Но как же следует рассматривать наше понятие пространства, которое также включалось в первый вопрос? В понимании пространства между хопи и SAE нет такого отчетливого различия, как в понимании времени, и, возможно, понимание пространства дается в основном в той же форме через опыт, независимый от языка. Эксперименты, проведенные представителями гештальт-психологии (Gestaltpsychologie), над зрительными восприятиями, как будто уже установили это, но понятие пространства несколько варьируется в языке, ибо как категория мышления [82] оно очень тесно связано с параллельным использованием других категорий мышления, таких, например, как время и материя, которые обусловлены лингвистически. Наш глаз видит предметы в тех же пространственных формах, как их видит и хопи, но для нашего представления о пространстве характерно еще и то, что оно используется для обозначения таких непространственных отношений, как время, интенсивность, направленность, и для обозначения вакуума, наполняемого воображаемыми бесформенными элементами, один из которых может быть назван пространством. Пространство в восприятии хопи не связано психологически с подобными обозначениями, оно относительно чисто, т. е. никак не связано с непространственными понятиями.
Обратимся к нашему второму вопросу. Между культурными нормами и языковыми моделями есть связи, но нет корреляций или прямых соответствий. Хотя было бы невозможно объяснить существование главного глашатая отсутствием категории времени в языке хопи, вместе с тем, несомненно, наличествует связь между языком и остальной частью культуры общества, которое этим языком пользуется. В некоторых случаях манера речи составляет неотъемлемую часть всей культуры, хотя это и нельзя считать общим законом, и существуют связи между применяемыми лингвистическими категориями, их отражением в поведении людей и теми разнообразными формами, которые принимает развитие культуры. Так, например, значение главного глашатая, несомненно, связано если не с отсутствием грамматической категории времени, то с той системой мышления, для которой характерны категории, отличающиеся от наших времен. Эти связи обнаруживаются не столько тогда, когда мы концентрируем внимание на чисто лингвистических, этнографических или социологических данных, сколько тогда, когда мы изучаем культуру и язык (при этом только в тех случаях, когда культура и язык сосуществуют исторически в течение значительного времени) как нечто целое, где можно предполагать взаимозависимость между отдельными областями, и если эта взаимозависимость действительно существует, она должна быть обнаружена в результате такого изучения.
Метод гештальта в построении корней в языке шони
Перепечатано из приложения к книге: Voegelin C.F. Shawnee stems and the Jacob P. Dunn Miami dictionary. Indianapolis, 1940. Vol. I. № 9. April 1940. P. 393–406 (Prehistory Research Series).
Ч. Ф. Вёгелин проделал непростую и ответственную работу по анализу огромного количества загадочных, сложных основ в языке шони на составляющие их лексемы (основы) и другие морфемы (формативы), классифицировал их в соответствии с формальными категориями грамматики шони и обнаружил важное семантическое соответствие – лексему «случающегося». Оно обладает неким всепроникающим семантическим влиянием, побуждающим носителя языка придерживаться перевода «случающегося» даже тогда, когда он пренебрегает конкретным переводом других лексем в составе соединения.
Вёгелин попросил меня проиллюстрировать применение другой стороны лингвистического метода, которая может быть применена только после проведения формального грамматического анализа, но иногда может проявить принципы, по которым лексемы с разным значением располагаются в определенных последовательностях для получения семантических воздействий, будь то в соединениях или в синтаксических конструкциях.
Языковеды так долго изучали индоевропейские языки, что смогли обобщить их наиболее типичные варианты и вытекающие из них семантические воздействия в такие общие фигуры, как субъект и предикат, деятель, действие и цель, атрибут, эксо- и эндоцентризм; а также обозначить и описать отношения, имеющие поверхностное сходство в языках, которые в остальном могут существенно отличаться от индоевропейских. Но эта последняя возможность во многих случаях оказывается лишь счастливой, а порой и несчастливой случайностью. Когда принципы построения сами по себе очень далеки друг от друга, все эти схемы распадаются и не дают возможности объяснить ни правил, ни семантических воздействий. Приведу простой пример из языка, несильно отстоящего от синтаксического типа индоевропейских языков, – ацтекского, относящегося к юто-ацтекскому кругу. В нем очевидные отношения «определение – определяемое слово» четко установлены, и атрибутивный термин, или модификатор, всегда предшествует определяемому, или изменяемому, термину (почему это является необходимым выводом, можно долго объяснять). Тем не менее во многих выражениях используется модель как в сочетании «узкая дорога», oʔ-picak-tli, где «узкая» выражено своего рода глагольным пассивным причастием «суженная» (-picak-), при этом такое причастие ставится последним, следовательно, после «дороги» (-oʔ-). Полная корреляция определения и определеяемого слова с порядком слов в этом языке вынуждает нас сделать вывод, что «узкий» оказывается главным словом, а «дорога» – атрибутом, как в английском roadside. Однако если бы мы захотели сказать «новая дорога, хорошая дорога, кирпичная дорога», то в этом случае главным словом была бы «дорога» и стояла бы после определения. Так какая же польза от этих категорий в ацтекском языке, если мы не можем четко определить, является ли такое простое понятие, как «дорога», определением или главным словом в семантических воздействиях, которые кажутся столь схожими: «узкая дорога» и «хорошая дорога»? Можно заключить, что подобные категории суть всего лишь языковые системы родства, которые, как и социальные системы родства, не подчиняются какой-либо общечеловеческой норме.
То же самое происходит со схемами «субъект – предикат», «деятель – действие», «действие – цель». Даже в английском языке описание такого предложения, как «дерево стояло здесь», в качестве модели «деятель – действие» является натяжкой, даже если структурно оно аналогично предложению «мальчик побежал». Гипотетический американский язык X мог бы использовать для этого три или более лексем вместо двух; скажем, (1) движение ног (2) над поверхностью (3) быстрое проявление мальчика. Возможно, (3) будет содержать формативы, делающие его глаголом, или действием, но опять-таки такие формативы могут быть операторами, относящимися ко всему предложению. Такое предложение действительно нельзя разбить на субъект и предикат, даже если оно состоит всего из двух формальных слов. Тем не менее в нем присутствует анализ и его части соответствуют определенным сущностям, которые были выделены из описываемой ситуации, т. е. в ситуации есть то, что можно назвать поверхностью, и то, что можно назвать движущимися ногами, а также то, что можно назвать мальчиком. Наша задача – определить, как разные языки выделяют различные сущности из одной и той же ситуации. Этот вопрос нередко становится решающим при описании языка, и не следует думать, что ответ на него уже дан описанием формальных правил объединения в предложения лексем и других морфем, которые представляют собой выделение в языке сущностей из ситуаций. Наш гипотетический язык X может выражать предложение (1) – (2) – (3) полисинтетическим соединением основ и формативов в одно формальное слово, как это часто бывает в языке шони, или несколькими словами, объединенными в предложение, столь же аналитическое, как и в английском; но в любом случае действительно важное отличие от английского языка одно и то же, а именно: в нем выделена особая группа сущностей (1), (2), (3) и проигнорировано наше собственное выделение мальчика (как деятеля) и действия «бежал». Так, там, где мы говорим о чистке (ружья) с помощью шомпола, шони не выделяет никакого шомпола или действия по чистке, а указывает на полое движущееся сухое место движением инструмента (Shawnee stems, part III, 157). Именно по этой причине язык шони кажется столь диковинным и непонятным с точки зрения английского языка, а вовсе не из-за того, что он полисинтетический. Язык может быть полисинтетическим и при этом выражать «чистить с помощью шомпола» полисинтетически, оставаясь при этом вполне прозрачным с точки зрения английского языка.
Для сравнения способов, которыми разные языки по-разному дробят одну и ту же ситуацию или опыт, желательно иметь возможность сначала проанализировать или дробить этот опыт независимо от какого-либо одного языка или языкового материала, т. е. так, чтобы он был одинаков для всех наблюдателей. Это невозможно сделать, описывая ситуацию в терминах «субъект – предикат», «деятель – действие», «определение – определеяемое слово» и т. д., поскольку всякое научное использование таких терминов предполагает, что они будут иметь различное значение, определяемое для каждого конкретного языка, в том числе и возможность того, что для некоторых языков их значение будет нулевым. Нельзя обойтись и без привычных терминов – от понятий здравого смысла до квазинаучных, например, разбить ситуацию на вещи, предметы, действия, вещества, сущности, события. Осторожное использование таких терминов может иметь смысл, возможно, оно неизбежно, но следует помнить, что в своих диапазонах значений они являются порождением современных индоевропейских языков (в том числе включенных в них профессиональных жаргонов) и отражают типичные для этих языков способы дробления опыта. От того, что они употребляются в физике или химии, они не становятся научными для лингвистики. Относясь к психологическому опыту, как, например, термины «мысли», «идеи», «понятия», они требуют не меньшей осторожности в употреблении, но на них не накладывают строгое табу за психологизм или мистичность. Мистическими в строгом смысле слова они, разумеется, не являются, а представляют собой всего лишь лексику, не лучше и не хуже, чем «гравитация» или «сыр».