– Он, па-ла! Он наши дома за бесценок скупил.
– За бесценок? – взъярился Арнольд Арнольдович. – Да ты знаешь, какие деньги я выложил за твою развалину?.. – Но тут же умерил вспышку: маска его, побагровевшая было, обдалась легкой бледностью, он даже улыбнуться сумел: – Не будь ты старым пнем, я бы с тебя за па-лу взыскал, прыщ.
– Как жеть так, Арнольдик? – простонала старуха, преклоняя голову еще ниже и набок выворачивая ее, рукой пытаясь достать до массивного коричневого башмака.
– Иди в администрацию, теть Мань, они продавали – я купил. Не я бы, так другой… – Он опять стал тверд и целен, близко поставленные брови его привычно сошлись еще теснее. Ему теперь как бы все равно стало, что бабка елозит перед ним: да хотя бы она стала лизать его башмак, он не тронулся бы с места – ее личное дело. Но бабка пискнула:
– Мы же сродственники никак, Арнольдик, ведь невестка моя – тетка твоя родная…
– Родственники? – процедил он, багровея, но все-таки не глядя на нее. – Мне такие родственники… Голытьба пропитушная. Седьмая палка в соседнем плетне – ты мне родственница… – Он покачал головой, хмыкнул: – А хочешь – купи у меня этот дом. Я дорого не прошу: пять тысяч баксов.
– Пять?.. – пролепетала бабка, будто не понимая смысла цифры.
– А то, – Арнольд Арнольдович чуть улыбнулся. – Придут японцы, они дадут десять. А вон Удодов за семь выкупил. И ничего, остался жить со всем семейством.
– У меня столько нету… – молвила она.
– Ну а я тебе не спонсор. Я на твоей внучке и так изрядно потерял. – Он обошел ее, направился в дом и оттуда донесся его басистый голос: кому-то он там давал указания.
Бабку опять взяли под руки, отвели к машине и теперь подняли в кузов, посадили на баулы, кинули на плечи что-то, она не сразу и сообразила, что это ее собственное ватное одеяло.
Кроме Ивана Ивановича, были в кузове еще люди: один в серой форме и Валера Матусевич с женой, оба пьяные – она спала, откинувшись на баулы, но он сидел тупым отечным истуканом, с синяком под глазом. Однако, увидев бабку, Валера стал силиться что-то сообразить и наконец выдавил:
– А я сам, сам, слышь ты… Я сам еду. Настогрызло мне… – Он разъярился, попытался привстать. – Манал я их!.. Я сам еду!.. – Ему трудно было говорить и тем более свирепеть; осоловевший, он плюхнулся на место, ловя рукой опору сбоку, замолчал.
Бабка сказала неизвестно кому:
– Дай закурить… – Никто не услышал ее за общим шумом, и тогда она прикрикнула: – Дай закурить, ёпть!
Человек в сером придвинулся к ней, сунул ей в губы сигаретку, поднес огонек. Бабка стала затягиваться и задумчиво проронила:
– Ну… табак плесневый, дай другую.
– Хороший табак, старая, не дури…
Но ей все-таки дали вторую сигарету, бабка сунула ее за пазуху. Выкурив половину первой сигареты, она плюнула себе в ладонь, окунула малиновый уголек в слюнки и, погасив, так же рачительно спрятала окурок.
Арнольд Арнольдович вышел из дому на порог, сам вынес последний узел с бабкиным добром, донес его до машины, не глядя, бросил в кузов, узел ткнулся в Валеру и повалил его набок. Валера помычал, удобнее укладываясь на баулах, и сомкнул глаза, уплывая в муторные сны. Арнольд Арнольдович громко сказал:
– Можете опечатывать.
И тогда у дверей появились человек в велюровой кепке и Сан Саныч, они стали что-то делать с замком на двери.
Но они прервались на минуту, один из людей в сером спросил:
– А этот кто? Чего он здесь?
Бабка посмотрела, куда он показывал пальцем, и увидела в сторонке сидевшего на низком штакетнике Бессонова. Он сидел безобидно и покорно, согнувшись, может быть, от усталости.
– Это что за хмырь?
– А… – откликнулся Арнольд Арнольдович, вяло озираясь через плечо. – А ну его. Это так… никто. – Он степенно пошел к новой, еще не обкатанной машине.
Внизу, под бабкой и баулами, заурчало, сотряслось, дизель грузовика взревел, выбросив на сторону шлейф черных клубов. Бабка взялась одной рукой за борт и стала ждать, когда машина поедет. Но прошло еще какое-то время, прежде чем поплыли от нее дом и сарай сбоку, а за домом и сараем разрасталась шире и дальше рябая поверхность залива, а еще дальше маячили смутные тени, и бабка уже не могла различить ничего четкого – не хватало глаз. Из тумана опять заморосило, бабка с головой накрылась тяжелым одеялом. Ей стало темно и немного душно, но зато под одеялом ничего не было видно, и пахло здесь так же, как всегда, домашним. И ей вдруг захотелось почувствовать то, что она назвала про себя словом «всегда». Она стала думать об этом «всегда», но машину трясло, и «всегда» явилось одной дергающейся картинкой: бабка видела вздрагивающее крыльцо дома – и ничего больше; силилась, но дальше крыльца не могла двинуться, разве что налетало совсем непонятное мельтешение, и опять торчало перед взором крыльцо, дрожащее, как мираж, с одной только ясностью – сломанной дощечкой на нижнем порожке. Так что бабка в конце концов тихо всплакнула, хлюпая носом и чуть подвывая в унисон работающему двигателю, но тут же и забыла, о чем начала плакать, и тогда успокоилась.
Бессонов вечером пришел к Жоре Ахметели, постучал в дверь. Открыла маленькая русоволосая Валюша. Большие мягкие губы удивляли своей сочностью всякого мужчину, перед которым являлось ее лицо, они все заслоняли: непривлекательные острые скулы, маленькие глаза – и всю женщину делали сочной и горячей; за такими губами вовсе нельзя было понять, что скрывается: спесь, легкомыслие, нежность, враждебность… Она увидела Бессонова, фыркнула:
– Его нет дома… – и захлопнула дверь. Бессонов подумал, что Жора и купился когда-то на эти губы русской бабенки, а что за ними, не рассмотрел, на свое счастье, и по сей день. Бессонов сошел с крылечка, сел на нижнем порожке. И через минуту дверь опять открылась, высунулась массивная усатая голова.
– Это ты? – Жора вышел в майке и спортивных брюках. – Заходи, пожалуйста.
– Нет, я сейчас не зайду. Закрой дверь.
– Как же так… – с сожалением сказал Жора, но все-таки притворил дверь, спустился к Бессонову, сел рядом, поежился.
– Кого сегодня угнали? – спросил Бессонов.
– Я знаю про три дома.
– Про этих я тоже знаю, – кивнул Бессонов.
– Еще два откупились: у них семьи, компенсацию получали на каждого, поэтому денег хватило.
– А завтра?
– Завтра тоже кого-то…
– И тебя?
– Не знаю.
– И что ты?
– Не знаю. Если я уеду, то уеду сам. Но если придут, я не дамся. Завтра посмотрим…
– Завтра, – усмехнулся Бессонов, – завтра может не быть.
Они опять замолчали. Жора достал по сигарете и зажигалку. Они курили полными легкими, за дымом пряча глаза. Но скоро дверь вновь открылась, жена Жоры выглянула, сказала на пределе раздражения:
– Я не могу уложить Наташеньку.
Он чуть повернулся, пробурчал:
– Ты попробуй.
– Она зовет папу…
Он приподнял руку и с хмурым видом кивнул. Но она настойчиво добавила:
– Мы ждем…
Жора хмуро молчал. Дверь с силой захлопнулась. И Бессонов чувствовал, что Жоре тяжело в такие минуты, когда вот так, на людях, прорезалась подоплека его семьи: с русской бабой ничего нельзя было поделать. Бессонов поднялся.
– Мне бензин нужен, – сказал он. – Дай канистру.
Жора помолчал, потом мыкнул что-то неразборчивое, но выражающее сомнение. Потом все-таки выдавил из себя:
– Не дам, Семён.
– Дашь. Я все равно достану. Ты только усложнишь. Поэтому дашь.
Жора вздохнул и наконец поднялся, зашел домой. Его не было некоторое время. Бессонов слышал из дома высокий, почти срывающийся на визг женский голос, но Жора все-таки опять вышел и так же тихо, как в прошлый раз, притворил дверь, и было видно, как он сутул и виноват в эту минуту, как раздираем чужими капризами. Он сутуло пошел к сарайчику, загремел щеколдой, скрылся за дверью, был там несколько минут и вынес пятилитровую пластиковую канистру, поставил у ног Бессонова.
– Я с тобой пойду… – сказал он с тем сомнением, которое вовсе не было готовой отговоркой, оно искренне терзало его. – Подожди немного, я оденусь…
– Иди ребенка укладывай. – Бессонов взял канистру и, больше не говоря ни слова, вышел со двора.
Смеркалось исподволь, что всегда поражало Бессонова. Он знал, что, как ни жди темноты, как ни считай минуты, она все равно приступает незаметно, словно наколдованная, так что когда посмотришь вокруг, то ничего уже не различишь в сизых и черных нагромождениях непонятных предметов, и только тогда опомнишься: ночь-то уже пришла. Он пробрался к лесопилке, примостился под высоким навесом, за кучей горбылей. Долго сидел здесь, ежился от холода, кутаясь в легкую курточку. Ветер холодом и сыростью сбивал все запахи лесопилки: не пахло ни стружкой, ни грибной прелью – только несло с океана мокрым и остывшим настолько, что еще пару градусов, и землю укрыло бы снежной слякотью.
Через какое-то время Бессонов поднялся, взял канистру, вышел из укрытия и, нагнув голову, подняв воротник, направился к восточной стороне поселка. Поселок накрылся тьмой и почти слился с землей, с мглой неба, иногда сквозь тьму мерцали чуть желтоватые мокрые окна. Кто-то вышел навстречу из темноты, испуганно подался на обочину влево, приостановился, пропуская Бессонова.
Бессонов свернул на задворки, на берег залива, пошел, хрустя ракушками и битым стеклом. Силуэты домов горбились слева, а потом вместо домов раздалась пустота, и еще несколько домов были через сотню-другую метров. Бессонов обошел дом бабки Мани Рыбаковой с наветренной стороны. Потрогал мокрую стену. Зашел за угол, куда дождь не доставал, стена была сухая. Он постоял, осматриваясь, но почти ничего не различая в темноте, и тогда открыл канистру, стал плескать на стену, но как растекся бензин, достаточно ли, не видел. Однако запахло бензином густо. Поплескал еще, экономно, памятуя, что канистру нужно разделить на три порции. Наклонился, чтобы закрыть канистру, стал навинчивать крышку, и в то же мгновение вся ночь и все, что он делал и о чем думал, – все обвалилось, рухнуло в жуткий гул-звон, словно над самой головой взорвалась бомба. И он будто увидел вспышку света: вспышка – и опять тьма, гудящая, звенящая…