ее неразрывными путами.
В первом разделе мы показали, что в языковом и ментальном феномене значимое поведение (или, что то же самое, и поведение, и значимость, до тех пор, пока они соединены) управляется особой системой или организацией, «геометрией» формообразующих принципов, особых для каждого языка. Эта организация навязывается извне узкому кругу индивидуального сознания, превращая это сознание в простую марионетку, языковые движения которой управляются невидимыми и неразрывными нитями модели. Можно представить, что индивидуальное сознание, осуществляющее выбор слов, не замечая модели, в соответствии с которой происходит этот процесс, управляется более высоким и развитым сознанием, не имеющим представления о кроватях и суповых котелках, но может производить систематизирующую вычислительную деятельность на таком уровне и в таком диапазоне, которые и не снились математикам всех существовавших и ныне существующих школ.
В этом плане все люди одинаковы – вот основа и доказательство всеобщего человеческого братства. С точки зрения систематизации языка и высоколобый умник, и «дикий» папуасский охотник за головами производят вычисления так же, как Эйнштейн; справедливо и обратное: ученый и деревенский мужлан, интеллектуал и воин африканского племени – все они отличаются тем, что их индивидуальное сознание блуждает в тумане, и сами его носители пребывают в одном и том же логическом тупике. Они не имеют представления о прекрасных и неисследованных системах, повелевающих ими, как стадо коров не знает о существовании космического излучения. Их понимание процессов, задействованных в организации речи, и логических умозаключений, чисто прагматично и весьма поверхностно, оно сравнимо с пониманием маленькой Сью Смит радио, которое она включает, чтобы послушать вечернюю сказку. Люди даже проявляют сильное желание превратить это невежество в достоинство, считая усилия, направленные на постижение принципов проистекания умственного процесса чем-то «непрактичным», приклеивая им ярлык теории, если говорящий – необразованная деревенщина, или метафизики, мистицизма, эпистемологии, – если говорящий облачен в докторскую мантию. В частности, западная культура нехотя признает некоторые заслуги исследователей в этой области и сквозь зубы цедит скупые слова одобрения, хотя ей приходится признать естественное человеческое стремление постичь язык, как бы таинствен он ни был, – самый привлекательный из объектов познания – то, о чем люди любят говорить, насчет чего предпочитают по-дилетантски умствовать, бесконечно обсуждая значение слов или странность речи жителя Бостона для уроженца Окшота и наоборот.
Высший разум способен на любой интеллектуальный подвиг, но абсолютно «невежествен» на уровне индивидуума. Иначе говоря, он не сосредоточивается на личном эго в его персональном, сиюминутном развитии. Пребывая во сне или в особом умственном состоянии, мы можем предположить, что на его уровне допустимо говорить об осознанности, иногда эта осознанность может даже опуститься до обычного человеческого уровня, но, отвергая такую технику, как йога, мы сами обрываем узы, связующие его с сознанием индивидуума. Можно назвать это высшим эго (принимая во внимание отчетливые характерные черты, проявляющиеся посредством любого языка), отметить его поразительное сходство с индивидуальным «я»: имеется в виду тот факт, что оно ориентирует свои системы вокруг ядра из трех или более местоименных личных категорий, центром которых является то, что мы бы назвали первым лицом единственного числа. Оно может функционировать в рамках любой языковой системы: ребенок может выучить любой язык с одинаковой готовностью, от китайского с его тоновой структурой, выделяющей каждый отдельный слог, до языка нутка, распространенного на острове Ванкувер, для которого характерны однословные предложения подобно mamamamamahln ՚iqk ՚okmaqama (каждый из них сделал так, потому что это характерно для тех, кто похож на белых людей) [90].
Систематическая, конфигуративная природа высшего разума, модельный аспект языка всегда главенствует и управляет процессом образования лексем или именования (Nama). Следовательно, значение отдельных слов менее важно, чем мы наивно полагаем. Суть речи не в словах, а в предложениях, так же как уравнения и функции, а не цифры составляют плоть математики. Все мы ошибаемся, считая, что у каждого слова есть свое «точное значение». Мы уже убедились, что высший разум оперирует символами, которые не имеют однозначной связи с чем бы то ни было; они скорее похожи на бланки чеков, которые следует заполнить в соответствии с правилами; в них может быть проставлена любая сумма из указанного ряда, они подобны С и К из формулы, приведенной в части 1, или переменным х, у, z в алгебре. Только в сдвинутом западном сознании господствует представление о том, что алгебра – величайшее открытие античности; человечество бессознательно использовало ее миллиарды лет! По той же причине древние майя или индусы, разработавшие ошеломляющие циклы астрономического исчисления, были не более чем обычными людьми. Не следует, однако, ошибочно считать, что слова, даже употребляемые носителем неразвитого сознания, расположены на противоположном полюсе по отношению к этим символам, что слово действительно имеет точное значение, обозначает данную вещь, вычленяет одну значимость из ряда.
Даже люди не самого далекого ума начали потихоньку осознавать, что язык имеет алгебраическую природу, что слова расположены где-то посередине между переменными символами чистых моделей (Arupa) и истинными неизменными качествами. Та часть значения, которая содержится в словах и которую мы можем назвать референцией, фиксирована лишь относительно. Референция слов находится в полной зависимости от предложений и грамматических моделей, в которых они употребляются. Приходится лишь удивляться тому, до какой степени ничтожным может стать этот элемент значения. Предложение «я прошел весь путь до этого места только для того, чтобы увидеть Джека» содержит только один конкретный неизменный референт – Джек. Все остальное – образец, ни к какому значению конкретно не прикрепленный, даже глагол «увидеть» отнюдь не означает, что говорящий имел в виду именно визуальный образ.
Или, опять-таки, имея в виду реферативный аспект лексического значения, мы говорим о расчленении понятия «размер» на несколько классов: маленький, средний, большой, огромный и пр., в то время как размер как таковой ни на какие классы не делится, а является лишь чисто релятивным континуумом. Тем не менее мы представляем себе размер именно в виде группы классов, поскольку язык подразделил и поименовал это понятие именно так. Числительные могут относиться не к числам, которые считают, а к классам чисел, границы которых весьма эластичны. Английское few (немногий, немного) определяет свой уровень относительно размера, значимости или редкости референта. «Немногие» короли, сражения или алмазы может означать три или четыре, в то время как «немного» горошин, капель дождя или чаинок может означать тридцать или сорок.
Вы можете сказать: «Да, все это справедливо относительно таких слов, как “большой”, “маленький” и им подобным, они действительно представляют собой чисто релятивные образования, но такие слова, как “собака”, “дерево”, “дом”, обозначают весьма конкретные предметы, а это уже совсем другое дело». Отнюдь. Эти слова того же поля ягоды, что и большой и маленький. Слово «Фидо», сказанное определенным человеком при определенных обстоятельствах может указывать на отдельную особь, но слово «собака» обозначает класс явлений с весьма размытыми границами. Границы слов, принадлежащих этому классу, сильно рознятся в различных языках. Вам вольно думать, что слово «дерево» означает одно и то же для всех и везде, но это не так. Польское слово одновременно обозначает дерево и древесину. Лишь контекст или грамматическая модель позволяет определить, что именно обозначает польское слово (или слово, сказанное на любом другом языке). В хопи, языке индейцев штата Аризона в Северной Америке, слово, которое переводится как собака (pohko) обозначает также щенка или любое домашнее животное. Так «орленок» на языке хопи дословно переводится как «орел-собака», а закрепив это слово в определенном контексте, индеец хопи может в следующий раз назвать того же орленка таким-то-таким-то pohko.
Но давайте отбросим эти примеры и будем считать их причудами «примитивных» языков (хотя это выражение бессмысленно – «примитивных» языков не существует), давайте бросим взгляд на наш любимый английский. Возьмем слово hand (рука). В словосочетании his hand (его рука) речь идет о части человеческого тела, в словосочетании hour hand (часовая стрелка) – о разительно непохожем предмете, в выражении all hands on deck (руки на палубу) – к иному референту, в выражении a good hand at gardening (он хороший садовод) – к другому, во фразе he held a good hand (at cards) (у него на руке лежала хорошая карта) – опять-таки к другому, в то время как фраза he got the upper hand (у него все козыри на руках) вообще не имеет референта, растекаясь по моделям ориентации. Или рассмотрим слово bar в словосочетаниях iron bar (железный прут), bar to progress (препятствие на пути к прогрессу), he should be behind bars (его надо засадить за решетку), studied for the bar (учился на адвоката), let down all the bars (отменить все ограничения), bar of music (музыкальный бар), sand bar (песчаный нанос), candy bar (кондитерский прилавок), mosquito bar (противомоскитная сетка), bar sinister (черная полоса на гербе незаконнорожденного), bar none (без всяких исключений), ordered drinks in the bar (заказал выпивку в баре)!
Но вы можете возразить, что в данном случае речь идет об известных идиомах, а не о научном или логическом использовании языка. В самом деле?! Предполагается, что слово «электрический» – научное слово. Знаете ли вы что «электрический» в сочетании electrical apparatus (электрический аппарат) означает отнюдь не то же самое, что в сочетании electrical expert (специалист по электрике)? В первом случае этим словом обозначается течение электрического тока в приборе, во втором же речь отнюдь не идет о проистекании электрического тока внутри эксперта. Когда слово «группа» обозначает последовательность временных фаз или кипу статей, валяющихся на полу, говорить о референции можно лишь весьма и весьма условно. Референты научных слов зачастую удобно-расплывчаты и находятся в явной зависимости от моделей, в которых они употребляются. Представляется весьма вероятным, что эта тенденция, вместо того чтобы быть опознавательным знаком мещанства, наиболее часто проявляется в интеллектуальной речи и – mirabile dictu – в языке любви и поэзии! И так и должно быть, поскольку сходство науки, поэзии и любви в том, что они «парят» в небесных высях, вдали от рабского мира прямых соответствий (референций) и банальных прозаических деталей, стремятся расширить жалкую узость зашоренного взора отдельного человека, рвутся ввысь к Arup, к миру вечной гармонии, родства душ и порядка, к миру неизменных истин и нетленных сущностей. А коль скоро все слова в достаточной степени ничтожны и подтверждают старую истину о «букве, которая убивает», очевидно, что научные термины, такие как «сила», «средняя величина», «секс», «аллергический», «биологический», не менее ничтожны и в