Когда начали крушиться местные рыболовные хозяйства, Арнольд Арнольдович, пользуясь старыми комсомольскими связями, стал прикупать – по окончательной дешевке, бросовей не бывает – кунгасы, двигатели, снасти, выцыганил почти задаром два больших склада, долю на рыбозаводе, малый рыболовный сейнер, арендовал четыре тони, потом прикупил еще два склада и еще мэрээску. И почти всю рыбу, что налавливали его черные копеечные бригады, он продавал по-браконьерски, без оформления в Японию и Корею, чаще всего через подставное лицо, японского предпринимателя, имевшего на Курилах для прикрытия совместное с Арнольдом Арнольдовичем предприятие – маленький цех по переработке креветок.
Арнольд Арнольдович возвышал голову над ландшафтом острова, над черной массой населения, ступал по земле хозяином, самому себе отведя главенствующую роль, решившись быть одним из самых веских, внушительных людей на острове, впрочем, уже даже и не решившись, уже ощущая себя той несокрушимой силой, которая, подобно киту, держит на себе земную твердь и всех обитающих на ее поверхности букашек, зверушек, людишек. Все желания и образы его формировались этим важным знанием.
Пытались сунуться к нему рэкетиры из райцентра с предложением поделиться, но по истечении трех дней вожачка их, упрямого громилу Стасика, обнаружили утром на площади в райцентре, недалеко от собственного дома. Висел Стасик на электрическом столбе, синий язык его, и раньше немногословный, теперь вовсе затвердел, прикушенный сведенными челюстями, тонкий капроновый шнур, натянутый до звона, едва не рвался от центнерового затвердевшего тела. Пока власти исхитрились пригнать автокран да отправить его назад в гараж, потому что оказался он неисправен, пока нашли и пригнали другой автокран, пока сняли Стасика, райцентр успел насмотреться на него и сделать выводы.
А еще через год явились на остров парни из Южно-Сахалинска, человек девять или десять, на двух больших темных джипах, для которых они не поскупились нанять часть палубы на теплоходе. На джипах они стали объезжать местных торговых прохиндеев, совать им под нос дуло калашникова, назначать размер ясака и срок выплаты. Но прошел день-второй – и один джип, посланный на юг острова, исчез, просто исчез, как исчезает утренний мираж на море, не оставляя следов. Остров, сделали вывод старожилы, – океан, джунгли и вулканы, здесь немудрено провалиться сквозь землю или в пучину морскую. На следующее утро второй джип, отправившийся было на поиски первого, при отъезде от гостиницы был уже без всякой магии беззастенчиво взорван связкой из нескольких ручных гранат, закрепленных под днищем, – от взрыва вылетели стекла в окружающих домах, и опять же старожилы высказали особое мнение: одна Ф-1 стоит на острове две бутылки водки, каждая бутылка троекратно превышает цену материковой, так что человек, сделавший это, понес серьезные расходы.
Никто слова упрека не сказал Арнольду Арнольдовичу, хотя он на своем джипе первым оказался на месте взрыва. Лицо его, вернее, все те наросты и углубления: нос, рот, глаза, брови, – тесно собранные на крепкой красной морде, удовлетворенно или, скорее, деловито морщились, как морщились они всегда, когда исполнялась, округлялась тяжелая, но нужная работа. Он обошел покореженный автомобиль, осмотрел окровавленные тела, оглядел вылетевшие стекла в домах и высунувшихся испуганных жильцов, кивнул одному-другому.
А чуть позже он здоровался за руку с прибывшими милиционерами, сочувствовал их труду. Потом сел в машину, уехал на юг острова, где был у него любимый дом и где жила его семья. Был у него дом и в Южно-Курильске, где жили старенькие родители, и дом в Южно-Сахалинске, который он сдавал внаем, была солидная законсервированная квартира во Владивостоке. Все это добро он называл тылами и наследством. Он своему делу давно прочил счастливое продолжение: последний из Арнольдов Арнольдовичей, уже брюхастенький и мордастенький, с тесно поставленными глазками, носиком и ротиком, в своем пятом классе приторговывал на переменах сникерсами и сигаретами – так отец приучал его к делу, редко балуя наличными, а чаще давал товар, требуя возвращать семьдесят пять процентов с реализации. И младший Арнольд, как отец его, как отец отца, отец деда и отец прадеда, не говорил слова «деньги», а укреплял свою влитость в семью принятым в роду ласковым «денежки». Были они – Арнольды – глубоко убеждены, твердо верили, что каждый, кто не чувствовал денежек, кто не ведал тайного мистического общения с ними, – дурная, негодная сволочь, черная кость. «Человек толк в денежках знает, – проговорил как-то один из Арнольдов, возможно, самый первый, и остальные подхватили, облелеяли, вознесли лозунг в молитву. – Он не крыса и не таракан. Крыса и таракан еще ничего не смыслят в денежках. А он – человек, он знает!»
Арнольд Арнольдович не дождался конца погрузки, хорошо знал, что без его довлеющего присутствия еще лучше управятся, пошел к машине, и новый водитель его Миша Наюмов, невысокий и далеко не молодой уже человек, но жилистый, сильный и проворный, вышел, открыл ему дверь – не столько с услужливостью, сколько с шустрой ухватистостью, как бы сам себя причисляя полезным винтом к делам хозяина.
– Домой, – приказал Арнольд Арнольдович.
Миша покатил не быстро, но и не осторожничая, не объезжая глубоких луж на выезде с пирса, потому что Арнольд Арнольдович не любил виляния, любил проломное движение вперед – машина раза два утонула по самые пороги, разметывая на стороны волны.
– Вот что, – сказал Арнольд Арнольдович, – через час поедем в одно место. Заправься.
Миша завез хозяина домой, а через час вновь был у ворот Арнольда Арнольдовича. Хозяин вышел из дому не с пустыми руками – вынес корзину с продуктами. Миша заметил горлышко водочной бутылки, обложенную окороками, сыром и пучками зелени.
– Едем на Семнадцатый, – сказал Арнольд Арнольдович.
– Понял, – кивнул Миша, нутром чуя доброе расположение хозяина, хотя маска – красная, широкая, с тесными глазами, ртом, носиком – пыталась прятать настроение.
Миша с первого же дня, как пришел наниматься, чувствовал хозяина. И Арнольд Арнольдович тогда еще понял это: что явился к нему тот, кто способен угадывать желания и послушно исполнять их, не задавая лишних вопросов. Было это сразу после провальной путины, на которой прогорели все, не только черная кость – рыбакам не досталось вообще ничего, но и сам Арнольд Арнольдович, взявший процентов на двадцать пять меньше, чем планировал, – он большую часть улова успел-таки сбыть без налогов перекупщикам, так что горели самым жарким пламенем именно они – перекупщики. И поделом, думал Арнольд Арнольдович. Но вот чуть ли не на следующий день после путины к конторке у пирса явился Миша Наюмов. Арнольд Арнольдович выходил из конторки, а там уже стоял терпеливый Миша, стоял, может быть, давно. Арнольд Арнольдович удивился приличному виду рыбака. Он с такими, как Миша, привык общаться на дистанции – через управляющих и бригадиров. И Миша для него всегда был неотличим от других: в робе, грязном свитере, болотниках да вязаной шапочке с помпоном осенью и зимой и японской выцветшей бейсболке – летом. А тут вдруг нашлись у Миши и пиджак, и брюки, и сорочка с галстуком, и туфли – все окончательно старомодное, но вычищенное и выглаженное.
«Неужто, сволочь, пришел жаловаться, что бухгалтерия зарплату не дает?» – подумал Арнольд Арнольдович. И не угадал. А вот Миша угадал хозяина, его настроение, сочившееся из глазных щелок.
– Арнольд Арнольдыч, – заговорил Миша прямо, потому что понял, что хозяин не любит дальних заходов, – ваш водитель Петруня уехал на материк, возьмите меня на его место.
– Ну ты… – усмехнулся Арнольд Арнольдович. – А кто ты такой?
– Я хороший и надежный шофер, я на материке до фосфорного завода пять лет в такси баранку крутил, – твердо ответил Миша. – И здесь водилой одно время попахал. Проверьте.
– Такси?.. – с еще более выраженной усмешкой сказал Арнольд Арнольдович. – Из такси на фосфорный завод сами не уходят. За что выгнали?
– Таить нечего: запил.
Арнольд Арнольдович сделался строг, даже суров, хотел было обругать Мишу, но только холодно проронил:
– И весь разговор.
– Я теперь не запью, Арнольд Арнольдыч. Мог запить, а теперь нет. Я съездил в Южно-Курильск и подшился на год. Вы же знаете, кто подшивается, тот как зверь работает. Я год точно пить не смогу, иначе смерть. А через год видно будет… Если дадите неделю отпуска, попью, а там опять подошьюсь.
Арнольд Арнольдович не любил наглости. Но в Мише не было наглости, была преданность, уже явленная не в мямле, а в открытости. Арнольд Арнольдович ценил открытость. Он посопел, но, все-таки удовлетворенный такой прямотой, сказал неопределенное, не содержащее ни отказа, ни согласия:
– Откуда я знаю, что ты за птица… – Он ушел на пирс, потом проехал на склад и каждый раз видел у конторки терпеливо ожидающего Мишу. Часа через четыре Арнольд Арнольдович опять был в конторке. Миша по-прежнему встретил его у дверей. Арнольд Арнольдович ценил терпение в людях, произнес мимоходом:
– Приди завтра в восемь, я еще посмотрю.
На следующее утро Миша опять явился в конторку. Арнольд Арнольдович уже сидел за столом, говорил по телефону с Владивостоком. Он прикрыл трубку ладонью, пустыми глазами посмотрел на Мишу:
– В кладовке возьми ведро и помой машину.
Миша, как был в костюме и брюках (только галстук сунул в карман), помыл машину. Арнольд Арнольдович вышел, взглянул на джип, на Мишу, сказал:
– Помой полы в конторке.
И Миша опять пошел за водой к колодцу. Закатав штанины, с бодростью вымыл и полы.
Через три дня Миша, одетый в дорогой спортивный костюм и короткую кожаную куртку, прикрыв окантованную аккуратной стрижкой лысину новой бейсболкой, в темных очках – так хотел Арнольд Арнольдович – уже возил хозяина по острову, а вскоре самостоятельно выполнял мелкие поручения: ездил за бумагами в конторку, передавал указания менеджерам и один раз был отправлен в Южно-Курильск, на склад, для самостоятельного приема небольшой партии промтоваров.