшка снова пришла к Финисту — наблюдать за обращением и слушать его сбивчивые, страстные рассказы о лесах и полях, лежащих по ту сторону изгороди. Она впитывала каждое слово, но он не находил зависти в ее взгляде — в душе такой девушки, как Марья, места ей попросту не нашлось.
Сегодня она казалась чуть более хмурой, чем обычно.
— Морана все ж таки выпытала у меня про тебя. Все смеялась — что за соколик, неужто оборотень? А я не ожидала, что она про оборотней знает — весь город не знает ведь. Вытаращила глаза. Она все поняла по моему лицу, спросила, колдун ли ты. А я испугалась отчего-то за тебя — она так строго это сказала, будто колдунов на дух не переносила! Я ее и заверила, что ты простой горняк. Только тогда она в покое меня оставила, любопытствовать перестала.
— Не волнуйся, — выдавил Финист улыбку. — Горняков в Кащеевом граде много, а имя ты мое Моране не назвала. Да даже если узнает про меня — что сделает? Я эту силу ни у кого не крал, сам не знаю, откуда она у меня появилась.
Он ласково коснулся соколиного пера за ухом. Поцеловал Марью, чтобы не расстраивалась, и обратился. Уже соколом вылетел в открытое окно.
А по возвращению случилось жуткое.
Финист сразу понял, что что-то не так — как тут не понять, когда в тело впиваются осколки. С содроганием увидел, что окно со всех четырех сторон утыкано невидимыми прежде острыми иглами и длинными тонкими ножами.
Он упал на пол раненой птицей, звонко вереща. Крича от боли, оборотился.
— Марья, — прохрипел Финист, в муках катаясь по полу.
Все его тело, казалось, превратилось в сплошную рану. Под кожей ворочалась огненная боль.
Ответом ему было не ласковое прикосновение, не горячие девичьи слезы, а тишина.
Дверь скрипнула. Он, как мог, повернулся, хотя одно это движение отозвалось в нем новой вспышкой боли. На мгновение ее затмило разочарование. Это была не Марья.
В скромный дом горняка вошла царица.
— Нечисть навья, — с ненавистью, исказившей красивые черты, процедила Морана. — Когда же я избавлюсь от всех от вас? От жалких пташек, вечно скулящих волков и наглых медведей, от мерзкой нечисти, которая так и тычет мне в лицо, что в Навь мне нет входа. Что я — изгнанница. Пленница мертвого царства, хоть и владычица его.
Финист лежал на полу, хватая ртом воздух. Сочащиеся ядом слова Мораны доносились до него сквозь туманную пелену. Быть может, виной всему дурман в его голове, но он их не понимал. Не понимал, что вызвало такую сильную, раскаленную докрасна ненависть царицы.