Однако факт остается фактом: за исключением нескольких второстепенных терминов, имеющих крайне ограниченное применение (см. ниже), в языке хопи есть только одно слово, обозначающее здание, и можно без всяких оговорок сказать, что в языке нет архитектурной терминологии, классифицирующей здания по типам, несмотря на то что в нем имеется значительная архитектурная терминология, служащая для других целей. Есть только слово ki·he («дом» в обычном переводе), которое действительно означает здание любого вида. Это слово является существительным, но единственным существительным такого рода в языке. Это слово «дом», хотя и не является составным, может служить основой или начальной основой для суффиксации лексики локативных суффиксов, оканчивающихся на локативные падежные окончания, как если бы оно было местоимением или локативом. Некоторые другие существительные могут принимать несколько из этих суффиксов, но «дом» – единственное существительное, которое может принимать весь набор. В этом отношении оно похоже на местоимение, но не является местоимением, поскольку имеет формы состояния конструкции, присущие только существительным, так что можно сказать «мой дом», «твой дом» и т. д.
Можно привести маргинальные случаи, которые допускается считать терминами для обозначения зданий, отличных от ki·he, и увидеть, что они вряд ли обозначают настоящие здания в обычном смысле: mecávki «палатка», буквально «дом из ткани» – чуждый для хопи предмет, обозначаемый сложным словом «дом»; te·tèska «святилище» – небольшое грубое сооружение из камней, крытое и расположенное под открытым небом; kiska «туннель» – также крытый наружный проход со стенами и крышей, обычно соединяющий различные постройки.
Одна из причин большой скудости строительных терминов хопи заключается в том, что хопи либо не используют термины, обозначающие место жительства, как синоним термина, обозначающего здание, в котором находится место жительства, либо начали делать это совсем недавно и таких терминов накопилось немного. У них нет столь естественной для нас модели (по крайней мере, она не укоренилась), в которой церковь, т. е. учреждение, является термином, совершенно незаметно сливающимся с церковью, означающей тип здания, используемого в качестве места собрания для этого учреждения, причем это различие почти не ощущается, пока на него не обратят внимание; или в которой школа, учреждение, почти не отличается от школы, т. е. школьного дома, или школы, т. е. школьного здания; или гараж, обозначающий некое помещение, от гаража – здания, в котором это помещение находится; или больница – помещение, от больницы – здания; или театр в смысле драматическое искусство от театра – здания. В языке хопи такого незаметного слияния нет, а есть различие между ними. Занимаемое помещение и участок земли или пола, на котором оно находится, называется просто здание, ki·he. Это не вопрос стилистики, поскольку он не изменяется художественными модуляциями говорящего, а вопрос лингвистики, поскольку это форма, которой носитель языка должен следовать волей-неволей, так же как и грамматике. Место, где находится дом пики, называется термином, означающим «место, где установлена сковорода», но так бы оно называлось, если бы было установлено под открытым небом, а для самого дома пики нет термина, кроме английского, хотя дом пики обладает довольно своеобразным архитектурным видом.
Отсутствие строительных терминов компенсируется тем, что они могут использоваться в сочетании с отдельным и нерасчлененным словом «здание» с его множеством склоняемых форм для обозначения всевозможных мест как снаружи, так и внутри зданий. Однако довольно странно, что в языке нет терминов, обозначающих такие разные формы зданий, как, например, одноэтажный дом, двухэтажный дом уступного типа и кива; этот факт приходится фиксировать как своеобразную особенность языка, необъяснимую ни другими особенностями языка, ни архитектурой, ни чем-либо другим в культуре. Особенно странным с точки зрения нашего мышления кажется отсутствие названия для кивы – сооружения, столь характерного для культуры пуэбло и так тесно связанного с их религией. Многие знают, что наше слово «кива» заимствовано из языка хопи, но думают, что это хопийское слово, обозначающее киву, а это не так.
Терминология строительства зданий хопи
Неанализируемые основы: ʔáʻpa- (внутренняя часть), ʔáʻpạ́vɛʔ (внутри); ʔéʻci (дверь), ʔéʻcpi,ʔéʔeʻcpi (у двери); ʔéci (закрытие, перегородка); saʻqa (лестница); téʻkwa (что-то построенное из камней, но не законченное здание; возведение из камней, незаконченная стена, часть разрушенной постройки); té·wi (выступ, полка (естественная или архитектурная)); wéna (брус, доска, настил); ki·he (здание, дом). Соединения с – ki: термины временного владения: he·yaNki (магазин, торговый пост); té·teàyki (школа).
Наука и языкознание[83]
О двух ошибочных воззрениях на речь и мышление, характеризующих систему естественной логики, и о том, как слова и обычаи влияют на мышление
Всякий нормальный человек, если его младенческий возраст уже миновал, обладает способностью говорить и говорит. Именно поэтому каждый независимо от образования проносит через всю свою жизнь некоторые хотя и наивные, но глубоко укоренившиеся взгляды на речь и на ее связь с мышлением. Поскольку эти воззрения тесно связаны с речевыми навыками, ставшими бессознательными и автоматическими, они довольно трудно поддаются изменению и отнюдь не являются чем-то сугубо индивидуальным или хаотичным, – в их основе лежит определенная система. Поэтому мы вправе назвать эти воззрения системой естественной логики. Этот термин представляется мне более удачным, чем термин «здравый смысл», который часто используется с тем же значением.
Согласующийся с законами естественной логики факт, что все люди с детства свободно владеют речью, уже позволяет каждому считать себя авторитетом во всех вопросах, связанных с процессом формирования и передачи мыслей. Для этого, как ему представляется, достаточно обратиться к здравому смыслу и логике, которыми он, как и всякий другой человек, обладает. Естественная логика утверждает, что речь – это лишь внешний процесс, связанный только с сообщением мыслей, но не с их формированием. Считается, что речь, т. е. использование языка, лишь выражает то, что уже в основных чертах сложилось без помощи языка. Формирование мысли – это якобы самостоятельный процесс, называемый мышлением или мыслью и никак не связанный с природой отдельных конкретных языков. Грамматика языка – это лишь совокупность общепринятых традиционных правил, но использование языка подчиняется якобы не столько им, сколько правильному, рациональному, или логическому, мышлению.
Мысль, согласно этой системе взглядов, зависит не от грамматики, а от законов логики или мышления, будто бы одинаковых для всех и отражающих рациональное начало, которое может быть обнаружено всеми разумными людьми независимо друг от друга, безразлично, говорят ли они на китайском языке или на языке чоктав. У нас принято считать, что математические формулы и постулаты формальной логики имеют дело как раз с подобными явлениями, т. е. со сферой и законами чистого мышления. Естественная логика утверждает, что различные языки – это в основном параллельные способы выражения одного и того же понятийного содержания и что поэтому они различаются лишь незначительными деталями, которые только кажутся важными. По этой теории математики, символическая логика, философия и т. п. – это не особые ответвления языка, но системы, противостоящие языку и имеющие дело непосредственно с областью чистого мышления. Подобные взгляды нашли и отражение в старой остроте о немецком грамматисте, посвятившем всю свою жизнь изучению дательного падежа. С точки зрения естественной логики и дательный падеж, и грамматика в целом – вещи незначительные. Иного мнения придерживались, по-видимому, древние арабы: рассказывают, что два принца оспаривали друг у друга честь надеть туфли самому ученому из грамматистов королевства, а их отец, калиф, видел славу своего королевства в том, что великие грамматисты почитались здесь превыше королей.
Известное изречение, гласящее, что исключения подтверждают правила, содержит немалую долю истины, хотя с точки зрения формальной логики оно превратилось в нелепость, поскольку «подтверждать» больше не значило «подвергнуть проверке». Поговорка приобрела глубокий психологический смысл с тех пор, как она утратила значение в логике. Сейчас она означает то, что, если у правила совершенно нет исключений, его не признают за правило и вообще его не осознают. Такие явления – часть нашего повседневного опыта, который мы обычно не осознаем. Мы не можем выделить какое-либо явление или сформулировать для него правила до тех пор, пока не найдем ему противопоставления и не обогатим наш опыт настолько, что столкнемся, наконец, с нарушением данной регулярности. Так, мы вспоминаем о воде лишь тогда, когда высыхает колодец, и осознаем, что дышим воздухом, только когда его нам начинает не хватать.
Или, например, предположим, что какой-нибудь народ в силу какого-либо физиологического недостатка способен воспринимать только синий цвет. В таком случае вряд ли его люди смогут сформулировать мысль, что они видят только синий цвет. Термин «синий» будет лишен для них всякого значения, в их языке мы не найдем названий цветов, а их слова, обозначающие оттенки синего цвета, будут соответствовать нашим словам «светлый», «темный», «белый», «черный» и т. д., но не нашему слову «синий». Для того чтобы осознать, что они видят только синий цвет, они должны в какие-то отдельные моменты воспринимать и другие цвета. Закон тяготения не знает исключения: нет нужды доказывать, что человек без специального образования не имеет никакого понятия о законах тяготения и ему никогда бы не пришла в голову мысль о возможности существования планеты, на которой тела подчинялись бы законам, отличным от земных. Как синий цвет у нашего вымышленного народа, так и закон тяготения составляют часть повседневного опыта необразованного человека, нечто неотделимое от этого повседневного опыта. Закон тяготения нельзя было сформулировать до тех пор, пока падающие тела не были рассмотрены с более широкой точки зрения – с учетом и других миров, в которых тела движутся по орбитам или иным образом.