Одна из наиболее четких трактовок мышления принадлежит Карлу Юнгу, который выделяет четыре основные психические функции: ощущение, чувство (Gefühl), мышление и интуицию [49]. Языковеду очевидно, что мышление, по определению Юнга, имеет значительную языковую подоплеку строго шаблонного характера, в то время как чувство является в основном неязыковым, хотя и может использовать средства языка, пусть и в совершенно иной форме, чем мышление. Мышление, можно сказать, является собственным основанием языка, в то время как чувство имеет дело со специфичными для себя параметрами, которые действительно есть в языке, но находятся скорее в пограничной области. Таковы две рациональные функции по Юнгу, а две иррациональные функции, ощущение и интуиция, напротив, можно назвать неязыковыми с полным основанием. Они, разумеется, участвуют в процессах говорения, слушания и понимания, но лишь в бесконечно малой доле своего спектра. Таким образом, мы можем выделить мышление как функцию, которая в значительной степени является языковой [50].
Языковая сторона беззвучного мышления, мышления без речи, пока еще мало изученаа. Беззвучное мышление – это, в сущности, не задержанный разговор, не невнятное бормотание и не беззвучное возбуждение гортани, как полагают некоторые [51]. Такое объяснение лишь кажется правдоподобным для лингвистически неискушенного «здравого смысла». Но «здравому смыслу» неведомо, что говорение само по себе есть использование сложной культурной организации, так же как неизвестно ему и о культурных организациях вообще. Смысл, или значение, возникает не из слов или морфем, а из закономерных отношений между словами или морфемами. Изолированные морфемы, такие как «Джон!» или «Иди!», сами по себе являются моделями очень специализированного типа, а не элементарными единицами. Слова и морфемы – это моторные реакции, но факторы связи между словами и морфемами, образующие категории и схемы, в которых заключено языковое значение, – это не моторные реакции; они соответствуют нейронным процессам и связям немоторного типа, беззвучным, невидимым и по отдельности ненаблюдаемым [52]. Не слова произносятся, а отношения между словами, которые позволяют им работать вместе для достижения какого-либо осмысленного результата. Именно эти отношения, этот раппорт составляет реальную сущность мысли в той мере, в какой она является языковой, и в конечном счете делает бормотание, колебания гортани и т. п. избыточными. Немоторные процессы, которые являются сутью, по своей природе связаны между собой в соответствии со структурой конкретного языка, и активация этих процессов и связей в любом виде, с участием гортани, без нее или помимо нее, на переднем плане сознания или в том, что было названо «глубоким колодцем несознаваемых размышлений»b, – все это языковые операции по созданию моделей, и все они имеют право называться мышлением.
Более того, анализ беззвучного мышления по моторным колебаниям, соответствующим подавленным словам и морфемам, будет не более подлинным анализом мышления, чем анализ языка по словам и морфемам – подлинным анализом языка. Самая грубая и дилетантская грамматика окажется куда более действенной, а научная грамматика – это неизбежно глубокий анализ отношений.
Например, грамматический род в английском языке – это система отношений, которая имеет практически минимальное внешнее отображение в морфемах. Единственными его моторными реакциями являются два местоимения he и she [53]. Моторные процессы, реализующие родовые связи существительных, не дифференцированы по полу, но связь между таким моторным процессом и другим моторным процессом, реализующим соответствующее местоимение he или she, является: 1) отдифференцированной по роду, 2) немоторной, поскольку эти два моторных процесса дискретны и могут быть даже разделены длительным периодом покоя. Род существительных, таких как мальчик, девочка, отец, жена, дядя, женщина, леди, включая тысячи имен собственных, таких как Джордж, Фред, Мэри, Чарли, Изабель, Изадор, Джейн, Джон, Алиса, Алоизий, Эстер, Лестер, не несет никаких отличительных признаков пола, подобных латинским – us или – a, в рамках каждого моторного процесса; но, тем не менее, каждое из этих тысяч слов имеет неизменную связь-сцепку, с абсолютной точностью соединяющую его либо со словом «он», либо со словом «она», которая, однако, не входит в структуру эксплицитного поведения до тех пор, пока этого не потребуют особые ситуации общения. Эти тысячи связей, объединяющихся вокруг общей точки местоимения и распространяющихся на все тысячи существительных одного рода, образуют своего рода психический комплекс, относящийся к: 1) немоторной и невыраженной сфере, 2) мыслительной функции по определению Юнга, 3) языковому и культурному строю.
Нет никаких явных оснований для того, чтобы такой комплекс не вступал в различные функциональные связи с другим содержанием мысли, не требуя при этом привлечения отдельных слов или знаков класса, с которыми он связан. Мы можем размышлять, скажем, о разделении труда между полами в определенной культуре, не прибегая к довольно книжным словам «женский» и «мужской» и не обращаясь к ним постоянно в своих размышлениях на эту тему. Скорее всего, прокручивая в голове эту тему, мы просеиваем факты в плане некоего привычного осознания двух полов как постоянного классификационного факта в мире мышления, что совершенно непохоже на пол как понятие или пол как ценностное ощущение. В основе этого теневого, абстрактного и бессловесного представления о половой классификации лежат не слова «пол», «женское» или «женщина», а языковая связь, отличная от языкового высказывания. В английском языке это, вероятно, движение к более полному осознанию двух больших комплексов связей, относящихся к языковой подоплеке соотношения биологического пола и грамматического рода. Можно сказать, что в размышлении функционирует именно совокупное местоименно-связочное действие класса слов «Джордж, Дик, Уильям» или «Джейн, Сью, Бетти», а не вербальное понятие «мужчина» или «женщина». Но в языке, не имеющем категории рода, таком как китайский или хопи, всякое мышление в плане деления полов не может быть подобным; оно предположительно будет оперировать словом, или чувством, или образом, или символом, или чем-то еще.
Такая языковая категория, как род в английском, которая не имеет явного маркера в классе слов, но действует посредством незримого обмена связей таким образом, что определяет некоторые другие слова, обозначающие этот класс, я предлагаю называть «неявным» классом, в отличие от класса «явного», такого как род в латыни. У навахо существует скрытая классификация всего мира объектов, основанная отчасти на одушевленности, отчасти на облике. Неодушевленные тела делятся на два класса, которые лингвисты обозначили как «круглые предметы» и «длинные предметы» [54]. Эти обозначения, разумеется, искажают действительность, огрубляют ее и потому негодны. В самом языке навахо нет понятий, адекватно отражающих классы. Такое скрытое представление, как скрытый грамматический род, так же поддается определению и в своем роде так же определенно, как и вербальное понятие «женщина» или «женское», но оно совсем иного типа; это не аналог слова, а связь-система, и осознание его носит интуитивный характер; мы скажем, что оно скорее ощущается, чем постигается. Быть может, это то, что в индусской философии называется арупа, «бесформенное». Так называемые «круглые» и «длинные» существительные навахо не маркируются ни сами по себе, ни какими-либо местоимениями. Они отмечены только в употреблении некоторых очень важных глагольных основ, поскольку для «круглого» или «длинного» субъекта или объекта требуется разная основа. Для многих других глагольных форм это разделение безразлично. Новый объект, для которого у навахо нет названия, будет отнесен к тому или иному классу по аналогии, но не по аналогии в нашем понимании, а исходя из содержания двух существующих в языке навахо комплексов.
Неявный языковой класс может не касаться какой-либо значительной дихотомии объектов, он может иметь очень тонкий смысл и не иметь явных признаков, кроме определенных характерных реагирований с некоторыми явно маркированными формами. Это и есть то, что я предлагаю называть криптотипом – глубинное, тонкое, неуловимое значение, не соответствующее ни одному слову, но при этом, как показывает лингвистический анализ, функционально важное в грамматике. Например, английская частица up со значением «полностью», «до конца» (например, break it up, cover it up, eat it up, twist it up, open it up) может быть применена к любому глаголу из одного или двух слогов с ранним ударом, за исключением глаголов, относящихся к четырем особым криптотипам. Один из них – криптотип рассеивания без границ, поэтому не говорят spread it up, waste it up, spend it up, scatter it up, drain it up, filter it up. Другой – криптотип колебания без возбуждения частей; не говорят rock up a cradle, wave up a flag, wiggle up a finger, nod up one’s head. Третий – криптотип недлительного воздействия, включающий также психологическую реакцию: убить, бороться и т. д. Поэтому мы не говорим whack it up, tap it up, stab it up, slam it up, wrestle him up, hate him up. Четвертый – глаголы направленного движения move, lift, pull, push, put и т. д., с которыми up имеет направленный смысл вверх или производные смыслы, хотя этот смысл может противоречить глаголу и создавать эффект абсурда, как, например, drip it up. За рамками этого набора криптотипов up может свободно употребляться с переходными глаголами в дополняюще-интенсивном значении.
Другим криптотипом в английском является маркировка противоположного значения переходных глаголов со значением покрывать, огораживать, прикрепля