Оказавшись на скамье подсудимых, Берсон, разумеется, отрекся от своих друзей, заклеймил их дела.
И Зиновий Кичук, с чьей помощью, собственно, и удалось Барицкому и Урсулову совершить убийство, тоже осудил своих приятелей. Оправдываясь, он перечислял и учебу в институте, и участие в соревнованиях по самбо, и характеристики из школы — похвальными, кстати, оказались.
Между прочим, когда Кичук выскочил из здания Дома культуры, догонять его не пришлось. Он осторожно прилег на траву и подбежавшим к нему людям начал жаловаться на боль в раненом плече. Потом забормотал что-то нечленораздельное. Но это только поначалу показалось, что он бредит. Преступник не бредил, он четко, внятно называл фамилии, имена и отчества своих соучастников, их адреса.
На суде он очень любопытно объяснил свое нападение на Николая Плыгуна: «Думаю, возьму пистолет, чтоб он больше не убивал никого». Вот так. Оказывается, из гуманных соображений Кичук набросился на работника милиции, когда его застали на месте преступления. А хотите знать, почему Зиновий Кичук вообще пошел на преступление? И это он объяснил, ничего, можно сказать, не утаил от правосудия. «Воздействие тех людей, с которыми я стою перед судом, оказалось сильнее моей совести и силы воли. Я готов держать ответ, но прошу взять во внимание мое раскаяние и чистосердечное признание при вскрытии тех преступлений, о которых не было известно органам милиции». Так излагал свои показания студент первого курса сельскохозяйственного института Зиновий Кичук. Обращает на себя внимание «невинная» попытка выторговать себе у правосудия какое-никакое снисхождение за то, что он рассказал о похождениях всей компании.
А Барицкий, сутулый, со скорбным лицом, жаловался на жестокость Урсулова. Тот сидел на скамье подсудимых у самой стены. Выглядел он каким-то нечесаным, ссутулившимся. Слушая показания соучастников, криво ухмылялся. Может быть, только он до конца понимал: надеяться уже не на что.
Там, в Доме культуры, оба преступника вели себя совершенно по-другому. Павел Кравцов и Николай Плыгун убиты, рядом на полу истекает кровью Анатолий Берневега. В автогенном дыму, перемазанные кровью, они не могли оторваться от развороченного сейфа. Липкими от крови пальцами хватали пачки денег и совали их в припасенные сумку, портфель. Урсулов и здесь оказался сноровистее, сумел в свою сумку ухватить почти вдвое больше Барицкого — пятьдесят тысяч рублей. А потом, выставив перед собой окровавленные ножи, они двинулись вниз, к выходу. Толпа расступилась.
— Вот они... Идут... Пошли... — пронесся опасливый шепоток.
Урсулов побежал к своей машине. Люди тут же бросились за ним. В надежде, что погоня прекратится, Урсулов выхватывал из своей сумки пачки денег и бросал их на дорогу. Дескать, все кинутся собирать, а он тем временем уйдет. Но нет, никто не польстился на окровавленные трешки и пятерки. Погоня не прекратилась. И тогда Урсулов вынужден был бросить свою сумку с пятьюдесятью тысячами рублей. Ее уже после нашли, когда преступник, вскочив в машину, уехал — успел все-таки.
Барицкому тоже удалось уйти. Перемахнув через какие-то заборы, проскочив через дворы, переполошив всех собак в поселке, он как сквозь землю провалился. Не нашли его в ту ночь.
Первым, как мы уже говорили, с места преступления бежал Димитров. Он бежал огородами, пустырями, потому что отныне вынужден был опасаться каждого встречного. Потом уже, войдя в город, шагая ночными переулками в тени деревьев, чтобы не попадать под свет фонарей, он думал только об одном: куда? Три часа ночи, небо на востоке начинает светлеть, скоро пойдут трамваи, город оживет, улицы наполнятся прохожими... Куда же ему деваться? Домой нельзя — это он решил сразу. Мысленно перебирая знакомых, приятелей, Димитров понимал, что никто из них ему не поможет. Не те люди, не те отношения — все было построено на расчетах. И тут он вспомнил про Олега Берсона.
Надежды Димитрова оправдались — Берсон хотя и встретил его настороженно, но не прогнал, более того, вызвался помочь. Димитров торопливо рассказал, как он дрался с несколькими милиционерами, защищая подходы к Дому культуры, как ловко вышибал у них пистолеты, как перебросил их всех через себя и скрылся. Берсон слушал, кивал головой и хмурился.
— Снимай штаны, — сказал он наконец. — Они в крови.
— И верно! Это мы охранника уговаривали. Такой, гад, живучий оказался! — нервно хохотнул Димитров. — Слушай, Олег, что делать? Боюсь, наших там взяли... Домой мне нельзя, а?
— Подумать надо, — ответил Берсон, готовя таз для стирки.
— Что же делать? Что делать? — Димитров ходил из угла в угол, пока Берсон маленькими, аккуратными ладошками застирывал кровавые пятна на его брюках. — Слушай, давай вместе на Север, а?
— А зачем вместе? — резонно спросил Олег. — И вообще зачем на Север? Иди на городской пляж и лежи там. На месте преступления тебя никто не видел, чего тебе бояться?
— А что! — в глазах Димитрова вспыхнула надежда.
Берсон лукавил. Он понимал, что так просто Димитрову не отделаться, что остальные преступники выгораживать его не станут. Но Берсон не знал всего случившегося, и только этим можно объяснить, что он не выпроводил приятеля со двора. А все его «добрые» побуждения объяснялись очень просто: вдруг Димитров пригодится, вдруг какая деньга от него перепадет — человек он хотя и недалекий, но нужный. И Берсон даже вызвался сходить к Димитрову домой, разузнать, как и что.
Димитров не верил Берсону, но не было у него сил оставаться одному в неизвестности. И он, пропустив Берсона на сотню метров вперед, увязался следом. Вместе их и задержали. Недалеко от дома Димитрова.
В это время Барицкий сидел на чьем-то чердаке, зарывшись в солому и обхватив двумя руками старый портфель с деньгами. Чутко прислушивался к малейшим звукам во дворе, на улице. Тишина. Пахло сухой травой, теплым, нагретым солнцем деревом. Где-то на соседнем дворе кукарекал петух, еще дальше раздавался ленивый лай собаки. К утру послышались людские голоса, у водопроводной колонки звенели ведра, в жестяное дно с напором била струя воды...
Хотелось пить. Во рту пересохло. Барицкий водил сухим языком по губам и думал, как ему быть дальше. Он не знал, на чьем дворе нашел убежище, на чей чердак забрался. Перебирал разноцветные тугие пачки денег, пересчитывал их, гладил, вынимал из портфеля, опять запихивал туда, словно опасаясь, что кто-то наблюдает за ним, оттирал с пальцев подсохшую кровь, пытался счистить пятна с брюк и тут же бросал это занятие, понимая его бесполезность. Из доносившихся с улицы разговоров узнал, что об ограблении известно в поселке и что кто-то задержан. Подумал, что его портреты уже висят на всех углах, что вокзал и автостанции перекрыты и стоит ему лишь появиться на улице, как его тут же опознает первый прохожий... И Барицкий, сорокалетний, с потрепанной физиономией и скорбным пакостливым взглядом, начал понимать, что деваться ему некуда.
На следующую ночь он спустился с чердака, пробрался к воде и тщательно отмыл нож, чтобы на нем не осталось ни малейших следов крови. А еще через сутки, прихватив десять тысяч рублей, покинул чердак. Заприметив место, выбросил нож. Расчет Барицкого был уж куда как прост: вот найдет милиция нож, исследует и скажет, что, дескать, поскольку на нем следов крови не обнаружено, то и участия в преступлении Барицкий не принимал, а все злодейство совершил Урсулов. А если бы Урсулова вообще пристрелили во время погони...
Посидев час-другой в овраге и тщательно взвесив все «за» и «против», он поднялся и направился в областное управление внутренних дел. Да, явка с повинной. Не знал тогда Степан Барицкий, что охранник Василий Шишман жив, что Анатолий Берневега тоже выживет...
В управлении вначале даже не поверили. В самом деле, подходит к дежурному помятый мужичонка, весь какой-то несчастный, жалко смотреть, и заявляет, что фамилия его Барицкий, зовут Степаном и что хочет он покаяться в преступлении. А в доказательство того, что не врет, показывает десять тысяч рублей и говорит, что у него еще есть два раза по столько...
Дольше всех продержался Урсулов. Месяц продержался. Это был месяц беспрерывной гонки, прятания в самых темных углах, какие только можно себе вообразить — вокзальные туалеты, вагоны товарняков, кузова случайных машин, лесопосадочные полосы у дорог...
Казалось бы, деньги есть — живи, радуйся. Вот она — та самая жизнь, к которой ты стремился. Жизнь без обязанностей, свободная... Ан нет. Оказывается, она не так уж свободна. Раньше думалось: были бы деньги, остальное приложится. А на деле ничего к ним не прикладывалось — ни счастья, ни довольства.
Удрав на машине с места преступления, он примчался к себе домой.
— Давай одежду! Быстро! — крикнул перепуганной жене.
— Что случилось?
— А то и случилось! Взяли ребят!
Жена завыла, запричитала, но проявила завидную сноровку, и уже через несколько минут Урсулов бежал со двора переодетый, на ходу застегивая пуговицы. Он добрался до станции Одесса—Пересыпь, прыгнул в вагон какого-то проходящего мимо товарного поезда и сидел в нем, пока поезд не остановился. Дальше ехать по железной дороге побоялся, отправился на автовокзал, переночевал там. Утром на автобусе добрался до Умани, и снова ночевки на вокзалах, в придорожных копнах... К концу месяца главарь добрался до Белой Церкви, надеясь оттуда проскочить в Киев: город большой, там найти его будет трудно. Урсулов опять решил прибегнуть к помощи товарняков, такой способ передвижения казался ему безопаснее. Правда, на товарных станциях не положено быть посторонним, его все гнали — стрелочники, дежурные, сцепщики вагонов. Он уходил от одних и попадался на глаза другим и вскоре уже всех остерегался. От прежнего гонора не осталось и следа.
На одной из станций, вынырнув из-под вагона, он вдруг увидел идущих ему навстречу милиционеров — случайных постовых, для порядка решивших пройти по товарной станции. И тут выдержка изменила Урсулову, он бросился удирать по бесконечным переплетениям железнодорожных путей, по шпалам, стрелкам, нырял под вагоны, проскальзывал между колесами, падая и поднимаясь. Если бы он оглянулся, то увидел, что никто за ним не гонится, никто даже не обратил на него внимания. Но оглядываться не было времени.