Про меня забывают. Начисто. Убегают вперёд, не оглядываясь. Только и остаётся ступать следом и следить, чтобы та нигде в стекло не влетела на радостях. А то попытки уже были, когда она на выводок пингвинов засмотрелась. Мда. Чувствую себя папашей на выгуле.
Моё наличие обнаруживается лишь, когда выставочные витрины обрываются неказистой табличкой «выход». Надо видеть её мимику этот момент. Такое удивлённое моргание в духе: не поняла, а ты откуда здесь?
Выходим обратно на улицу. После длительного искусственного освещения не сразу привыкаешь к слепящему солнцу. И духоте. Под кондиционером было приятней.
— Куда хочешь дальше? — надеваю очки, чтобы избавиться от прыгающих перед глазами слепящих зайчиков.
На физическом уровне чувствую, как в Томе возвращается робость. Снова зажимается и мнёт пальцы, наивно полагая, что я не вижу. Не понял, она меня боится что ли?
— Я бы перекусила чего, — смотрит в сторону, переключаясь на теребление рассыпанных по плечам кончиков. Ещё и губы кусает. Ох, не делала бы она так. — С утра только булку с кефиром умяла.
Поесть, не вопрос. Предлагаю ей нормальный ресторан на «Летучем Голландце», пришвартованный рядом с Биржевым мостом на противоположной стороне от Стрелки, но вместо этого меня уводят левее… в замухрышную уличную кафешку с тремя хлипкими пластиковыми столиками.
Это даже не кафешка, а какое-то недоразумение размером метр на метр. Без нормальной системы канализации. В жизнь бы тут есть ничего не стал, а она сидит довольная и за обе щеки уплетает хот-дог, запивая разбодяженным пивом.
— Это еда? — наблюдаю, как вслед за первым хот-догом в её желудке лихо пропадает второй, капая на прощание кетчупом. Такой обед не вызывает воодушевления. Это ж не съедобно. Отрава в чистом виде.
— Для меня, да.
— Нормальную тарелку борща навернула бы. Мяса, — кивок на оставшийся сзади корабль, покачивающийся на волнах. — Там вполне сносно кормят.
— Я будущий студент, а студенты не ходят в такие заведения, потому что они бомжи.
— Только в этом проблема? Всё равно же я плачу.
С боем, но плачу. За эти вшивые булки мне едва лицо не расцарапали, пытаясь засунуть мятые сотни за шиворот.
— Не надо. Меня всё устраивает, — отмахивается Тома, замечая оставленное пятно на цветастой футболке и пытаясь отшкрябать его ногтем. — Блин.
— Снимай. Пойдём на камнях застирывать, — в шутку предлагаю я.
— Это тебе так хочется меня голой увидеть? — дерзко прилетает в ответ. Ишь, какая. Язычок как бритва.
— Ты и так практически голая. Это на тебе шорты или трусы? — вырядилась так, что тряпка едва задницу прикрывает. Ещё и колготки в сетку напялила. — Кто в таком виде поступать приходит?
— Я, — отбривают меня. — Там проверяют не длину моих шорт, а аттестат. А с ним, слава богу, проблем нет.
— Значит, ты отличница?
— Хорошистка. Три четвёрки запороли красный диплом. Ну а что я сделаю, если в химию с физикой ни в зуб ногой, ни в морду лаптем? Не моё это, сколько репетиторов не нанимай.
— А третья четвёрка за что?
— Ну… — смутилась. Вся запунцовела. — По истории.
Кхм.
— Ты ж вроде знаток.
— Не знаток, но у меня училка дебилка была. Сама ничего не знает, а детей учит. Ну мы с ней и поцапались. Она мне вообще тройку собиралась влепить, но там уже директор подключился и ей пришлось идти на уступки. Обидно, тем более что ЕГЭ по истории я сдала почти на сто баллов. На мелочи вообще прокололась, даты перепутала. Обидно.
— Значит, ты всё-таки умняшка. Ботаничкой не дразнили?
— Дразнили. Особенно когда очки для коррекции зрения носила.
— У меня была всего одна пятёрка в аттестате. По рисованию. Остальные тройбаны. Так что я бы тебя точно дразнил. Из вредности.
— Отрадно слышать. Но не удивлена. Я до девятого класса у мальчиков в принципе популярностью не пользовалась.
— Значит мальчики идиоты.
— Ты ж сам сказал…
— Я сказал, что дразнил бы. Но это не значит, что не нравилась бы.
— Ну… — снова смутилась. — В нашем классе много девчонок было намного красивее. Две после выпуска в модели аж подались.
— Красота — понятие субъективное. Она ничего не стоит, если кроме неё ничего нет. Красивых пруд пруди, а вот умеющих ещё и думать… Мозги — вот что сейчас сексуально.
Она безумно смешная, когда смущённая. Сидит, давится пивом, стирая с подбородка мокрые дорожки и не знает, куда глаза деть. Вижу, что у неё вертятся колкие замечания на языке, но она держится. Молодец, девочка. Это мне нравится.
Курю, пока доедается третья по счету «горячая собака». Дальше молчим. Я играю зиповской зажигалкой, она попутно отвечает кому-то на сообщение. Надеюсь, не Дане. Друг сто процентов не обрадуется если узнает, что я сопровождаю его сестру без его ведома. Это мне дали понять предельно ясно. Ирония, но в целом не обидно. Всё по делу.
Не люблю наскальную живопись на девушках. Так же сильно, как наклеенные брови, накладные волосы и пельмени вместо губ, однако снова и снова возвращаюсь взглядом к узорам на руках Томы. Скольжу по ним, проводя невидимые пунктирные линии от рисунка к рисунку, пытаюсь рассмотреть детали и едва сдерживаюсь, чтобы не коснуться хаотичных, но смотрящихся в целом весьма гармонично татуировок.
Американские хот-доги Питерского производства съедены, пиво допито, сигарета докурена. Перерыв окончен, так что мы продолжаем прогулку, направляясь в сторону Петропавловской крепости. На улице тридцать с копейками, сдохнуть хочется от жары. Такая погода не моя, предпочитаю прохладу. Можно даже снег. Зато Тамару будто и не заботит парилка.
Едва переходим Кронверкский мост и заходим с задней части территории, оказываясь у Алексеевского равелина, её снова переключает. Всё остальное перестаёт существовать. И я в том числе. Хотя нет, вру, я всё же нужен — фоном.
Чтобы не подумали, что деваха поехала кукухой, так как всю дорогу нас сопровождают её комментарии.
— Первым узником Трубецкой тюрьмы стал сын Петра I — царевич Алексей. Он подозревался в измене и умер в стенах крепости.
— У этих стен были расстреляны великие князья из семьи Романовых.
— У Трубецкого бастиона, кстати, проводились расстрелы во времена Красного террора. Тела до сих пор находятся в расстрельной яме, сейчас там вертолётная площадка. Несколько лет назад были раскопки, которые подтвердили их местонахождение.
— А ты знал, что Петропавловскую крепость хотели снести в первой половине двадцатого века и выстроить на этом месте стадион, но, к счастью, задуманного не сделали?
Тюрьма Трубецкого бастиона, музей Пыток, музей истории Санкт-Петербурга… Я снова просто следую за ней: слушаю, не перебивая, и ловлю под локти всякий раз, когда она спотыкается, норовя пропахать носом брусчатку. Ноль эмоций. Поспорить готов, грохнись и до крови колени раздери — не почешется. Встанет и дальше пойдет.
Зато приметная девушка, выстреливающая исторические факты пулемётной очередью привлекает внимание туристов не меньше, чем сами достопримечательности. Иностранцы провожают её с удивлением, забитые руки отлично просматриваются, местные внимательно вслушиваются, мужчины же любых наций просто с интересом смотрят ей в спину. На юркой полуголой заднице уже не осталось живого места, настолько её мысленно залапали. На месте Дани я бы всё же поднял вопрос о внешнем виде сестры. Не дело это.
— Первый канал Петербурга появился здесь, но его засыпали. Видишь, след остался: другое мощение плитки — на этом месте он и находился. Ты знал? — интересуются у меня, когда мы оказываемся на площади Монетного двора.
Да, я знал. Но мне нравится, что она тоже знает.
На этой площади мы и зависаем дольше всего. Тамара усаживается на одну из лавок и с головой уходит в зарисовку Петропавловского собора с вздымающимся шпилем и фигурой ангела в навершении. Скетчбук, видимо, всегда при ней. Сидит сгорбившись, укрывшись от посторонних каскадом чёрных волос и купленной в ближайшем ларьке кепкой с вышитыми буквами «St. Petersburg», так что я не могу видеть её лица, зато без проблем слежу за тем, как свистят в воздухе вынимающиеся из рюкзака жестом фокусника маркеры. Жух-жух-жух. Лихо выходит.
Следующий пункт назначения — Невские ворота и смотровая площадка, всегда забитая. Там протолкнуться почти невозможно, поэтому минуем тележку с горячей кукурузой и спускаемся на каменистый берег, где чуть свободнее. С этого места полоса противоположного берега как на ладони. Вон и Дворцовая набережная, и стены Эрмитажа, и возвышающийся купол Исаакиевского.
Тамара танцует. Буквально. Скидывает кроссовки и кружится босиком возле кромки воды, ребячески окуная мысок в холодную Неву. Она нереальная. Не знаю… самобытная. Из неё так и бьёт жизнь, а от её смеха заряжается воздух. Никогда прежде Питер не казался мне таким ярким, как сейчас.
— Ты посмотри, посмотри, — радостно подлетают ко мне, отодвигая сетку колготок на бедре и показывая оставшийся белый след на покрасневшей коже. За несколько часов кто-то успел не только загореть, но и сгореть. — Я теперь тетрадка в клеточку. Можно в крестики-нолики играть!
Сама над собой угорает, невероятная непосредственность. Юная, простая, живая, буквально сияющая. Наверное, это возраст, вот только я и в девятнадцать не был таким. И прежде не встречал никого похожего. Однако должен держаться подальше. Так правильно и так лучше для всех, но…
Ничего не могу с собой поделать. Притягиваю Тому к себе и целую….
Глава 6. Макар
Цепенею. Каменею. Впадаю в ступор. Офигеваю. Робею. Торможу. Это всё я, да.
Стою, не шелохнувшись. Не отвечаю, но и не сопротивляюсь. Просто стою, чувствуя требовательные губы, сминающие мои, и нетронутую, как минимум, со вчера колючую щетину, трущуюся об кожу. А ещё запах. Обалденный запах мужского парфюма. И горячие пальцы на шее.
Демьян напирает. Сдавливает их чуть сильнее, тянет на себя, вынуждая прильнуть ближе. Его язык рвётся вперед, сквозь мои стиснутые зубы и я… И я не могу противиться. Расслабляю челюсть, впуская его и позволяя встретиться с металлическим шариком, привычно отдающим привкусом железа.