дополнений к нашим глаголам, обозначающих немедленную и несколько более отдаленную цель, или прямое и непрямое дополнение, как их обычно называют. Кажется, нам никогда не приходила в голову мысль о возможности такой же структуры по отношению к подлежащим. Однако эта идея осуществлена в японском языке. Два подлежащих – назовем их подлежащее 1 и подлежащее 2 – маркируются частицами wa и ga, и на диаграмме их можно изобразить в виде линий, идущих от каждого подлежащего и сходящихся в одном сказуемом, в то время как наше английское предложение имеет всего одну линию, идущую от одного подлежащего. К примеру фраза «В Японии много гор» звучала бы так: «Япония, гора 2 (суть) много» [93] или «Япония, с точки зрения ее гор, многочисленна». «Джон длинноног» звучало бы как «Джон, нога 2 (суть) длинный». Эта модель придает слогу краткость, выразительность и в то же время большую точность. Вместо нашей расплывчатой фразы «в Японии много гор» японец четко разграничивает, что «много гор» может означать, что в стране наиболее распространены невысокие горы, а может означать, что горы, которые выше обычных применительно к данной стране, нераспространены. Мы видим, как логическое использование этой модели позволяет японцам производить компактные научные операции с идеями, если, конечно, преимущества этой модели будут правильно разработаны.
Как только мы приступаем к научному неуклонному изучению языка, мы обнаруживаем в наиболее непривлекательных людях и культурах красоту, эффективность и научные средства выражения, неведомые западным индоевропейским языкам и менталитетам. На алгонкинских языках говорят люди весьма простые, это индейцы – рыбаки и охотники, но они – чудо анализа и синтеза. Одной из грамматических красот, характерных именно для них, является обвиатив. Это означает, что в их языке местоимения имеют четыре лица, а не три, или, с нашей точки зрения, два третьих лица. Это позволяет компактно описывать сложную ситуацию, для чего нам приходится прибегать к громоздким фразеологизмам. Давайте обозначим третье и четвертое лицо, добавив к местоимениям цифры 3 и 4. Алгонкин мог бы рассказать историю про Вильгельма Телля следующим образом: «Вильгельм Телль позвал своего3 сына и сказал ему4 принести ему3 его3 лук и стрелу, которые4 он4 затем ему3 принес. Он3 заставил его4 стоять смирно и положил на его4 голову яблоко, а потом взял свой3лук и стрелу и велел ему4 не бояться. Потом он3 выстрелом сбил его4 с его4 головы, не причинив ему4 вреда». Такое языковое средство сильно помогло бы нам в юриспруденции, позволив описывать сложные правовые ситуации, не прибегая к выражениям типа «часть первой части» или «вышеупомянутый Джон Доу, со своей стороны» и т. д.
Чичева, язык, родственный зулу, на котором говорит не имеющее письменности негритянское племя, которое живет в Восточной Африке, имеет два прошедших времени; одно для обозначения событий, происшедших в прошлом, результат или влияние которых наблюдается в настоящем, и второе для событий, происшедших в прошлом и не имеющих отношения или не воздействующих на настоящее. События прошедшего, зафиксированные во внешних проявлениях, отделяются таким образом от событий, сохранившихся только в памяти. Следовательно, перед нами открывается новый взгляд на время. Обозначим цифрой 1 первое прошедшее и цифрой 2 второе прошедшее. А теперь укажем особенности речи чичева. Я пришел1 сюда, я пошел2 туда; он болел2, он умер1; Христос умер2 на кресте, Бог создал1 мир. «Я ел1» означает, что я не голоден – «Я ел2» означает, что я голоден. Если вам предложат пищу и вы ответите «Нет, спасибо, я уже поел1», то это будет нормальный ответ, если же вы используете второе прошедшее, то это будет оскорблением. Теософ, говорящий на чичева, может использовать 1 время, рассуждая об инволюции монад в прошлом, что привело мир в современное его состояние, и 2 время, говоря, к примеру, о давным-давно существовавших планетарных системах, эволюция которых завершилась и они к настоящему времени распались. Если он будет говорить о реинкарнации, он использует 2 время для событий, происшедших в прошлых воплощениях, говоря только о самих событиях, но если он станет говорить о карме, то потребуется 1 время. Может быть, это примитивное племя владеет языком, который, будь они философами или математиками, выдвинул бы из их рядов наиболее выдающихся мыслителей о времени.
Или возьмем, к примеру, язык кер д’ален, на котором говорит живущее в Айдахо небольшое индейское племя с таким же названием. Вместо нашей простой категории «причина», основанной на элементарном «заставляет его (это) делать так», грамматика кер д’ален требует от носителей языка разграничивать (что, разумеется, они делают автоматически) три каузальных процесса, определяемые тремя каузальными глагольными формами: 1) рост, или созревание по внутренне присущей субъекту причине; 2) дополнение или приращение, привнесенное извне; 3) дополнительное приращение, т. е. нечто, инспирированное процессом 2. Так, чтобы сказать «это сделалось сладким», они употребят форму 1, описывая сливу, ставшую сладкой в результате созревания, форму 2 – для кофе, в который насыпали сахар, и форму 3 – для оладьев, облитых сиропом, сделанным из растворенного сахара. Если бы это племя обладало более высокой культурой, его мыслители могли бы трансформировать ныне неосознаваемую грамматическую модель в теорию триадической каузальности, пригодной для научных исследований, что явилось бы существенным вкладом в арсенал научного инструментария. Мы могли бы искусственно имитировать такую теорию, но мы не могли бы применить ее, поскольку у нас нет привычки проводить такие разграничения естественным образом в повседневной жизни. Концепты основываются на естественной речи, на разговорах, которые мы ведем каждый день, и лишь потом ученые могут попробовать применить их в своих лабораториях. Даже релятивность имеет такой же фундамент в лице индоевропейских языков (и некоторых других) – то, что эти языки, говоря о времени, используют много слов, имеющих отношение к пространству.
Язык имеет еще большее значение в других психологических факторах на различных уровнях, не имеющих отношения к современному лингвистическому подходу, но очень важных в таких областях как музыка, поэзия, литературный стиль и восточная мантра. То, о чем я до сих пор говорил, лежит в плоскости манаса в более философском смысле, «высшего бессознательного» или «души» (в том значении, которое придавал этому слову Юнг). То, о чем я собираюсь говорить в дальнейшем, относится к духу (в том смысле, какой придавал этому слову Фрейд), низшему бессознательному, манасу, который является убийцей действительности, плоскости кама, эмоций или, скорее, чувств (Gefühl). Если рассматривать взаимоотношения на уровнях Nama-Rupa и Arupa, то этот уровень бессознательного духа располагается на другой стороне Nama-Rupa от Arupa, и Nama на уровне лексем является в определенном смысле связующим звеном между этими крайностями. Следовательно, дух в психологии – то же, что фонемный уровень в языке, структурно имеющий отношение к нему не так, как Nama или лексемность, не используя ее в качестве строительных блоков, как словообразование использует фонемы (гласные, согласные, аксаны и пр.), но связан как чувственное содержание фонем. Существует универсальный, Gefühl – подобный тип соединения опытов, который выявлен в условиях лабораторного эксперимента и, судя по всему, является независимым от языка – в основе своей одинаковым для всех индивидуумов.
Если бы Вселенная не была иерархически упорядочена, можно было бы сказать, что эти психологические и лингвистические эксперименты противостоят друг другу. В психологических экспериментах человек проводит ассоциации с восприятием яркого, холодного, острого, твердого, высокого, легкого (в значении веса), быстрого, заостренного, узкого и т. д. в длинных рядах понятий, сопоставляя их друг с другом; и напротив, восприятия темного, теплого, мягкого, пластичного, тупого, низкого, тяжелого, медленного, широкого, пологого и пр. в другой длинной серии понятий. Приходит на ум, имеют ли слова сходство с этими ассоциативными понятиями, но обычный человек способен заметить отношение к словам только в том случае, если существует связь с такими рядами ассоциаций в гласных или согласных звуках слов, а когда имеет место отношения контраста или конфликта, оно остается нераспознанным. Если человек замечает отношения подобия, это является знаком чувства литературного стиля или того, что часто достаточно небрежно называется музыкой слов. Распознать отношения конфликта гораздо более сложно, это связано с освобождением себя от иллюзий и, хотя это совсем «непоэтично», это является истинным движением к Высшему манасу, к более высокой симметрии, чем та, что представлена физическим звуком.
Для нашего утверждения важно то, что язык посредством образования лексем позволил говорящему лучше осознать некоторые туманные психические ощущения; благодаря ему появилась осведомленность на более низких ступенях, чем та, которую занимает он сам: сила природы магии. Существует искусство йогов используя силу языка оставаться независимыми от низших духовных реалий, не принимать их во внимание, то выделять их, то совсем удалять из общей картины, формировать оттенки значений слов согласно их собственным законам, вне зависимости от того, соответствует психическое кольцо звука ему или нет. Если звуки соответствуют, психическое качество звука увеличивается, и это может быть замечено неспециалистом. Если звук не соответствует, психическое качество изменяется совместно с языковым значением, вне зависимости от того, насколько возрастает несоответствие звуку, и этого непрофессионал не замечает.
Так, звуки а (как в слове father – отец), о, и в лабораторных условиях ассоциируются с ощущениями тепла – темноты – мягкости, а