сердиться, оставив серчать в ненормах. Рокировка сделала бы нормой серчать и отправила бы сердиться в ненормы. В годы приснопамятной войны с «космополитами» и «иностранщиной» игра, угловой удар, полузащитник, вратарь насаждались как норма, а матч, корнер, хавбек, голкипер вытеснились в ненормы; нынешняя американомания имеет обратный вектор.
Торжество необузданной свободы ведёт к попустительству в самых серьёзных делах. Предпочтение чего-то одного может тормозить живые процессы в языке. Реальность нашей эпохи укрепляет мысль, что и в языке наряду с нормами, обеспечивающими дисциплину и порядок, прежде всего в преемственном обучении и аккультурации членов общества, должны наличествовать ресурсы ненормализованные, даже принципиально не нормализуемые. Ненормы, как манифестации литературно образованного языка, отобранные и социально одобренные, однако с особыми правилами использования, только и могут дать людям вольное самовыражение.
Став полноправной частью образованного языка, звучащие тексты не ограничиваются некнижностью (повседневными разговорами) и всё больше захватывают книжность. Открывшиеся возможности породили тексты, фиксирующие акт общения в полноте психо-реального контакта и заставляющие пересмотреть правильность оценок, которая установилась за столетия монополии книжной разновидности языка. Нельзя дольше стесняться того, чего она не принимала, не одобряла даже не по злой воле, а лишь аристократически обособляясь от бесхитростной простоты ежедневности в силу рока, в силу своих буквенно-алфавитных оков.
Поддерживаемые звуком, интонацией, жестом, мимикой, изображением, цветом, движением, эллипсисы, неполные конструкции, ступенчатые предложения, слабое синтаксическое расчленение, бессоюзные связи, сниженная и иностранная лексика предстают всё менее ущербными для передачи информации. Более того, этими средствами достигается точнейшее динамическое воспроизведение, имеющее не только информативно-эстетическое, но и чисто языковое и языковедческое значение. Звучащие тексты теряют свой камерный характер и исключительную связь с повседневно-бытовой, рабоче-производственной, хозяйственной сферами, захватывая сферы художественные и посвящённые высоким и важным интеллектуальным материям официоза, государственности, политики, идеологии, науки. Дело не в том, что люди теперь говорят больше, чем пишут (так было всегда), а в том, что говорят в тех условиях, в каких раньше только писали.
Всё меньше осуждая уже осмеянное «вокнижение не истины, а красоты ради», мы сегодня уже меньше боимся опрощения книжного языка. Общение меняется качественно и, видимо, демократизируется из-за ослабления различий между формами реализации и, соответственно, между языковыми средствами, которые исторически привязаны к каждой из них. Число актуальных ненорм растёт, они всё сильнее подпирают нормы. Но это отнюдь не означает их слияния.
Синхроническое абсолютизирование нормы, нетерпимость к любому отклонению от сложившегося веками грамматического кодекса, несомненно, мешают развитию языка. Утверждение таксона ненорм не есть просто расширение образованного языка, чтобы оправдать мнение, будто сегодня на стилистическое наше ухо слон наступил. Не хочется, но надо согласиться с тем, что иногда лучше менять не явление, а своё мнение о нём. Это не касается принципов устройства, и видоизменение соотношения книги и кино, телевизора, Интернета и разных гаджетов эти принципы радикально не меняет. Меняется лишь резкость антиномии книжности и технически вооружившейся разговорности. Теперь устные тексты фиксируются не хуже, чем тексты письменные, печатные. Но ведь содержательно, тематически они вполне конкурентоспособны! Книжная и некнижная разновидности нынешнего нашего языка, при всей генетической и фактической связи некнижности с контактным общением, не сливаются: непреходящее по значению художественное, тем более научное, официальное знание отнюдь не растворяется в обыденно-житейском содержании, как бы ни излагалось и в какой бы форме ни обсуждалось и ни передавалось.
Важно осознать, что в новейших социальных и особенно личных сетях (например, в скайпе) зависимость от формы реализации исчезает, специфика разновидностей языка уходит в глубины стилистики, а содержательный водораздел общения, меняя свои очертания, сохраняется. В этом плане взаимодействие ненорм и норм, видимо, во многом определяется центробежными и центростремительными силами общества и эпохи. Их антиномия не становится категоричнее и зависит от нашего желания жить в сплочённом или в децентрализованном обществе, расколотом вплоть до разделения.
Такой более широкий взгляд на речевую культуру, требующий не просто умения правильно и хорошо писать и говорить, а умения хорошо думать, хорошо чувствовать, хорошо знать, может невольно оставить в тени даже собственно стилистический аспект, усиливая аспект стилевой. Тогда нынешняя нормативность грозит, в самом деле, раствориться в воспитании и образовании людей.
Таксон ненорм – самый объёмный в таксономии образованного языка, в отличие от таксона норм, отнюдь не стремится к сжатости, строгой ограниченности и устойчивости. Если нормы должны быть всеизвестными, то плазма ненорм на это и не рассчитывает. Это ясно в примыкающем к семейству почти норм громадном семействе ограниченных ненорм, с точки зрения тех, кто их употребляет, – даже вполне норм. Природа ограниченных ненорм зиждется на принципиально иных основаниях: они не претендуют на всеобщее принятие, будучи вполне удовлетворены царствованием в пределах одной коммуникативной сферы.
Ограниченные нормы находят питательную среду в разных функциях языка, прежде всего в языковом обособлении субкультур по социальному статусу, возрасту, полу, профессии, интересу, увлечению и т. д. Не претендуя на общеизвестность, они даже стерегутся её. В то же время ограниченные ненормы – несомненная принадлежность образованных людей и часть образованного языка. Они своего рода маркеры принадлежности к определённой группе, к своим, отделяемым от чужих, даже от всех остальных. Например, артистов, музыкантов, театралов можно отличить по формулировкам: в концерте, на театре, работать номер.
Центральное место среди маркеров занимают термины и терминосистемы разных наук и специальностей. Их подчёркнуто содержательная оценка и регуляция понятны лишь посвящённым и упорядочиваются – не без горячих споров разных школ, но с явным гордым самомнением – специалистами в пределах своих сфер. Владеющие терминосистемами, впрочем, не возражали бы и против всеобщего признания терминов, включённых в эти системы, хотя химики подают яркий пример терминологии, совсем чуждой общеязыковому укоренению, а медики уверенно считают вредными публичное знание и даже общее понимание своих терминов.
Значение идеального термина вполне произвольно, но строго однозначно его определяет дефиниция, а не анализ набора употреблений, который определяет значение обычного слова, особенно многозначного. Здесь желательна стерильная нейтральность, точность пределов, приписанных определением. Не принимаются во внимание происхождение термина, коренное (этимологическое, первичное) значение, отчего так часто предпочитается иностранное слово, отстранённое от ассоциаций и оттенков слов родного языка.
Так, шатун, напоминая о медведях или бродягах, как-то отвлекает от значения «деталь для преобразования возвратно-поступательного движения во вращение». Металлурги объясняют, что скрап лучше, чем металлолом, потому что акцентирует чистоту смысла «материал, полезный для плавки», не направляя мысль на «что-то ненужное, сломанное, негодное». Поэтому же катаракта лучше, чем водопад в глазу. Нормализация терминов в общеязыковом масштабе и не нужна, они – удел специалистов, они – для общения ограниченного круга людей, пока, конечно, не попадают в общий обиход. В общем обиходе эти слова детерминологизируются – теряют однозначную строгость: микроволновая печь, например, превращается в микроволновку с забвением микроволн, которые в ней работают.
Идентифицирующая функция заставляет профессионалов хранить ненормы, воспринимаемые представителями своего круга как их языковая особость. Много лет у меня перед глазами стоит фигура директора стройтреста, когда возмущённый задержкой строительства нулевого цикла нынешнего здания Института русского языка им. А.С. Пушкина заказчик пожаловался: «Неужели так трудно вырыть яму?» – «Это для вас яма, – яростно орал директор на профана, – а для нас это траншея и котлован!» Любой исполнитель наказания и даже судья нравоучительно поправит вас: преступник – это осу́жденный, осу́жден, а не осуждён.
Вышедшие из особых сфер термины не оправдываются бесстрастностью иноземного происхождения и уже поэтому остаются в ненормах. Разумнее вспомнить, например, понятные всем выражения: движущаяся лента, бегущая пешеходная дорожка, лестница-чудесница или, если уж на то пошло, освоенные иностранные тротуар, транспортёр, горизонтальный эскалатор, чем пугать простых людей внедряемым в аэропортах травалатором. В то же время технизация нашего быта вряд ли оправдывает позицию «Словаря Академии Российской», принципиально исключавшего все термины наук и профессий.
В рассматриваемом семействе есть ещё стихийно ограниченные ненормы. Как и научно-профессиональные термины, они вполне удовлетворены царствованием в пределах одной коммуникативной сферы. Таковы профессиональные Мурма́нск, компа́с, камбуз у моряков; ру́дник, до́быча, на-гора — «вверх, наверху» у горняков; ста́нковый пулемёт у военных и станко́вая живопись у художников. К примерам судейского языка добавлю возбу́жденное дело, возбу́дить повторное расследование. На мой вопрос: «Когда же вы откроете дело?» – прозвучал нравоучительный ответ: «Открыть можно только форточку. Дело же мы