Прошаренный народ поспешно защищается выуженными из сумок разномастными зонтиками и натягивает на себя цветные целлофановые дождевики. Только и слышно: шух-шух. Зелёная аллея в секунды превращается в карнавал буйных красок.
Вынужденно жмусь к Демьяну, пока рассасывается километровая очередь у касс.
По раскрытому над нами зонту барабанит дождь, но при этом совсем нет ветра и даже пытается через тучи пробиться солнце. Напряжение, что накрывает меня первые минуты, медленно тает. В конце концов, невозможно вечно стоять и дёргаться, ну правда.
В центр моего внимания попадает торчащая из-под мужского ворота цепочка с крестиком. Долго смотрю на неё, не выдерживаю и без разрешения прячу обратно под белое поло. Подушечки пальцев покалывает от короткой связи. Я его коснулась. Хех. Надо же. И живая. Бить тоже никто вроде не собирается.
Очередь перед нами уменьшается на несколько человек, и я чувствую, как рука Игнатенко мягко подталкивает меня вперед, на освобождённый участок. Подталкивает, да так и остаётся на спине. Исчезать не торопится. Ох…
Это просто капец насколько интимно. Даже когда мы целовались, между нами не ощущалось той близости, что проскальзывает сейчас. Жутко, просто нереально как сильно хочу положить ему голову на грудь, но… Не решаюсь. Не могу. Пока не могу.
Перед нами щебечут китайцы. Опять китайцы. Такие смешные гномики: невысокие, в дождевиках с торчащими конусом капюшона и выпирающими под прозрачной шуршалкой навороченными Кэнонами с Никонами. Держат их на низком старте, готовые в любую секунду устроить фотоохоту.
И почему говорят, что они на одно лицо? Неправда. Они разные. Схожие черты есть, разумеется, но так и у славян они есть. Джеки Чана мы же ни с кем не спутаем… Размышляю об этом отстранённо, тупо занять мысли, которые из раза в раз возвращаются к ладони на моей пояснице.
— Замёрзла? — спрашивает Дёма, замечая на мне мурашки, оккупировавшие обнажённые участки тела. А я не замёрзла. Это так на меня его прикосновения работают.
Подходит наша очередь. Честно говоря, не особо этому рада, потому что обнимать меня перестают. Минуем металлодетекторы и пропускную систему, переходя в нижнюю часть парка. Петропавловская церковь и Большой Петергофский Дворец остаются позади. Впереди же с забитой туристами смотровой площадки открывается вид на большой водяной каскад, позолоченную статую Самсона и Воронихинские колоннады.
Какая же красота. А сколько всего было утеряно во время войны! Сколько не дожило до наших дней. Петергоф в годы Великой Отечественной на несколько лет превратился в активную зону боевых действий. Его держали в осаде, бомбили, взрывали, закладывали мины, но он устоял. И смог сохранить великолепие.
Спускаемся вниз по многоступенчатой лестнице, стараясь не мешать людям щёлкаться на фоне достопримечательностей. Толкаться не хочется, поэтому идём вдоль Морского залива туда, где посвободнее. Мамаши с колясками, влюблённые парочки, держащиеся за ручку, небольшие туристические группы. Тут уже спокойней, нет суетливости. Люди никуда не торопятся, а просто разглядывают красиво подстриженные сады и мраморные вазоны.
Продовольственные ларьки на колёсиках из-за непогоды скучают в одиночестве. Пользуюсь возможностью и покупаю сахарную вату. Сто лет эту гадость не ела. Так и иду: с удовольствием облизываю пальцы, пачкаясь липкой сладостью. Предлагаю спутнику «мечту диабетика», но тот, разумеется, отказывается. За фигурой следим? Ну и пожалуйста. А я плевать на неё хотела.
— Петергоф — не только парк с фонтанами. Это ещё и город с населением более сотни тысяч человек.
— Здесь пять парков, более пятнадцати музеев и десятков памятников.
— Дворцовый комплекс насчитывает сто семьдесят шесть фонтанов, что делает его одним из крупнейших в мире.
— Идея построить Петергоф пришла к Петру I после того, как он увидел Версаль, — пулемётной очередью вещаю я всё, что всплывает в памяти. Это нежелание выпендриться. Просто мне необходимо занять рот, чтобы побороть смущение. Тоже самое было на Заячьем Острове. Лучше так, чем неловко молчать.
Дёма так же, как и в прошлый раз просто слушает. Иногда кивает, подтверждая, что тоже в курсе очевидных фактов, но всё равно слушает. Очень внимательно и не перебивая. Вата стремительно утилизируется, а на палочке остаётся совсем уж сахарная сахарность, поэтому выкидываю остатки в мусорку, дурашливо сжимая и разжимая склеивающийся кулак.
К тому моменту, как оказываемся у Финского залива дождь окончательно прекращается. Забегаю в туалет, чтобы помыть руки, после чего мы сходим с дорожки на влажный песок, к валунам, обрамляющим побережье. Воздух безумно вкусно пахнет свежестью, а над головой сквозь рассасывающиеся облака пробивается радуга. Голову даже припекать начинает, так как шляпа осталась в машине. Скоро снова начнётся парилка.
— Не надо. Мокро и холодно, — тормозит меня за локоть Демьян, когда я хочу опустить тушку на один из камешков.
Тяжко вздыхаю.
— Как скажешь, папочка, — достаю их рюкзака мятую кофту с рукавами. Она там лежит постоянно — на случай внезапного похолодания. Расстилаю её на влажной от капель поверхности и демонстративно развожу руками. — Так можно?
— Можно.
— Спасибо, папочка, — усаживаюсь, подобно послушной отличнице складывая ладошки на сведённых коленях. Сижу с задранной головой, разглядывая светлеющее небо, а Игнатенко стоит рядом. Куда смотрит — не знаю. Я с этого ракурса его не вижу. Тишина. И комары летают. Гады. Повылезали от сырости. — Турум-пурум-пурум, — прицыкиваю, выковыривая из зубов застрявшую вату и разглядывая бродящую неподалёку чайку. — Хорошо молчим. Душевненько.
Слышу, как напротив меня присаживаются на корточки.
— Так задавай вопросы, — разрешают, поправляя мой сползший гольф. Ой. Может не надо? Только ж отпустило, а теперь опять мураши побежали. — Я же дал добро.
— Ч-что, вот прям так? — почти заикаюсь. Волнительно ведь. Особенно когда мы состыковываемся взглядами и меня начинает закручивать в приятном водовороте. — Я как-то не подготовилась.
— Другой возможности может не представиться. Пользуйся.
— Почему ты такой закрытый?
— А зачем распространяться? Ради праздного любопытства? Жизнь научила, что никому нет до тебя дела.
— Знания, приобретённые в детском доме?
— И там тоже.
— А ты… знаешь своих родителей?
— Знать — знал, но с того возраста почти ничего не помню. Сейчас только по фотографиям детали всплывают.
— То есть вы больше не виделись?
— Ну так я пока на этом свете. Мне к ним рановато.
— Ой, — до меня доходит. — Прости.
— Забей. Предупреждая следующий вопрос: авария. Мне было четыре. Из родственников есть тётка, но у неё своя семья в другом городе, и я ей был не нужен. А теперь она не нужна мне. Вот и вся история. Можешь достать платочек и промокнуть слёзы. Вы ж девочки, любите сырость разводить. А то её тут мало, да.
— Дурила. Нельзя же… — сердито пихаю его в плечо, но не договариваю, так как меня ловят за запястье. Замираю, позволяя медленно скользить по многочисленным звякающим браслетам вниз, а затем… наши пальцы сплетаются. Ну вот, новый приступ нехватки кислорода. Дышу через ноздри слишком громко и слишком палевно, но по-другому не получается.
— Что нельзя? — каверзно уточняет Демьян.
— Быть таким циником, — медленно, едва ли не по слогам отвечаю я, не в силах оторвать взгляда от наших рук. Бабочки, гусеницы, тараканы, клещи, клопы, глисты… не знаю, что там у меня внутри обитает, возможно всё вместе, но у них там творится полная вакханалия. Такая она, влюблённость?
Да?
Нет?
Потому что, кажется, я…
Если этот момент зарисовать, то на картинке вокруг меня витали бы белые диалоговые звёздочки, на которых жирными буквами мельтешили бы: «бах», «бум-с», «хряк», «тыдыщ» — короткое, но вполне лаконичное определение тому, что происходит в моей башке. В реальности же застываю, не шевелясь и почти не моргая. Внутри: а-а-а! А снаружи сижу с каменной мордой.
— Ещё вопросы? — мягкий голос заставляет вынырнуть из оцепенения.
— Н-нет.
— Нет вопросов? — у меня получается удивить человека, который едва ли умеет удивляться.
Есть, конечно. Их вагон и маленькая тележка, но…
— Нет. Я хочу узнать тебя, но не так. Не этим глупым анкетированием. Мне недостаточно, чтобы ты был готов говорить со мной только сегодня. Я хочу говорить каждый день. Не бояться спрашивать и быть уверенной, что меня не отправят в пеший поход в компании вместе с «отвали, не твоё дело».
— Какая красочная метафора. В тебе пропадает поэт.
Смеётся. Ему смешно. Зашибись. Я вот тоже хочу посмеяться, но мне не смешно. Важные вещи так-то решаются. Судьбоносные.
— Да я вообще талант, — обиженно выпрямляюсь, пытаясь высвободить кисть, но её держат крепко. — Крестиком вышиваю, спицами вяжу.
— Рисуешь.
— И этим балуюсь.
— Для баловства выходит круто. Я видел.
— Когда остальные по клубам шарились, я сидела дома под замком. Надо же было себя чем-то занять. Вот и научилась по видео-урокам.
— Жалеешь?
— Нет, — решительно мотаю головой. — Совсем нет. Пока одноклассницы ходилипод гордым знаменем шлёндр, я на районе была «неприкасаемой девочкой». Спасибо репутации папы и боевому запалу Дани. Меня опасались и уважали. Настолько, что я впервые поцеловалась только в семнадцать.
— Я бы и сейчас отстреливал всех, кто подойдёт к тебе ближе, чем на десять метров. Так что ты бы всё же поберегла своего поклонничка, отвадь парня. Целее будет.
У меня от таких его слов реакция, как от оголённых проводов. Прошибает насквозь каждый раз.
— Мы просто общаемся. Или я не могу иметь друзей?
— Можешь. Но не тех, кто хочет залезть тебе под юбку.
— Вроде тебя?
— Я тебе не друг. У нас с тобой всё называется по-другому.
— Как?
— Ты скажи. Но бояться меня не надо. Не укушу.
«У нас с тобой всё называется по-другому». Бззз… это, если что, пчёлки в моей голове ча-ча-ча отплясывают. Дыхание учащается от поступающего волнения. Но волнение это приятное. Мягкое, обволакивающее.