Витя и не пытался осмыслить охватившее его волнение. Но бывает в жизни человека, когда его не просто перемалывают будни, а вдруг раскрывается ему цвет мира. Было это связано с какой-то тайной потребностью, теснившей грудь, потребностью, что ли, завладеть миром — не поработить, но охватить объятиями… А Таня… Витя чувствовал — не понимал, а чувствовал, что не в ней даже дело, а в нем самом, в той человеческой сердцевине, которая просится на волю. И ему верить не хотелось, что все это может увянуть, иссохнуть в один непрекрасно-серый момент. Об этом не смело даже думаться. И он избывал себя, свое воодушевление: пер с отлива тяжелое бревно, а мог с гиком сигануть с крыши, когда стелил рубероид, — сигануть ни с того ни с сего, перепугав проходившую внизу Таню.
Все это было Тане и понятно, и радостно. Но она как-то, недели две спустя, увидела его замершим, замолчавшим, он сидел, забившись в угол, и курил, ни слова не говоря. Она тоже смолчала, отошла, глотая собиравшиеся в горле комочки. Он сам повернул к ней хмурое лицо:
— Я бы уехал с тобой отсюда. Да вот… как же уехать? Ни денег на дорогу нет… и уехать некуда… Чего-то я сегодня устал.
— А мы с тобой завтра выходной устроим, — улыбнулась она, хорошо понимая, что дело не в усталости, что вот эти минуты, когда он будет погружаться во внезапную тоску, станут повторяться все чаще и чаще.
Следующим утром Таня столкнулась возле магазина с Арнольдом Арнольдовичем Сапуновым. Привезли грузовик товаров, и Арнольд Арнольдович сам следил за разгрузкой — наверное, было что-то дорогое в аккуратных коробках. Он широко стоял у дверей в подсобку, и коротких сильных рук его едва хватало, чтобы сцепиться за спиной. Рук не было впереди, а значит, не было у него и намерения подать кому-то руку. Он хмурил толстое, в глубоких складках лицо, и посреди мясистости еще теснее становилось острому тоненькому носику и близко поставленным глазкам. Нахмуренность его была основательна, словно давным-давно задумался человек крепкой хозяйственной мыслью и она навсегда поселилась в нем, не давая продыху. Арнольд Арнольдович окликнул Таню, отвел в сторону, заговорил не столько строго, сколько внушительно, как говорил бы взрослый подростку, за которым нужен глаз да глаз:
— Ты, подруга, Витька в серьезное не тяни.
Таня вскинула брови, растерянно замямлила:
— Что это ты решил о Витьке позаботиться? Тебе не все ли равно, что мы с ним?
Синеватые губы Арнорльда Арнольдовича, мелкие, тонкие, будто чужие на суровом массивном лице, чуть тронулись улыбкой, но сказали жестко:
— Ты меня, бабонька, не поняла… А будет так, как я скажу. И только так. Он мне все ж таки не чужой.
— Надо же, вспомнил! — наконец закипела Таня. — Иди ты знаешь куда со своими советами!.. — Договаривать не стала, злобно развернулась, пошла от него.
Но он ее вернул одним только словом, на то и был он Арнольдом Арнольдовичем:
— Стой… — И в этом слове обнажились такие темные, страшные глубины, что Таня с испугу замерла, а потом и вернулась к нему мелкими шажками. Но Арнольд Арнольдович вдруг помягчал, даже посмеялся немного: — Ты подумай, какая ты невеста? Тебе сколько стукнуло?
— Все мои… — слабо ершилась Таня.
— А он сопляк совсем. Пусть он хоть с кем и хоть как, чем бы дитя ни тешилось… Но серьезно парню мозги не мути. Я тебе сказал, а повторять не буду. Мне это не нравится. Не нравится… Понятно тебе? — Таня, насупившись, молчала. Он смотрел на нее давяще, тяжело, повторил, повышая тон: — Понятно?
— Что там понимать… — вымолвила она.
Он пошел к магазину. Она же, взвинченная, трясущаяся, заметалась, не зная, как возразить, чем хотя бы зацепить его, выкрикнула ни с того ни с сего:
— Брат, брат, а ты бы помог ему хоть раз.
— Чем? — Он обернулся, крохотные черные бровки совсем близко сошлись к переносице. — В постели подсобить?
Грузчики засмеялись за его спиной.
— Скупердяй ты, Арнольдыч…
Тогда он решительно вернулся. Таня сжалась.
— А он что, больной, или старый, или он голодает?.. Я почему ему должен помочь? Почему я, а не он мне, мне уже пять десятков скоро, у меня артрит, а он здоровый лось. — Арнольд Арнольдович был возбужден, таким Таня ни разу не видела его. Говорил громко, и грузчики перестали работать, смотрели в их сторону. — У меня родных сестер — двое штук да еще родители старые и больные в Южно-Курильске… Он бы мне помог…
— Родителям-то помогаешь? — встрял непослушный язык.
Арнольд Арнольдович замолчал, стал свиреп, губы его побелели, и Таня перепугалась: вдруг ударит. Но он стерпел.
— Это ты-то мне о родителях, стерва приблудная? Да что я с тобой болтаю тут… Кыш отсюда. — Он нависал над ней, мордастый, плотный, готовый раздавить. Таня медленно развернулась и вяло поплелась, все еще втягивая голову в плечи. Услышала за спиной голос Арнольда Арнольдовича и хохот грузчиков.
Но за поселком, недалеко от домика, ее нагнал черный джип, чуть обогнал, остановился, Арнольд Арнольдович опустил стекло и неожиданно подобревшим голосом позвал:
— Иди сюда. — Таня подошла. — На-ка. — Протянул ей купюру в десять тысяч иен. Таня с опаской взяла — ей и не пришло бы в голову отказаться. Арнольд Арнольдович высунулся по плечо из окна, изловчился и шлепнул ее по заду, засмеялся и после этого уже не смотрел на нее, включил скорость и надавил на газ.
Таня в тот же день поменяла иены на рубли и спрятала их в постели. Но Витек под вечер, когда они, разгоряченные и уставшие, лежали на топчане, спросил угрюмо, не глядя на нее:
— Арнольд тебе деньги дал?
Она молчала.
— Я знаю, мне сказали… Не надо было их брать.
— Эх, Витенька… — Таня повернулась к нему, стала слегка поглаживать ему грудь. — Я простая баба. Взяла и взяла.
— Зря взяла… Их бы вернуть. — Он осторожно убрал ее руку.
— Ну и братец у тебя… — сказала она в тон ему, укладывая руку обратно.
— Да какой он братец… Наши матери — родные сестры, но у них большая разница в годах… Они всегда чужие были. У Арнольда папаша, знаешь, какой был? Шишка… А мои… Не надо было тебе у него деньги брать.
— Ох, Витенька, все мы вернем, дай только, придет время.
Но тем же вечером была вторая встреча, которая повергла Таню в еще большее уныние. И она видела, что Витек тоже будто окунулся в муть, видела наползающее на него, может быть, еще не отчуждение, а пока только тень отчуждения, надвигающуюся издали, и думала про себя: вот и все, вот и все, так-то быстро…
В дверь вечером постучали, Таня хотела выйти, но Витек отстранил ее и вышел сам. Она услышала, как он сказал кому-то:
— Иди домой.
Она захотела протиснуться, но Витек, раздетый до пояса, стоял крепко ширококостный, высокий, белобрысый, заслоняя вход, и будто все это белобрысость, широкая кость, крепость — всосал он из времени, из прошлого, из предков своих — кряжистых, крепких, упрямых мужиков, корчевавших пни и пахавших землю далеко-далеко отсюда в забытые времена. Таня присела, выглядывая на улицу из-под его руки, увидела Мишу Наюмова.
— А-а… — скривил Миша улыбку, и в улыбке были дыры вместо передних зубов, но он уже не в том находился возрасте, чтобы помнить об этом и стесняться, — улыбался открыто и от щербатости казался безобидным, почти добродушным.
А-а… Молодо-зелено…
Витек смолчал, только еще больше наливался гневом. И Таня из-за его спины сказала со смехом, а она чуяла, что и как надо сказать, чтобы сломать нарастающее напряжение:
— Зелено-то зелено, а смотри, как поспеет, такой фрукт будет…
— А я переспевший, значит? — Миша пошлепал себя по плеши.
— Да ты, Миш, как кочерыжка жеваная. — Наконец протиснулась, вышла чуть вперед и обок Витька.
— Я, может, и кочерыжка, — пробурчал Миша. — А ты-то сама кто… Да я не за этим пришел, — тут же добавил он, заметив, как Витек подался вперед. А вот за тем, что ты там говорила Бессонову, что это я ваш дом запалил.
— Остынь, Миша, не говорила я никому ничего подобного.
— Не говорила, а он вот по-другому говорит, схватил за горло, душить начал, говорит, что я тебе мстил — дом поджег. А мне тебе мстить… — Он сплюнул под ноги, может, и без задней мысли, но получилось, что сплюнул слишком презрительно. — Может, ты сама подожгла? Курила, бросила бычок, и загорелось.
— Слушай, Миш, двигай отсюда, а то теперь я тебя за горло возьму, сказал Витек.
Миша опять сплюнул и, больше слова не сказав, ушел, но тень его осталась, она накрыла их домик, смрадная тяжелая тень, повергла обоих в молчание до самой ночи. И даже следующим днем, когда все закружилось, кажется, в прежней радости, Таня чувствовала эту тень. Но чувствовал ли ее Витек, если напустил на себя столько дури и столько смеха?
Они вдруг нагрянули к бабке Мане. Бабка, ошалевшая, коротконогая большая голова в косынке, крупное, темное, обветшалое лицо, а тельце маленькое, щуплое, и руки, ручищи, из тельца, из кофты — в стороны, носилась по двору, размахивая ручищами, ловила пеструю растрепанную курицу. Бабка неистово материлась, а курица, такая же старуха — по куриным меркам, бегала от нее из одного угла в другой, тряся поникшим гребешком и загребая пыль покореженной беспалой лапкой. Когда во дворе показались хохочущие Витек и Таня, бабка совсем запыхалась и слова не могла вымолвить, остановилась и бессильно поводила руками. Внук и Таня как-то совсем уж вычурно — пьяно хохотали над ней, так что и бабка отдалась чужому смеху, стала хрипеть-смеяться сквозь одышку. Витек же, веселый, разбитной, кинулся к очумевшей курице, подхватил ее в одну руку, а другой резким движением отдернул пучеглазую хохлатую головку от туловища и отбросил — обезглавленную птицу бабке под ноги, а головку куда-то в сторону, со двора. Старуха чуть не села наземь. Птица оцепенело полежала у ее ног секунду-другую и затрепыхалась, раскидывая на стороны густые бордовые капельки из обнаженного шейного огрызка.
— Чумовой! — прохрипела бабка. — Ирод! — Пошла на внука с кулаками. Ты что исделал?!. — Витек, уворачиваясь, отступал и все так же хохотал. Клушку убил, ирод!..