Открыв огромные краны, чтобы наполнить ванну, я вместо воды получаю шипение и свист, вслед за этим вытекает тонкая коричневатая струйка. Я отказываюсь от ванны и усаживаюсь перед телефоном. Мне бы хотелось услышать голос Франка, рассказать ему о смятении, охватившем меня в соборе и повторившемся на холме – этом необъяснимом ощущении дежа вю. Когда я была на Тепейяке, то окружающий пейзаж был мне не знаком и все-таки что-то напоминал мне. Хоть я и измотана долгим перелетом, и у меня затекли ноги, и горит горло, и трудно дышать из-за залепившей нос засохшей корки, я ощущаю себя одновременно более невесомой и более плотной, чем обычно. Как если бы вокруг меня крутился некий призрак, фильтрующий на моем пути все происходящее, забирающий мою энергию и взамен обнадеживающий меня, сообщающий мне эмоции, печали.
Со мной уже было такое – после смерти моей собаки. Этот призыв, это внезапное ощущение, что я не одна, это неудержимое желание закрыть глаза и гладить пустоту, откликнуться на молчание. И ничего подобного после маминых похорон. Она все высосала из меня еще при жизни: мне больше нечего было дать ей, кроме обязательного траура, принятого сострадания и чувства освобождения, которое она неустанно обещала мне все долгие годы, пока болела, подобно тренеру, который соблазняет спортсмена ароматом близкой победы. Джеф же, напротив, так мало получил в сравнении с ней. Сколько времени я посвятила ему за восемь лет его жизни? Он просыпался рядом со мной на кровати, я выгуливала его минут десять и возвращалась к нему лишь поздним вечером. Нет, не призраки людей или собак не дают нашей душе покоя: нас неотступно преследует время, которое мы им не уделили, воспоминания об упущенных возможностях и об ожиданиях, на которые не сумели ответить.
Почему же все это настигает меня теперь в Мексике? Впервые за последние годы я делаю передышку, теряю ритм, покидаю свое привычное окружение. Франк – единственный человек, которому я бы решилась поведать о своих злоключениях и непривычных ощущениях, не покидающих меня с той минуты, как адвокат дьявола засадил мне в голову этого Хуана Диего. Мне нужно, чтобы он выслушал меня. Нужны его насмешки, его молчание и увертки, как в тот вечер, когда сгорели сандвичи. Нужна эта присущая нам обоим неловкость, свободная от какой бы то ни было двусмысленности, эта стыдливая отчужденность, заменяющая нам близость с тех пор, как мы расстались. Но мой сотовый отказывается работать в этой стране, телефонистка не понимает моего испанского, и мне поневоле приходится погрузиться в изучение ватиканских досье, ужиная арахисом из мини-бара и запивая его гостиничным виски.
Я просыпаюсь десять часов спустя от кошмара, со словно пронзенным стрелой горлом. Выключаю допотопный кондиционер, прибираю измятые бумаги, сосу пастилки от ангины. Приняв такой же, как и вчера, коричневый душ и поборов ржавчину увлажняющим кремом, я облачаюсь в походный костюм и спускаюсь вниз на поиски завтрака. Подогревающиеся на водяной бане тарелки с классическим набором омлет – фасоль – пончики, в зале, забитом почтенного возраста болтливыми дамами со значками на груди, приехавшими либо в составе археологической группы, либо на олимпиаду по скраблу, вызывают у меня приступ тошноты. Я переключаюсь на круассаны: они оказываются полузамороженными, а кофе ничем не отличается от ржавого душа. Но я все же утоляю утренний голод и выхожу на площадь Конституции. Несмотря на ранний час, уже стоит удушающая жара, и от еще влажного после ночи асфальта поднимается густой пар.
До моей встречи с отцом Абригоном остается около трех часов. Чтобы убить время, я обхожу запруженную толпой туристов и окольцованную плотными рядами машин площадь. Оглушительно гудя, грузовики, выбрасывающие из выхлопных труб клубы черного дыма, стекаются со всех авеню, чтобы влиться в пробку, за образованием которой устало наблюдает невозмутимо пожевывающий спичку полицейский. Уткнувшись носом в бумажный платок, я искренне стараюсь любоваться покосившимся собором, куполу которого сильно досталось во время последнего землетрясения. Перейдя на теневую сторону улицы, я оказываюсь перед неким подобием лагеря археологических раскопок под открытым небом, втиснутым между зданиями двух музеев, куда набиваются толпы туристов. Я не люблю музеи, не люблю развалины, не люблю групповые экскурсии и не люблю солнце. Я возвращаюсь обратно. Много раз оборачиваюсь, неожиданно или как ни в чем не бывало. Я чувствую, что за мной подсматривают, следуют по пятам, словно кто-то угадывает мои передвижения, предупреждает мои дальнейшие действия. Паранойя, разыгравшаяся вчера во второй половине дня, после разговора с чиновником-развратителем, еще более усугубила ощущение дискомфорта, преследующее меня после визита кардинала Фабиани, и уверенность, что за мной наблюдают на расстоянии, что церковные шпионы поставили меня на прослушку. Но это еще не все: я ощущаю, что кто-то сопровождает каждый мой шаг, как если бы бинокль или оптический прицел элитного снайпера постоянно брал меня на мушку.
Я вновь выхожу на проспект Шестнадцатого сентября. Напротив моего отеля возвышается громада из дымчатого стекла с выложенной мраморными буквами надписью «El Nuevo Mundo»[10]. Жажда прохлады и банальности заставляет меня распахнуть дверь. Застыв на эскалаторе, освещаемом неоновыми огнями, я оказываюсь в безликой атмосфере торговых центров, в микроклимате, неизменном в любом уголке планеты, в этой единой схеме планировки пространства, в этом делении часов, полов и возрастов на отделы, навязанные желания, предложения в ответ на спрос; в свободной таможенной зоне, где различные страны превращаются в места изготовления, где неповторимость сводится к этикетке, ценность – к штрих-коду. Всякий раз, когда я бываю за границей на коллоквиуме, семинаре и вытекающих из них увеселительных мероприятиях, я ощущаю потребность скрыться от экзотики, фольклора и традиций, приходя за этим в торговый центр.
Я чувствую, как, этаж за этажом, оживаю, пока поднимаюсь на эскалаторе. Впервые с момента приезда в Мексику я ощущаю себя комфортно, впервые воздух кажется мне чистым, люди сосредоточенными на своих обязанностях, мужчины вежливыми, а женщины проворными. Я прогуливаюсь по линиям, разыскивая известные фирмы, изучая нюансы в упаковках и оформлении витрин. Продавщицы понимают меня, и я с удовольствием докучаю им расспросами о вещах, которые мне вовсе не хочется покупать.
В отделе нижнего белья очаровательная и доводящая до слез своей стройностью девушка наблюдает за тем, как я кручусь рядом с ящиками, скептическим взглядом оценивает мою грудь, вычисляет мой стиль и предлагает мне модели, которые я никогда не осмелюсь надеть, с таким обнадеживающим соучастием во взгляде и голосе, словно хочет намекнуть, что она тоже раньше не предполагала, что когда-нибудь решится. Растроганная как ее деликатностью, так и ее рвением, я смотрю, как она запаковывает мне шелковые прозрачные трусики и бюстгальтер с застежкой спереди. Освободившись от волнения, давившего на меня на улице, я продолжаю свою прогулку, помахивая бумажным пакетом с розовыми горошинами, предназначенным для третьего ящика моего комода – ящика для непристойностей, сувениров из путешествий, которым больше не суждено увидеть свет. Кто-то привозит домой образцы народного промысла, работу местных умельцев или открытки… Я же пополняю свою коллекцию неносибельного белья.
Я решаю обойти мебельный отдел, разглядываю макеты салонов, гостиных, кухонь, детских. Кондиционируемый воздух все так же приятен, но мне вдруг становится холодно; я чувствую какое-то напряжение в затылке. Внезапно оборачиваюсь, повинуясь интуиции, приказу внутреннего голоса, какого никогда раньше не получала. И встречаюсь с пристальным взглядом небесно-голубых глаз невероятно красивого парня в рубашке в бежевую полоску, идущего метра на два позади меня. Он подскакивает, пятится назад, улыбается. Я отвечаю тем же. Затем он исчезает в одном из проходов, а я продолжаю свой путь, даже не зная, от чего у меня так участилось дыхание – от испуга, стыда от моей параноидальности или от такой совершенной красоты. Такого мужчину не встретишь в реальной жизни, он существует лишь для телевизионной рекламы джинсов и пены для бритья. Эти существа не говорят, не думают, они просто улыбаются, а женщины падают в обморок. Я заканчиваю свой обход этажа, присаживаюсь на всевозможные диваны, на вычурные кровати с узорчатой шелковой обивкой для богачей или убогие ротанговые для юных влюбленных, за письменные столы под красное дерево и трюмо в стиле Людовика XVI. Обожаю эти мебельные выставки, предполагающие определенный стиль, эти обрывки спален, пытающиеся навязать каждому стереотипы в образе жизни, вплоть до того, как вести себя в постели. Неожиданный гул голосов поднимает меня с очередного пуфа. Крики, суматоха. Я свешиваюсь с балюстрады. Кто-то мчится вверх по идущему вниз эскалатору. Сквозь рекламные плакаты я, кажется, узнаю прическу и рубашку в бежевую полоску секс-символа. Я подбегаю к толпе, образовавшейся на том самом месте, где я проходила минут пять назад. На полу, без сознания, лежит женщина с залитым кровью лицом. У нее прямо с мясом вырвали серьги из ушей. Внезапно кровь приливает к моему лицу, я ощупываю золотые колечки с рубинами в ушах, принадлежавшие одной из моих прабабушек. Моей маме так нравилось, когда я надевала их, что у меня рука не поднялась отдать их кому-нибудь после ее смерти. Если уж я не подарила ей внуков, так хоть буду носить семейную реликвию.
Мужчины оттесняют меня, чтобы прийти на помощь пострадавшей – дрожащей и изуродованной женщине, которой могла бы стать я. Поток зевак относит меня к балюстраде. На первом этаже раздается трель свистков; звонок, вопросы, отрицательные ответы. Должно быть, грабитель уже растворился в толпе на площади.
Судорожно сжимая пакет с бельем, я пробираюсь сквозь толпу очевидцев, взахлеб пересказывающих друг другу случившееся, и спускаюсь по запасной лестнице. Бросаю в мусорную корзину продуктового отдела свое сегодняшнее приобретение – смехотворная попытка стереть из памяти воспоминание. Что же тяготит меня больше? Что я чудом избежала нападения или же что нахожусь в таком состоянии, что слышу голоса? Когда я выхожу на улицу, мной вдруг овладевает непреодолимое желание сесть в первый же самолет и улететь из этого города, где мне совершенно нечего делать. Все эти интриги, давление, реальные или надуманные опасности – лишь для того, чтобы попытаться опровергнуть чудо в стране беззакония, в которой вера является, быть может, последним оборонительным рубежом… Но осознание того, что дома мне тоже особенно нечего делать, раз я отменила все рабочие встречи, подрывает мое решение, пока я перебираюсь через дорогу.