Арнольд Арнольдович узнал ее: Люда Селютина, вышедшая замуж за демобилизованного солдатика. Но молодого мужа ее теперь не было видно.
Исподволь светало. Арнольд Арнольдович поднялся и сам побежал в дом, неловко ступая гудевшими от боли, обмотанными в толстые куклы из махрового халата ногами. Он в большой комнате выбил стулом окно вместе с рамой и стал без разбора, как при пожаре, выбрасывать на улицу вещи, которые горой вывалились из гардероба (сам гардероб чудом устоял, развернувшись левым боком на середину комнаты). А зачем он это делал, не думал. Схватил телевизор, из которого посыпалось стекло, и тут же бросил назад, потащил было тяжелый комод, но тоже оставил, побежал на кухню, заваленную битой посудой, упавшим буфетом, но не знал, за что схватиться, и вдруг затих – не успокоился, его била дрожь, но разом затих, нашел в кармане укоротившегося халата сигареты с зажигалкой, поднял табурет, сел, пытаясь унять дрожь, закурил и сидел, затягивался, кое-как попадая фильтром в прыгающие губы и не откликаясь на жалобный зов супруги с улицы: «Арнольд! Арнольд, что там?» А его потрясла внезапная мысль, сковавшая руки и ноги: «Склад… икра…» Холодильный склад, в котором хранились бочонки с семью тоннами икры, находился у пирса. Что-то нужно было делать теперь, а он боялся даже думать об этом, боялся встать и поехать к складу. Он все-таки поднялся, скинул с себя ставший куцым халат, пошел в комнату и стал надевать первое, что нашел: какие-то выходные темные брюки, – еле просовывая в штанины толстые от повязок ноги. Галина отважилась заглянуть в дом, стояла в дверном проходе и молча наблюдала за мужем.
– Быстро одевайтесь, возьми дождевики, что-нибудь пожрать и уходите в сопки, на Пятнадцатый. Будет цунами, – сказал он. Она не пошевелилась. – Меня не ждите, кто-нибудь подвезет, – добавил он.
Повязки напитались кровью, ступни горели, и Арнольд Арнольдович, напялив свитер прямо на голое тело, прошлепал в спальню, в аптечке нашел бинт и туго намотал поверх махровых повязок. Хромая, пошел в гараж, по пути отстегнул ошейник у скулившего Принца. Открыл гараж.
Машина правой скулой ткнулась в железобетонную стену – бампер и сдвоенный глаз фары размялись, но ехать, наверное, можно было. Арнольд Арнольдович раскрыл ворота и выехал, осторожно объезжая людей, вышедшую на улицу скотину, завалы мусора, завитые в спирали провода. Пасмурное небо оплывало рассветом, и казалось, что оно становится еще массивнее, чем ночью, когда не было видно его давящей притиснутости к земле. Сеяло мелким холодным дождем.
Один дом по правую сторону улицы разрушился полностью, распластавшаяся крыша двумя широкими крыльями накрыла кучу мусора. Но люди, наверное, успели выскочить до второго, самого сильного, удара, копошились рядом, и Арнольд Арнольдович видел хозяина – длинного нескладного мужика в трусах и майке, который, опустив руки, не обращая внимания на холодный дождь, истуканом стоял посреди рухнувшей крыши на самом коньке.
По левую сторону все дома устояли, только у одного крыша сильно покосилась – подломились квелые стропила на чердаке, а в другом занимался пожар: черные клубы густо валили из разбитых окон, но тушить, кажется, никто не собирался. На спуске в нижний поселок пришлось остановиться: толстый электрический столб с расщепленным комлем лежал поперек пути. Арнольд Арнольдович вышел, взялся за вершину столба, поднатужился, сделал полшага в сторону. В ступни словно по-новому впились осколки. Он переждал боль, усевшись на столб, но вновь поднялся и отвернул столб еще на полшага. Минуту спустя снизу подошли два военных бортовых грузовика, полных гражданских и солдат, а следом – несколько легковушек и мотоциклов. В первом грузовике надрывно плакал младенец, и несколько солдат, испуганных плачем, вжавших головы в плечи, выпрыгнули из машин, оттащили столб. Арнольд Арнольдович поспешил за руль. Ему встретилось еще несколько машин и мотоциклов: народ опасался цунами и уезжал в сопки.
В нижнем поселке старые фанзы, оставшиеся от японцев, и послевоенные бараки почти все вывалили наружу свою труху: у одного домика раздались на стороны стены, образовав широчайшую прореху, у другого провалилась кровля, еще два полностью превратились в горы мусора.
Склад на берегу выперся из рассветного тумана черным силуэтом, похожий на большую деревянную баржу, выброшенную на отмель. Арнольду Арнольдовичу сначала показалось, что склад не пострадал, но, подъехав ближе, он увидел, что часть стены выломилась под напором внутренней тяжести: мешки, коробки, ящики выдавились наружу. Две человеческие фигуры мелькнули в проломе. Арнольд Арнольдович подъехал ближе и увидел, что тыльная стена тоже проломлена: склад просвечивался насквозь.
Он остановил машину, и в то же время из пролома вывалился третий человек – кряжистая баба, согнутая под пятидесятикилограммовым сахарным мешком. Валко побежала мимо джипа, высовывая из-под мешка распаленную красную физиономию с трясущимися жирными щеками. Арнольд Арнольдович выскочил из машины, вцепился сзади в мешок, мотнул его что есть силы, закричал:
– Рая! Мамедова! Я же видел: твой дом развалился, зачем же ты так?!
Женщина вместе с мешком повалилась спиной в грязь. Заворочалась, толстая, неуклюжая, пытаясь подняться, но не выпуская при этом мешка и оттого нелепо болтая в воздухе голыми безобразными жирными ногами, визгливо зарыдала:
– Отдай! Отдай! Сволочь! Сволочь!..
– Ах ты!.. – Арнольд Арнольдович лягнул ее обмотанной ногой, оставив на ворсистых панталонах, торчащих из-под пальто, мокрый грязно-кровавый след, и побежал к складу.
Ровные штабеля товаров, коробки с консервами, макаронами, крупами, сахарные и мучные мешки, ящики с водкой и ящики с компотами, джемами, соусами – все было перемешано в общей груде. Арнольд Арнольдович схватил с пожарного щита ломик, полез к той части склада, где было устроено холодильное помещение, где в деревянных бочонках дозревала икорка при постоянной температуре – плюс четыре градуса, ни градусом больше, ни градусом меньше. Семь тонн икорки, не учтенной ни налоговиками, ни таможней.
В складе густо воняло водкой, но ближе к большому холодильному помещению в нос ударило аммиаком. Арнольд Арнольдович протиснулся к маленькой двери, сбил ломиком замок, и дверь сама подалась от внутренней тяжести: к отступившему Арнольду Арнольдовичу, к ногам его, выпихнулось два обтекших красным бочонка с продавленными боками, и снизу, затопляя по щиколотку, хлынула розовато-красная липкая масса. Арнольд Арнольдович стал остервенело выдирать из массы расщепленные доски и железные обручи, подступая ближе к двери и увязая в икре по колено: дверной проем был забит обломками по притолоку, икра выдавливалась, как сквозь крупное сито. Глаза разъедало аммиаком, вытекшим из холодильной системы, и от спазмов в горле становилось все труднее дышать. Арнольд Арнольдович уцепился в скользкий край, кажется, целого бочонка, стал вырывать его из спрессованной массы, но только поскользнулся и, обдираясь о расщепленные доски, повалился в эту липкую массу, утонул в ней выставленными вперед руками, плюхнулся в икру животом и нижней частью лица. Рот наполнился солоноватыми холодными крупинками, брызнувшими на языке густым жирным соком. Арнольд Арнольдович поднялся, попробовал протереть глаза, разъедаемые аммиаком, но только окончательно перемазался, и опять, нащупав бочонок, стал выдирать его и все-таки вытащил, понес к машине, положил в багажник. Немного отдышался и вернулся. Задыхаясь, давясь тошнотой, на ощупь выдернул еще два целых бочонка.
После этого он больше не мог вернуться на склад, надо было ждать, пока из системы выйдет весь аммиак. Пошатываясь, обошел склад, спустился к воде, зашел в короткие мелкие волны, чувствуя острую боль в ступнях, а несколько секунд спустя – как боль уходит, тупеет от прохлады воды; присел на корточки и стал обмывать трясущиеся руки, а потом лицо, но икра от соприкосновения с водой становилась белой и вязкой, как клей. Море уходило из-под ног с отливом, и Арнольд Арнольдович переступил поглубже. Плескал в липкое клеевое лицо воду и громко, зло фыркал. Коротенькая волна опять выскользнула из-под рук, и он переступил еще раз. А потом сделал еще два шага, прежде чем сообразил, что с морем происходит неладное. Выпрямился, зачарованно наблюдая, как море стремительно отливает по всему побережью, оставляя после себя множество бегущих ручейков, встопорщенные пучки водорослей и вяло ворочающуюся в иле живность. Арнольд Арнольдович попятился, выбрался на поросший осокой береговой уступ. И только после этого пошел к машине, озираясь и уже видя краем глаза темную полоску, протянувшуюся через всю акваторию залива слева направо. Он побежал, судорожно открыл дверь, плюхнулся в кресло и повернул ключ.
Джип рванул с места, чуть вскинул передком на ухабе и с нарастающей скоростью, врезаясь в песчаные ямки с лужами и высоко выпрыгивая, помчался по опустевшему нижнему поселку, где унылые развалины отделяли проезжую часть от берега. И там, куда Арнольд Арнольдович боялся смотреть, но невольно видел в зеркало, к берегу по касательной двигалась стена воды, стирая горизонт, ландшафт, разделяя мир: на этот, еще тихий, скукоженный, скрюченный в омерзительном ужасе, и на тот, где все уже было перевернуто, перемолото, передроблено. Оглушительный рев и еще какой-то звук, похожий на долгий вздох, всос великана, покрывал мощную работу двигателя так, что уши Арнольда Арнольдовича заложило болью, как если бы он летел в стремительно пикирующем самолете.
Дорога вместе с побережьем делала плавный поворот влево, и здесь Арнольду Арнольдовичу опять бросились в глаза часть залива и домики – некоторые были разрушены. Одинокая человеческая фигурка, согнувшись и виляя из стороны в сторону, бежала от пирса. Но все это: и залив, и пирс, и домики – все, кроме еще бегущего человека, почти по самые крыши вдруг исчезло в белой беснующейся массе, выстреливающей обломками. Одна из крыш подхватилась и понеслась вместе с пеной наперерез джипу, бежавшего человека уже не было видно в это мгновение. Арнольд Арнольдович крутанул руль в сторону боковой скользкой дорожки, полого уходящей вверх, к поселковой свалке. Машину понесло юзом, и море наконец настигло ее, ударило в левый бок, перехлестнулось через капот. Арнольда Арнольдовича кинуло грудью на руль, потом на спинку. Он крепко вцепился в баранку, но не мог вздохнуть: от удара перехватило дыхание, – и ничего не виде