— Иногда случаются и более странные вещи, — говоря это, Грилло думал о расщелине и своем спасении.
— Не думаю, — возразила Рошель. — Я видела в жизни не так много чудес. Когда я была ребенком, дедушка научил меня воздействовать на других детей.
— Как?
— Просто усилием воли. Он сам занимался этим. Я могла заставить их уронить мороженое или смеяться без причины. Были и еще разные чудеса. Но я разучилась. Мы все разучились. Мир изменился к худшему.
— Может, все не так уж плохо. Я понимаю вашу печаль…
— Да черт с ней, с печалью, — сказала она неожиданно. — Он умер, а я вот тут жду, какой окажется его последняя шутка.
— Завещание?
— Завещание. И жены. И ублюдки, которых он везде наплодил. Он все же втянул меня в свою дурацкую карусель, — при всей горечи этих реплик голос ее был спокоен. — Можете ехать и накатать про все это великую статью.
— Я пока останусь. Пока не найдут тело вашего мужа.
— Долго прождете. Они прекратили поиски.
— Что?
— Спилмонт за этим и приходил. Уже пять человек погибло, а шансы найти его не увеличились. Незачем рисковать.
— Вас это огорчило?
— Не получить тело для похорон? Да нет, не очень. Лучше я запомню его улыбающимся. Так что, сами видите, ваша история здесь кончается. В Голливуде, наверное, устроят поминание. А остальное, как они говорят, дело телевидения, — она встала, обозначая тем самым окончание интервью.
У Грилло оставалось немало вопросов, в первую очередь о том, что она пообещала осветить: о его работе. Здесь были пробелы, которые Тесла с ее картотекой не смогла заполнить. Но он решил не испытывать терпение вдовы. Она и так рассказала больше, чем он ожидал услышать.
— Спасибо за беседу, — сказал он, пожимая ей руку. Пальцы ее были тонкими, как веточки. — Вы были очень любезны.
— Эллен вас проводит.
— Спасибо.
Служанка ждала в холле. Открывая дверь, она дотронулась до руки Грилло. Он взглянул на нее. С непроницаемым лицом она сунула ему в руку клочок бумаги. Он, не задавая вопросов, вышел, и дверь за его спиной лязгнула замком.
Он подождал, пока не вышел из поля зрения, и только тогда развернул бумажку. Там было имя женщины — Эллен Нгуен — и адрес в Дирделле. Бадди Вэнс остался в недрах земли, но его история упорно пробивалась наружу. Грилло знал, что у историй есть такое свойство. Он верил в то, что ничего, буквально ничего нельзя удержать в тайне, какие бы могущественные силы за это ни боролись. Можно жечь документы и убивать свидетелей, но правда — или ее подобие — рано или поздно покажется, пусть даже в самых невероятных формах. Тайная жизнь редко раскрывала себя в ясных и непреложных фактах. Ее знаками были слухи, надписи на стенах, карикатуры и лирические песенки. То, о чем люди болтают за рюмкой или в постели, или читают на грязной стенке сортира.
Скрытое искусство, подобно фигурам, которые он видел я потоке воды, набирающее силу, чтобы снова и снова менять мир.
2
Джо-Бет лежала в своей постели и наблюдала, как ночной ветерок то надувает занавески, то втягивает их в темноту за окном. Вернувшись домой, она хотела поговорить с мамой и пообещать ей, что не будет встречаться с Хови. Но она увидела, что мать вряд ли ее услышит — она, стиснув руки, бродила по комнате из угла в угол и бормотала молитвы. Эти молитвы напомнили Джо-Бет, что она так и не позвонила пастору. Ругая себя на чем свет стоит, она сошла вниз и набрала номер. Но пастора Джона на месте не оказалось. Он отправился утешать Анжелину Дэтлоу, чей муж Брюс погиб в ходе работ по извлечению тела Бадди Вэнса. Это было первым, что Джо-Бет узнала о трагедии. Она положила трубку и так и осталась сидеть у телефона, вся дрожа. Ей не нужно было детально описывать случившееся. Она видела его вместе с Хови. Их сон прервался репортажем из трещины, где в ту самую минуту гибли Дэтлоу и его коллеги.
Она сидела на кухне, слушая гудение холодильника и щебет птиц за окном, и пыталась собраться с мыслями. Может, она слишком хорошо думала о мире, но ей всегда казалось, что, если она сама с чем-то и не справится, то ей помогут близкие. Теперь ей уже так не казалось. Если она расскажет кому-нибудь в церкви о том, что с ней случилось, о ее снах в мотеле, то они скажут то же, что мама: это козни дьявола. Когда она сказала это Хови, он возразил, что она сама не верит в дьявола, и это правда. Она не верила. Но что же тогда оставалось?
Не в силах разобраться во всем этом, она поняла, что зверски устала, и решила пойти прилечь. Спать ей не хотелось, но усталость одолевала. Перед ней, как в калейдоскопе, мелькали события последних дней: Хови у Батрика, Хови у Центра, лицом к лицу с Томми-Рэем, его лицо на подушке, когда она решила, что он мертв. Потом калейдоскоп рассыпался. Она погрузилась в сон.
Когда она проснулась, на часах было восемь тридцать пять. Дом затих. Она встала, стараясь не шуметь, пошла на кухню, сжевала сэндвич и теперь лежала у себя в комнате, глядя на колышущиеся занавески.
Закат, окрасивший небо в цвет абрикосового варенья, уже почти исчез. Спускалась темнота. Она чувствовала ее наступление, и это угнетало как никогда прежде. В домах недалеко от них оплакивают мертвых. Вдовы и сироты встречают свою первую ночь печали. У нее тоже было свое горе, позволявшее чувствовать себя соучастницей этой печали. И ночь, которая так много забирала у мира, давая так мало взамен, теперь казалась ей не похожей на другие ночи.
Томми-Рэй проснулся от скрипа окна. Он сел в постели. Весь день прошел в каком-то оцепенении. С утра он только и делал, что лежал, потел и ждал неведомого знака.
Не его ли он слышал сейчас: этот скрип, будто скрежетал зубами умирающий человек? Он откинул покрывало. Потянувшись за одеждой, увидел себя в зеркале, стройного, блестящего, как молодая змея, и замер от восхищения. Тут он заметил, что все пропорции комнаты как-то странно изменились. Пол изогнулся под небывалым углом, шкаф съежился до размеров тумбочки; или это он вдруг так вырос? Растерявшись, он стал искать какой-нибудь ориентир. Потом потянулся к двери, но то ли его рука, то ли комната изменили направление, и он схватился за ручку окна. Дерево чуть заметно дрожало, и эта дрожь охватила его целиком, до мозга костей, отдаваясь в голове. Потом дрожь снова превратилась в звук: скрип и скрежет, несущий весть для него.
Он не заставил себя ждать. Оставив окно в покое, он повернулся к двери и выбросил из шкафа на кровать ворох одежды. Натянул рубашку с коротким рукавом и джинсы, подумал было взять еще какую-нибудь одежду, но решил не медлить и выбежал из дома через заднюю дверь прямо в ночь.
Большой двор много лет оставался заброшенным. Забор давно сгнил; его заменили буйно разросшиеся кусты. По этим джунглям он и пробирался теперь, ведомый счетчиком Гейгера, тикающим у него в мозгу все громче и громче.
Джо-Бет привела в себя зубная боль. Машинально она схватилась за щеку. Прикосновение тоже было болезненным. Она встала и поплелась в ванную. Дверь комнаты Томми-Рэя была открыта. Его самого внутри не было видно. Занавески опущены. Темно.
Взгляд на себя в зеркало убедил ее, что ее слезы и волнение не оставили следов на лице. Но боль не стихала, дойдя уже до основания черепа. Она никогда еще не ощущала ничего подобного. Боль была не постоянной, а ритмичной, как чей-то чужой пульс, забравшийся внутрь ее головы.
— Стоп, — пробормотала она, стискивая зубы. Но тут боль так сдавила ей голову, как будто пыталась изгнать из нее все мысли.
В отчаянии она стала вспоминать Хови, его лицо и улыбку — запретный прием, она обещала маме не думать о нем, но другого оружия у нее не оставалось. Если она не будет сопротивляться, этот чуждый ритм убьет все ее мысли и чувства и полностью подчинит ее себе.
Хови…
Он улыбнулся ей из прошлого. Ухватившись за эту его улыбку, как утопающий за соломинку, она нагнулась над раковиной и плеснула в лицо холодной водой. Вода я воспоминания немного помогли. Шатаясь, она вышла из ванной и заглянула в комнату Томми-Рэя. Эта болезнь одолела и его. С раннего детства они вместе подхватывали любую инфекцию. Может, и эта странная болезнь нашла их обоих, только он заболел раньше — отсюда и его странное поведение у Центра. Эта мысль рождала надежду. Если он болен, его можно вылечить. Их обоих.
Ее подозрения усилились, когда она вошла в комнату. Там пахло, как в больничной палате.
— Томми-Рэй? Ты здесь?
Она пошире открыла дверь. Комната была пуста. На кровати валялась куча вещей. Ковер смят, будто на нем танцевали тарантеллу. Подойдя к окну, она подняла занавески. То, что она увидела, заставило ее со всех ног кинуться по лестнице, выкликая имя Томми-Рэя. В свете, падающем из окна кухни, она увидела, как он, спотыкаясь, идет через двор, волоча за собой джинсы.
Среди кустов в дальнем конце двора что-то двигалось, это был не просто ветер.
— Мой сын, — произнес человек, стоящий среди деревьев. — Наконец-то мы встретились.
Томми-Рэй не мог его ясно разглядеть, но не было сомнения, что это мужчина. Тиканье в голове немного утихло.
— Подойди поближе.
Что-то в голосе незнакомца, в его полускрытости глубоко волновало Томми-Рэя. Может, «мой сын» — это не просто обращение? Может ли это быть? После детских слез и тщетных попыток представить себе его, после утраты всякой надежды его найти он сам нашел его, позвал к себе кодом, понятным только им, отцу и сыну. Как здорово!
— Где моя дочь? Где Джо-Бет?
— Я думаю, она дома.
— Позови ее сюда, хорошо?
— Сейчас.
— Сперва я должен посмотреть на тебя. Я хочу убедиться, что это не шутка.
Незнакомец рассмеялся.
— Слышу мой голос. Я тоже не люблю шуток. Осторожность превыше всего, правда?
— Правда.
— Конечно, ты должен видеть меня, — сказал он, выходя из листвы. — Я — твой отец. Я — Джейф.