Подобных словечек много, мы их просто не замечаем в своей речи. Например, наблюдается постепенный сдвиг значений в выражениях л так думаю и дело проясняется. Я так думаю — мне так кажется — мне думается, выражая одну мысль, сменяли друг Друга. Для народника П. Н. Ткачева два первые — ultima ratio ('решающий довод') публициста, но четверть века спустя другой публицист уже полагал, что мне кажется (а не думается, как выражаются иные) все-таки лучше. Лучше оно и сегодня: в нем нет стремления выдать за последний аргумент собственное чутье. Вспомним еще: дело прояснилось (само по се« бе)—дело вырисовывалось (на наших глазах) — дело высвечивается (перед нами, но только в наших глазах). Нет в языке пустых слов: они всегда выразят наши чувства, выдавая нас, если и захочется нам слукавить.
КАЛОШИ И ГАЛСТУКИ
Мой милый, хороший, Пришли мне калоши...
К. Чуковский
Слово калоши многим покажется архаичным: нужно говорить галоши. Но не забудем, что телефон у К. Чуковского зазвонил в Петрограде, а там ходят в калошах.
Поразительна устойчивость форм калоши и галоши. До середины XIX в. носили только калоши. В «Истории двух калош» В. А. Соллогуба и немец сапожник говорит: Kaloschen!, и русский заказчик: Ёедные калоши!, и сам автор: Были это еще кожаные калоши...
Это очень странно, если учесть, что в немецком языке имеется слово Galosche, а во французском — galoche (оба с г). Петербургский немец, несмотря на влияние и немецкого и французского языков, предпочитает говорить Kaloschent Немецкое слово восходит к французскому, а то — к средневековой латыни: gal-licae 'галльская обувь (для грязной погоды)'. Древне-славянское слово колоча тоже заимствовано из латинского, но соотносится со словом calcea 'штанина' (ср. современное украинское слово холоша 'штанина, обмотка'). Древнерусское произношение этого слова, как можно судить по написаниям XV в., — колоша (еще без «акающего» произношения предударного гласного).
Итак, в Петербурге XIX в. носили кожаные и резиновые калоши, и только калоши.
Со временем стали различать резиновые галоши и кожаные калоши. Появились и разъяснения: «калоtua — надеваемая на сапоги, колоша — в горном деле»; «старинное русское калоша (колоша), более принятое в наше время, рекомендованное и Гротом, не вытеснило, однако, чуждой народному языку французской формы галоша. Некоторые колеблются и теперь»: у Куприна без калош — в высоких галошах; «Калоша женского рода — нижняя часть брюк от колен. Правая калоша, левая калоша» и т. п. Все время пытались различить калоши и галоши: то кожаные, то штанина, то краги, то еще что... не хочет русское слово уйти без оглядки. И даже Игорь Северянин решается окалошить ноги, может быть, оттого, что в его время огалошить звучало бы не столь поэтично. Когда потребовалось слово высокого стиля, другой поэт, Н. Ф. Щербина, создал лжеславянизм клаши (но не глаши).
Между тем и галоши ходят по петербургским мостовым: о высоких галошах как особой обуви пишут Н. А. Добролюбов, И. И. Панаев, А. И. Куприн. Только в начале 30-х годов XX в. специальным распоряжением по ленинградскому заводу «Красный треугольник» (который отливал калоши для всей страны) было приказано говорить и писать галоши, старинное слово калоши отменялось. Типично ведомственное распоряжение, поскольку в те же годы литераторы требовали обратного: говорить и писать калоша. Как бы то ни было, но сегодня ленинградские писатели предпочитают форму галоша, неленинградские — калоша: начальственный приказ возымел силу и русское слово калоши окончательно ушло.
Та же история с галстуком. Две формы существительного появились почти одновременно, при Петре I: галздук был заимствован из голландского языка, а галстух — из немецкого. И то и другое означает 'шейный платок'. О галстухе говорили А. С. Пушкин, К. С. Аксаков, И. А. Гончаров, И. С. Тургенев и другие писатели до конца XIX в. Однако форма и тип галстука постоянно изменялись. Н. И. Греч описывал, как «шею обертывали бесконечною косынкою: это была последняя парижская мода, наистрожайше запрещенная нашим правительством». Позже стало модно носить толстые галстухи — высокие тугие галстуки на Щетине...
В демократической среде 60-х годов XIX в. неожиданно возникает и галстук. Отражая новое произношение, его заносят в дневники. У Л. Н. Толстого в «Детстве» мальчики повязывали галетухи, но в «Анне Карениной» носят уже галстуки. Немецкое произношение уходит, сменяясь русским, которое в 1895 г. пытался обосновать и Я- К. Грот: «Многие, в точности держась немецкой формы слова, пишут гал-стух, но ошибочность этой формы в русском языке видна из уменьшительного галстучек', [х] по общему звуковому закону превратилось бы в [ш], а не в [ч]», как галстучишко, галстучник, галстучный. Не очень точное замечание: писали и галстушек! Сам Грот в словаре поясняет: <Галстук—шейный платок». Так платок (галстух) или собственно галстук? Справимся у очевидцев.
У Ф. М. Достоевского герой стаскивал с себя галстух — совершенно истрепавшуюся и засаленную ленту или почти уже тесемку — шейный платок. И. И. Панаев пишет по-разному: поправляя свой шейный платок; белый галстух несколько раз обвертывался кругом его шеи; длинные концы его узорчатого галстука — тоже шейный платок. В зависимости от того, о чем речь, галстук и галстух различают и Н. А. Добролюбов, и В. А. Соллогуб, и др. Но стоило шейному платку стать французским кашне, мы утратили и галстух. Немецкое произношение уходит вместе с вещью.
Не забудем, что все эти слова — бытовые, чаще всего употребляются в устной речи, а здесь мы довольно свободно заменяем сходные звуки. Говорим, например: Бога, но Бок или дорога, но дорок. При отсутствии резких различий между вещами галоши и калоши или галстук и галстух тоже могли совпадать в произношении. Сравните варианты произношения других согласных, скажем, в словах матрац (из немецкого) и матрас (из голландского), шкап и шкаф. Русскому звучанию более свойственны длительные согласные на конце слова: так и появилось русское произношение матрас и шкаф. Или наоборот: произносим французское слово винегрет, иногда стараясь, по правилам русской фонетики, озвончить конечный звук т в формах склонения (винегреда — это ошибка, надо винегрета). Оказывается, в каком произношении ни получили бы мы иностранное слово, со временем приспособится новое слово к нашей обычной речи. А если так, то зачем нам два типа калош или разные галстуки?
БУХАНКА И БУЛКА
Петербург... с полночи начинает печь французские хлебы...; Москва... выезжает с калачами на рынок.
Н. В. Гоголь
В языке постоянно возникает необходимость создать «самое общее», родовое по смыслу слово. Вот пример, быть может, интересный. Он покажет роль иноземных слов в естественном (для зрелой мысли) развитии степеней отвлеченности. Даже если речь заходит о вещах простейших.
Многочисленность выпечных изделий требовала и слов, в которых соединялись бы некоторые общие для них признаки. Название целого хлеба, независимо от его качества и размера, в русском языке постоянно изменялось, в угоду выразительности речи или для уточнения понятия о самом изделии. Древнейшее название (с V в.) — хлеб, затем — хлебец, с древности известны каравай и коврига, и вот уже больше века на берегах Невы покупают булки, а с недавних пор — и буханки.
По мнению ученых, и булка и буханка заимствованы из западноевропейских языков (т. е. опять-таки из латинского) через посредство польского. Булка — из Французского слова со значением 'шарик'; первые булки были у нас только «французские», и не всегда круглые. Буханка — из немецкого слова со значением 'белый пирог'. Чужие слова своим звучанием и значени-ем чем-то напоминали привычные русские, может быть, того же древнейшего корня, что и латинские: булка — как булава 'шишка', а буханка — как бухоня (по Далю—'толстяк'). Уже в конце XV в. «Домострой» описывал хлебы квасны и бухоны. Бухонный хлеб — пышный, хорошо заквашенный и испеченный, обычно духовитый, мягкий и теплый. Выходит, еще и не каждый хлеб мог стать буханкой, а только очень хороший. Поначалу это признак качества хлеба, а не формы, т. е. не имя, а определение.
В XIX в. разницы между хлебом и булкой, по-видимому, еще нет. У А. Ф. Вельтмана героиня видит булку, но просит хлеба. Современники пишут о французской булке, о сдобной булке, о кислой булке, о русской сайке; при их покупке обычно спрашивают: Каких желаете булок? Особенно в рассказах о женщинах часто упоминаются булки, так что можно понять, что говорится именно о белом хлебе.
Чем дальше, тем непонятнее становится отношение слова булка к прочим «хлебным» названиям. Вот «Северная пчела» пишет в 1833 г.: «Вы любите вкусные выборгские крендели? И как их не любить! — они прекрасны!.. Теперь здесь в Петербурге, у Семионовского моста на углу Моховой улицы есть русский булочник, которого крендели лучше выборгских! Он умеет делать и французские булки, ничем не уступающие тем, какими снабжают нас хлебники-немцы... Крендели Иванова напоминают пирожницу, жившую тому лет двадцать на Васильевском острову и снабжавшую петербургских лакомок превосходными пирогами!» В начале XIX в. была пирожница, которая пекла пироги, затем ее сменили немцы хлебники, и вот теперь им на смену приходит русский булочник. Пирожник — хлебник — булочник... Булка — французская, крендели — выборгские, пироги — домашние — везде какое-то указание на особенность выпечки. Но Ф. М. Достоевский в «Бесах» говорит о немецкой белой булочке, русской сдобной булочке и обыкновенном французском белом хлебе. Булка эта по форме круглая, может быть и белая, все же остальное еще не вполне определилось. Л. Ф. Пантелеев говорил о булке из первача — из грубой муки. Ф. М. Решетников говорит уже о пекарской булке — каравае весом с полпуда; тут важно не качество, а форма: похожа на каравай.
В XIX в. в столице говорили: коврига хлеба, каравай черного хлеба, еще раньше — каравай ржаного хлеба, просто хле