Со второй супругой не повезло Денису Григорьевичу по другой причине. Вторая была проще и глупее, да что там, Денис Григорьевич признавался сам себе: была она откровенной дурой. Зато красивой. Но сам же, намучившись с хитрой и опытной Люсьен, такую глупенькую и выбрал. Глупость Вероники в первую же путину вылилась в такой неприкрытый блуд, в такие откровенно нелепые, непродуманные ее похождения, что все управление ржало над Денисом Григорьевичем. В ином случае он бы простил, ведь он прекрасно понимал (со смирением) теорему о мужчине в море и женщине на берегу, – он бы простил интимное свое унижение, но обнародованного позора простить не мог.
В третий раз Денис Григорьевич выбрал тихую дурнушку Ларису в надежде на крепкий домашний очаг, на хороший стол и благопристойный прием нужных гостей. Но от ее тихости, от ее какой-то внутренней убогости сам вскоре застонал, бежал от нее к первой же подвернувшейся шлюхе. После этого, после сорока пяти, Денис Григорьевич больше ни с кем в загс не ходил, заводил себе каждый раз новую жену на сезон-два из тех, что понепритязательнее, чтобы не погрязнуть в слишком больших расходах, но и поприличнее, чтобы не ударить в грязь лицом, – какую-нибудь застоявшуюся учительницу или библиотекаршу. Но все три официальные жены все же успели подарить ему по дочери, по поводу чего Денис Григорьевич мог иной раз пошутить: «Уж хотя бы одна должна быть моей». А мог и посетовать кому-нибудь: «Дома меня окружает только женское племя: моя пассия, женушки, дочери, а вот теперь и внучка… Почему-то им все время от меня что-то нужно. Как же они изводят меня своей трескотней…» Но это уже было наигранно, куда искреннее были его никому не высказываемые мечты о последней швартовке: «Взять бы с этой путины хорошую прибыль… Тысяч бы пятьдесят, а то и все сто тысяч долларов (он даже в уме не произносил маргинальное “баксы”)… И тогда – на пристань, войду с паем в пароходство, и тогда…»
Денис Григорьевич уважал свои способности к чему-либо, как уважал вообще все свои проявления в пространстве, и за ним водился интересный талант: он мог с первого взгляда определить нового для себя человека. Он сразу просеивал встречавшихся людей: нужный – ненужный. Встречались ему люди, посмотрев на которых несколько секунд он уже знал, что следует говорить им и как с ними поступать. Но спустя секунды ясновидение исчезало: незнакомое лицо, только что бывшее откровенным и понятным, как голый в бане, вдруг обрастало массой одежек: улыбочками или гримасками, умными складками или холодной непроницаемостью.
Встречая капитана камчатского сейнера, Денис Григорьевич сразу раскусил в большом степенном человеке, в его неповоротливых, самоуглубленных глазах твердокаменное упрямство. Но Денис Григорьевич и не имел манеры спорить и таранить чужую непроходимость, он послал на сейнер второго штурмана и старпома осмотреть товар, а своего коллегу капитана пригласил к себе на борт под предлогом поболтать и раздавить бутылочку, усадил за стол, наполнил ему большой фужер водкой, себе такой же, предложил маринованных огурцов (он хорошо знал, кому нужно налить коньяк и подать шоколад, а кому – водочки с огурчиками). Дождавшись, когда гость выпьет и закусит, Денис Григорьевич только пригубил из своего фужера и спросил:
– Так что же, какой товар, Павел Аристархович?
– А я разве не радировал? – Павел Аристархович стал загибать крепкие пальцы с темными толстыми когтями. – Тысяча центнеров кеты есть. Немного краба есть, немного кальмара…
И Денис Григорьевич, давно осведомленный, что главное для Аристарховича – сбыть лосося, вдруг начал с ленцой излагать:
– Краба возьму, отчего не взять – возьму. И кальмара возьму. Но лосося, Павел Аристархович, уволь, взять не могу…
– Как не можешь? Ну ты, в натуре, даешь… – Капитан сейнера, обиженный и оттого не столько грозный, сколько затвердевший от растерянности, отодвинул тылом ладони мешавшийся фужер, распрямился в спине, напрягся, крупный, жилистый, внушительный. – Зачем же ты звал меня? Я, как долбанутый, п…хал за сто верст.
– Так я и звал из-за краба.
– Что мне краб? Его с гулькин нос. У меня кеты под завязку, ты кеты возьми…
– Не могу… – Денис Григорьевич вымученно улыбнулся, губы – увядшие, сникшие крылышки, но и улыбка – игра, старая проверенная игра в купи-продай.
– Так что же, протабанил ты меня? Лучше бы я кету американцу отдал. Был же американец на подходе… Что же ты?
– Мне лосось в убыток, в прошлый рейс еле-еле покрыли расходы, попали в такую нехорошую историю. А теперь и вовсе назревает демпинг…
– Да где же демпинг? Брешут. Умники выдумали. Бери кету, я уступлю.
– И квоты – тоже проблема… – Он уже делал вид, что сомневается.
– Тебе что квоты, что не квоты. – Крупное лицо Павла Аристарховича, хмурое, костистое, с нависающими бровями и выпирающими, глянцевитыми скулами, лицо его мягчело там, где могло мягчеть… – А краба я тебе так, довеском, подарю.
– Мне же пароходство голову оторвет, если я инспектору попадусь…
– С чего же оторвет? Ведь не балласт покупаешь…
Денис Григорьевич выдержал паузу, долгую, раздумчивую, кривящуюся, наконец развел руками и с таким сомнением, которое вот-вот обернется окончательным отказом, глядя на камчадала искоса-подозрительно, спросил:
– А цена?
– По самой бросовой, третьим сортом, с семипроцентной скидкой, лишь бы с глаз долой…
– А краба довеском?
– Довеском, тудыть его…
Тогда они пожали друг другу руки. Денис Григорьевич налил ему еще полный фужер водки. Чокнулись, камчадал выпил с суровой неприкаянностью. Денис Григорьевич из своего фужера, как и в первый раз, только пригубил.
– Меня в этом году уже трясли, – сказал он, задумавшись, и сказал так искренне, что и сам поверил в то, что говорил. – Я доставлял в Корею груз без квот и налетел на инспекторскую проверку. И что же ты думаешь… У них такой солидный аппетит. Инспектор попросил пятьдесят тысяч долларов.
– И ты заплатил?!
– Отдали всю кассу, последнее… Тридцать пять тысяч. Негодяй спасибо не соизволил сказать…
– Ну, гнида… – Павел Аристархович похрустел огурцом, закурил, завел свою беседу: – А у меня другое вышло. Но я дешево отдал и рублями. А было весной. Был у меня один якорь, а второго не было. А где я его возьму? Нигде не возьму, не выкую, не отолью и уж тем более не куплю: я не Ротшильд. А назавтра ждем регистра. И что ты думаешь, наши умельцы – ах, золотые парни – сделали якорь за ночь. – Он повернул к Денису Григорьевичу торжественное лицо, посмотрел свысока.
– Достали где-то? – не понял тот.
– Нет… – Павел Аристархович расплылся в добродушии. – Деревянный сделали, из брусков… Вот то-то. Отшлифовали, покрасили, понимаешь ли, и повесили. Блестит на солнце, как настоящий. – Теперь Павел Аристархович сам налил себе водки. Бутылка почти опустела. – Будь здоров, – сказал он, выпил, захрустел огурцом. – А наутро приперся регистр. Всё проверили: всё хорошо, а потом – как знали – возьми и скомандуй: «Отдать правый якорь!» Делать нечего, говорю: отдавай, парни, яшку. А яшка, конечно, плюхнулся в воду. Я же думал, его цепью утопит, но у пирса неглубоко было, и яшку только повернуло вверх тормашками, он и высунулся лапами кверху.
Денис Григорьевич издал звук, похожий на кашель, и, уже не таясь, засмеялся беззвучно, трясясь и краснея. Камчадал вылил в фужер остаток и закончил с прежней серьезностью:
– Пришлось и мне разоряться, маслить, понимаешь ли…
Утром Денису Григорьевичу почудился запах гари: так, бывает, несет от костра или пожарища, когда пламя уже ушло в чернь головешек, а сверху примочило их дождичком, они тлеют, и низко стелется дымная, смешанная с паром вонь. Денис Григорьевич, еще не приходя в себя от сна, вдруг с тоской вспомнил о недавно видимом береговом пожаре. Дело происходило ранним утром, настолько свежим и чистым, что пожар тот, будто кость поперек горла, будто что-то мерзкое и ядовитое в чистом источнике, омрачил настроение Дениса Григорьевича.
Он приоткрыл глаза и увидел в кресле закинувшего ногу на ногу старпома с сигареткой, а тот и не смотрел на капитана, раздумывал о чем-то, словно дожидался, когда хозяин каюты проснется.
«Что-то не так, – подумал Денис Григорьевич. – Иначе бы не пришел без стука и не вел себя так нагло… Без спроса курит в моей каюте, негодяй…»
– А я смотрю и не узнаю, – лениво улыбаясь, не отрывая головы от подушки, промямлил Денис Григорьевич. – Думаю, кто посмел без стука…
– Богатым буду, – хихикнул старпом.
Вот же тоже, негодяй так негодяй…
– А как же вы, Антон, вошли?
– У вас, Денис Григорьевич, дверь настежь была.
– Ах, ну да… – Спал он, только пледом укрывшись, одетым, что с ним почти никогда не случалось. Но теперь вот случилось: до глубокой ночи шла погрузка, и он сам следил за работой, особенно не доверяя второму помощнику – какому-то совсем уж осоловевшему малому, но часа в три Денис Григорьевич зашел к себе, присел на диван передохнуть, да и уснул. Но пледом сам не укрывался и башмаки не снимал – значит, кто-то зашел и позаботился.
«Вот лицо, – подумал он о старпоме, – не лицо у человека и не харя, а харька… Красная и в пятнах… А маленький… Он мне, пожалуй, до подбородка… А зубастый, прямо Щелкунчик… Морда квадратная, уши кривые, потный, слюнявый, а перхоти в жирных волосищах… А ведь как сядет есть, хавает, чифанит пастью этой своей зубастой, квадратной, куски валятся… и чавкает… Лучше бы я в каюте питался, его поменьше видел…» – Денис Григорьевич сел на диване, спустил ноги в носках на палас.
– Не курите, пожалуйста, Антон. Спросонья задыхаюсь.
Старпом кисло скривил губы и с показательной старательностью раздавил окурок в пепельнице.
Как же все перевернулось в жизни… До чего непроходимое хамство утвердилось на море. Негодяй, вахлак, вошел без стука… Да в былые времена он бы… Да я бы… Кого сунули мне, хамы… Кто хозяин на судне?
– У вас какие-то соображения?..
– Новости есть, Денис Григорьевич.