то же время не более референциально определенны, чем «сладкий», «витиеватый», «экстаз», «очарование», «ревностно», «звездная пыль». Возможно, вы слышали о звездной пыли – что это? Это мириады звезд, сверкающая пыль, почва планеты Марс, Млечный Путь, грезы на-яву, поэтическое воображение, самовоспламеняющееся железо, спиральная туманность, пригород Питтсбурга или популярная песенка? Вы этого не знаете, и никто этого не знает. Слово – потому что перед нами одна лексема, а не две – референта не имеет. Некоторые слова именно таковы [91]. Как мы убедились, референция играет незначительную роль в структуре лексического значения, модель – главенствующую. Наука, которая занимается поисками истины, всего лишь разновидность божественного безумия, такого как любовь. А музыка – разве она не принадлежит тому же классу явлений? Музыка являет собой квазиязык, целиком основанный на моделях, в котором лексемность отсутствует полностью.
Иногда господство модели над референцией приводит к ошеломляющим результатам. Это происходит в том случае, если модель порождает значения, полностью противоречащие оригинальной лексемной референции. Неразвитый ум впадает в кому, будучи не в силах понять, на основании каких законов происходят столь странные процессы, и с радостью и облегчением бросается в омут своих любимых объяснений, подчас умудряясь «видеть» и «слышать» вещи, подтверждающие такого рода объяснения. Слово asparagus (спаржа) под действием чисто фонетических законов, модель которых представлена в первом разделе, превращается в sparagras (мелкую траву), a поскольку диалектизм sparrer означает sparrow (воробей), мы получаем загадочную sparrow grass (воробьиную траву) и впоследствии с почти религиозным почтением связываем воробьев с этой травой. Cole slaw (салат из сырой капусты, моркови, лука) происходит от немецкого Kohlsalat (капустный салат), но воздействие модели обращает это выражение в cold slaw (холодную шинкованную капусту), в результате чего в ряде районов появилась новая лексема slaw (шинкованная капуста) и новое блюдо hot slaw (горячая шинкованная капуста)! Дети, разумеется, постоянно нарушают модели, но под воздействием примера старших их язык становится нормативным. Они осознают, что Миссисипи – это не миссис Сиппи, а экватор – menagerie lion (лев из зоопарка), а imaginary line (воображаемая линия). Однако иногда взрослое население не обладает достаточным запасом специальных знаний, чтобы восстановить правильное словоупотребление. В некоторых частях Новой Англии определенная разновидность персидских кошек называется Coon cat (енотообразной), и это название привело к тому, что персидские кошки стали считаться гибридом кота и енота. Люди, несведущие в биологии, искренне считают, что это правда, поскольку влияние лингвистической модели (название животного‑1 определяет название животного‑2) заставляет их «видеть» (или, как говорят психологи, «проецировать») характерные черты енота во внешнем облике персидской кошки: они указывают на пушистый хвост, длинную шерсть и т. д. Я лично знал одну женщину, хозяйку прекрасной «енотообразной кошки», которая доказывала своему приятелю: «Слушай, достаточно просто посмотреть на нее – на хвост, на забавные глазки – неужели не видно?» «Не будь дурочкой, – отвечал ей более сведущий знакомый, – вспомни естественную историю. Еноты не могут спариваться с кошками – они принадлежат разным семействам». Но дама была настолько уверена в себе, что обратилась к известному зоологу, чтобы тот подтвердил ее правоту. Говорят, что он дипломатично ответил: «Если вам нравится так считать, считайте». «Он еще более жесток, чем ты!» – обрушилась она на своего приятеля, и до конца своих дней пребывала в святой уверенности, что ее киска являлась плодом союза енота-ловеласа и сбившейся с пути истинного кошки. Вот так в более глобальных масштабах и плетется паутина майи – иллюзия, порождаемая гипертрофированным самомнением. Мне говорили, что название coon cats (енотообразные кошки) не имеет никакого отношения к енотам и произошло от фамилии некоего капитана Куна, который когда-то привез на своем корабле первых персидских кошек в штат Мэн.
В более сложных вопросах все мы неосознанно проецируем лингвистические отношения, характерные для определенного языка, на всю Вселенную, и видим их там, как добрая леди видела, как языковая этимологическая связь (coon – raccoon) наглядно воплощалась в облике ее любимицы. Мы можем «видеть эту волну» – та же модель, что и «видеть этот дом». Но без проекции на язык никто никогда никакой волны не видел. Мы видим ундуляцию – непрерывное волнообразное движение некоей поверхности. В некоторых языках отсутствует выражение «одна волна», и в этом плане они более точно отображают действительность. Хопи говорят walalata (волнение, волнообразное движение) и при этом могут обратить внимание на одно место в этом «волнении», т. е. на одну волну, как и мы. Но, поскольку одна волна сама по себе существовать не может, форма единственного числа этого слова – wala означает не a wave (одну волну) в нашем понимании, а хлюпанье или, точнее, a slosh occurs (хлюп), – звук, который слышится, если встряхнуть сосуд с жидкостью.
Выражения I hold it (я держу это), I strike it (я бью это), I tear it (я рву это), равно как и сотни других выражений, обозначающих действие, вызывающее изменение в чем-то, строятся в английском языке по одной модели. Но hold (держать) по сути своей не является действием, – этот глагол обозначает состояние взаимосвяязанности. Но мы воспринимаем его, и даже видим его как действие, поскольку язык устанавливает в данном случае взаимоотношения, аналогичные гораздо большему классу отношений, обозначающих движение и изменение. Мы приписываем действие тому, что называем словом «держать», потому что формула [субстантив + глагол = деятель + производимое им действие] для структуры наших предложений является основополагающей. Поэтому нам приходится во многих случаях привносить в естественную ситуацию искусственное отношение действия попросту из-за того, что модель нашего предложения предписывает (за исключением императива) постановку глагола после субстантива. Мы обязаны сказать «он зажегся» или «свет зажегся», определяя таким образом «свет» как деятеля, а «зажегся» как действие. Но вспышка и свет – одно и то же, здесь нет ни действия, ни деятеля. Хопи в таком случае говорят просто rehpi. Хопи могут употреблять глагол без субъекта, и эта особенность позволяет языку как логической системе понять определенные аспекты космоса[92]. Язык науки, основанный на западном индоевропеизме, а не на языке хопи, поступает подобно нам: видит действие там, где есть только состояние. Или вам кажется невероятным, что ученые, как леди с кошками, неосознанно проецируют лингвистические модели языка определенного типа на всю Вселенную и видят их воплощения в самой природе? Изменение языка может трансформировать наше восприятие Вселенной.
Все это типично для неразвитого личного ума, затерявшегося в безбрежном мире, который невозможно познать известными уму методами: он использует странный дар языка, чтобы сплести паутину майи, или иллюзии, чтобы произвести собственный предварительно-условный анализ действительности и потом посчитать его окончательным. Привязанность к иллюзии закреплена в западном индоевропейском языке, и путь избавления от иллюзий для Запада заключается в том, чтобы расширить границы познания языка, выйти за пределы индоевропеизма. В этом заключается мантра-йога западного сознания, следующий шаг, который он сейчас уже готово сделать. Возможно, наиболее подходящим для западного человека будет начать развивать ту культуру сознания, которая приведет его к великому озарению.
Опять-таки посредством такого рода понимания языка достигается гораздо большая сплоченность людей. Ведь научное изучение самых различных языков – необязательно говорить на них, достаточно проанализировать их структуру – есть урок единства, братства как универсального человеческого принципа – братства «сынов Манаса». Этот процесс заставляет нас преодолевать границы отдельных культур, национальностей, физических особенностей, называемых расами, и обнаружить, что в своих языковых системах, хотя эти системы весьма различны, в их организации, красоте и гармонии и в их редкостной тонкости и проницательности в области отражения действительности все люди равны. Этот факт независим от уровня развития материальной культуры, от варварства или цивилизованности, морали и нравственности, что больше всего удивляет культурного европейца, что шокирует его, что для него – как горькая пилюля! Но это правда; грубейший дикарь может неосознанно безо всяких усилий использовать настолько сложную, разносторонне разработанную и интеллектуально сложную языковую систему, что для описания механизмов ее функционирования нашим лучшим ученым умам требуется целая жизнь. Манасическая плоскость и «высшее эго» было дано всем, и эволюция человеческого языка была завершена и распространена в своей гордой полноте повсеместно по планете во времена куда более древние, чем все цивилизации, остатки которых ныне покоятся в земле.
Лингвистические знания позволяют понять многие прекрасные системы логического анализа. Посредством него мир, рассмотренный с разных точек зрения иных социальных групп, считавшийся нами враждебным, становится понятным на новом уровне. Враждебность обращается в зачастую многое проясняющую новизну взгляда на вещи. Возьмем, к примеру, японцев. Отношение к ним с точки зрения политики, проводимой их правительством, предполагает что угодно, только не братство. Но подход к японцам с точки зрения их эстетики и научного восприятия их языка в корне меняет картину. Это и означает установить родство на свободном от национальных предрассудков уровне духа. Одной из очаровательных моделей этого языка является то, что в предложении может быть два разноуровневых подлежащих. Нам привычна мысль о двух типах