Бессонов поставил у двери вверх дном ящик, но еды не пожалел, вывалил в миску все, что осталось от горохового супа, пересоленного, холодного, но густого, приготовленного на большой мясистой кости. Отрезал ломоть хлеба. И сделал все это с уничижающей небрежностью, как сделал бы провинившемуся псу, презирая, но и прощая, раздражаясь на самого себя за это прощение, потому что знал, что накормить – по сути, простить. Зосятко стал есть – метать ложку за ложкой. И его глаза – Бессонов видел это – уже не рыскали, как минуту назад, а потухли, померкли, сосредоточившись на густой похлебке. Видно было, что человек по-настоящему оголодал.
– Ты полегче, полегче, – машинально сказал Бессонов, – плохо будет… – и через некоторое время: – Как же так получается? Уверен был: если увижу тебя, сделаю одно – покалечу. Почему же я тебя пальцем не тронул?
Зосятко мычал набитым ртом. Наконец выскреб последнюю ложку, отдышался и пропыхтел:
– Бессонов, дай поспать… Честное слово, падаю…
– Поспать? – Бессонов рассердился. – А х… тебе. У меня ты спать не будешь. Вставай… Вон в углу матрас лежит, бери и пойдем. И миску, из которой жрал, забери. Я к ней теперь не притронусь.
Зосятко встал.
– Матрас сверни. А подушку… Без подушки поспишь. Пойдем, мразь.
Он привел Зосятко в общежитие. Там, помимо троих жильцов, за столом были еще четверо или пятеро человек. Дымом заволокло комнату так, что лампочка под потолком светилась тусклым пятном, и что за люди здесь были – всех не разберешь. Они замолчали, обернулись к вошедшим. Бессонов быстро, чтобы его не стали тянуть за стол, сказал:
– Этот хмырь пусть у вас поспит.
Зосятко, уловив все в первую секунду, протащился в свободный угол, бросил на пол матрас, стал укладываться, закряхтел, завалился на матрас бочком, уперев колени в стенку и кутаясь в свою тряпку-куртку, натянув капюшон на голову.
– А ты почему не заходишь? – спросили Бессонова.
– Я завтра зайду. Не вздумайте сажать его с собой за один стол и поить, пусть спит, и все. Завтра я приду и решим, что с ним делать.
– А кто это?
– Смотри не трогай его, пусть спит.
Люди за столом напряженно молчали, но Бессонов ушел. Его еще глодали сомнения: люди могли присмотреться к новому постояльцу, могли разузнать, кто таков. Разгоряченные водкой, что они могли тогда сделать? Он с раздражением на самого себя сказал вполголоса:
– Да мне-то что оттого. Может, они сделают то, чего я не смог…
Власть
Огрузлое лето утаскивалось к югу, путаясь в темно-зеленых отмокших юбках, и птичье население далекого севера – кайры, тупики, топорки, поганки, нырки, чирки, бакланы, гагары, чистики, глупыши, гуси, лебеди… – все они тянулись за уползающим летом из тундр, где болота уже захрумкали белым. Птицы летели в здешний октябрь многотысячными стадами и накрывали залив тьмой. С берега видели, как сквозь стада неспешно шел рыбацкий кунгас. Человек, присевший на носу, не удержал азарта, однажды вскинул ружье и выстрелил дуплетом. Масса птиц лениво зашевелилась, расступаясь перед кунгасом. Кунгас прошел мимо забившихся на воде трех или четырех белобрюхих тушек – кормящуюся на море птицу никто никогда не ел из-за мерзкого рыбьего духа, и человек стрелял только для собственного утешения.
На пирсе сгорбившиеся от мелкого дождя люди встречали самоходный плашкоут с грузом для магазина, и среди них был сам хозяин местного рыболовства и торговли – Арнольд Арнольдович Сапунов. Он прохаживался по пирсу, не обращая внимания на дождь, широко ставя ноги.
Арнольд Арнольдович уже рассчитал в уме цены, которые нужно было назначить на прибывающий товар, уже распределил его по магазинам и ларькам в близлежащих поселках, а теперь считал другое, не относящееся к сегодняшнему делу, – возможные выгоды от продажи больших запасов браконьерской икры, которую решил придержать до ноября.
Внутренний мозговой калькулятор Арнольда Арнольдовича уже давно – может быть, с самой юности или детства – без спроса включался каждое утро (отчего лицо Арнольда Арнольдовича всегда хмурилось) и начинал исправно вести расчеты, независимо от того, впало хозяйство в убыток или шло в гору. Его душу привычно наполняли вереницы цифр: Арнольд Арнольдович строго смотрел на работу грузчиков, которые разгружали с плашкоута ящики и мешки, а мозг автоматически оценивал процент боя, усушки, КПД грузчиков. Поворачивал голову в сторону залива и подспудно начинал прикидывать, сколько десятков или сотен тонн птичьей массы заполнило в этот день воды залива и сколько можно было бы выручить от добычи и продажи гагарьего пуха, если б ему, Арнольду Арнольдовичу, пришло в голову заняться таким промыслом. Переводил взгляд на женщину с чемоданом, которую офицер из мотострелкового гарнизона пришел проводить на плашкоут, – и уже оценивал на ней высокие добротные сапоги с массивной подошвой. А вот кожаная куртка на жене капитана была китайской дешевкой – недотянуло семейство до хорошей куртки.
Арнольд Арнольдович знал цены на все предметы в окружающем мире, а то, что не имело цены, его не интересовало: он не замечал, как не замечают чистого воздуха для дыхания, цвета собравшихся над головой туч или того, как море густеет у горизонта и становится похожим на твердь. Что такое было море перед ним? Это двадцать пять миль до ближайшего японского порта Немуро: кратчайшая доставка туда и назад всевозможных товаров.
Но иногда Арнольд Арнольдович начинал чувствовать собственную исчерпанность, он хорошо понимал, что в таких случаях ему требуется новизна в мировоззрении, и тогда он выписывал новые каталоги цен, отечественные и японские, – среди пограничников всегда находились недорогие переводчики, так что он самые важные сведения получал первым в районе, а может быть, и в области.
Арнольд Арнольдович крепко стоял на пирсе и следил, чтобы грузчики не попортили товар. Поведение его, весь облик – вовсе не размазанная холеная упитанность, а затверделость в толстых крепких мясах, в кости с широченным плечевым разворотом, в массивном обветренном лице – напитаны были важным чувством-знанием: «Я всего добился сам!»
Он был Арнольдом Сапуновым из рода Арнольдов Сапуновых. И был отец его Арнольдом, и отец отца, и отец деда был Арнольдом. Первым из Сапуновых – прадед – получил имя Арнольд. И словно обрело имя для всего рода магическую силу, влившуюся в жилы до того тщедушного невзрачного племени. Что за мужики были в роду до Арнольдов – все эти многочисленные хлипкие предки и боковые ответвления: братья, дядья, племянники… По семейным преданиям, зачуханные трактирные половые, бледные сальноволосые подавальщики и пропитушные дворники с пощипанными бороденками.
Первый же из отпрысков Сапуновых, получивший по чьей-то прихоти иноземное имя Арнольд, явил собой могучего мужика, мордастого и хваткого. На лице его все было собрано в тесную кучку: глазки, губы, нос – собрано и чуть нахмурено, что говорило о характере взвешенном и рачительном. Он же и вырвался первым из грязи – если не в князи, то в купцы. В 1903 году стал он хозяином суконной лавки в Ярославле, и везли ему сукна из Новозыбкова и Клинцов, из Москвы и Питера. Ухватистый, потный, красный, сам таскал рулоны, экономя на грузчиках. И словно почуял тот мужик – прадед – силу имени, и тогда потекли уже во времени общим потоком Арнольды, похожие друг на друга даже не как сыновья и отцы, а как братья-близнецы. Были они словно одно существо, являвшее себя в разных местах и разных временах: то оно, оставив Ярославль и перебравшись на юг, превращалось из мелкого купца в кладовщика санатория для детей революции; то нежданно-негаданно, подчистив происхождение, оборачивалось снабженцем для столовой при Краснодарском крайкоме; то ползло по торговым должностям от продавца мясного отдела до зама краевого торга; то, проворовавшееся и сосланное на Дальний Восток, сумело обелиться и вновь поднималось на ноги, выслуживаясь сначала на пирсовом складе, а потом заведуя и всем немалым пирсовым хозяйством большого рыболовецкого колхоза; то оно нащупало новую жилу: поднималось по районным ступеням комсомолии – от инструктора до второго секретаря. И наконец по-настоящему расправило плечи – настала его эпоха.
Арнольд Арнольдович одним из первых на острове почуял слабину, бесхозность в рухнувшем с глиняных подпорок государстве. Он стал скупать у рыбаков, у браконьеров, у той черной кости, которая по-прежнему таилась и пахала, не поднимая головы, не пытаясь оглянуться и понять, что время притекло другое, что можно и без пахоты урвать-сколотить капиталец, – нет же, пахали в упрямой тупости, – он презирал их за эту тупость, – а он стал скупать у черной кости почти даром икру центнерами, и несколько нанятых баб – такая же черная кость – с утра до ночи грохотали икру на ручных грохотках, варили тузлук и, без меры напичкав консервантами, солили ее в деревянных бочках. Прикопав в землю, Арнольд Арнольдович хранил бочки до поздней осени, а потом по холодам вывозил – заказывал трехтонный контейнер и с великими трудами и расходами на взятки пограничникам и налоговикам переправлял на материк. Сдавал икру оптом в приморских городах, рубли тут же менял на иены и доллары. И два сезона подряд бог торгашей – Мамона – снисходил к нему: Арнольда Арнольдовича не ограбили, не обокрали, не надули, хотя от ощущения риска кружилась у него голова и сердце ныло-болело, как у предынфарктника.
А к зиме гнал Арнольд Арнольдович обратные контейнеры, груженные чем ни попадя: импортными жвачками, шоколадками, сигаретами, тушенкой, китайскими тряпками. Он сам, как маленький местный торговый бог, стал обрастать ларьками и магазинчиками: имел торговлю в Южно-Курильске и во всех остальных поселках острова. Когда разрешили безвизовые поездки южных курильчан в Японию, первым наладил путь за пролив. Торговые плечи его стали шире, но он все еще распылялся, сам хватался за всякое дело: переправлял на материк телевизоры и видеомагнитофоны, брал в аренду палубу шедшего из Ниигаты в Находку сухогруза и вез японские автомобили, купленные за бесценок на свалках. Позже он стал посылать подручных и сумел поставить дело так, что никто из его бухгалтеров, снабженцев и управляющих, которых стали называть импортным словом «менеджеры» (сам он не совсем понимал его значение), не воровал у него. Обещанием большой премии в пятьсот тысяч иен тому, кто разоблачит вора, он обязал свою контору на взаимную поголовную слежку.