Гегемонические силы, которые могут при этом возникать, счастливо натолкнутся на противодействие языка, прочно хранящего своё устройство в системообразующих подсистемах, но обеспечивающего содержательно-семантическую свободу и множественность в функционировании. Общественному мнению надлежит примирить идею сингулярности с реальностью полиполярности в рамках разумного единства. Понятие нормы (чего-то наиболее или даже всепригодного) если и останется, то применительно не ко всем частям языка. Критерием же правильного станет понятие кодов отдельных применений языка, образованного (сознательно образуемого) так, чтобы оптимально удовлетворять разнообразные сферы и формы его применения. Не нормализация языка как такового, а кодификация – описание его сложной системы и законов её функционирования.
В последние годы Россия становится страной закона. Нормотворческая работа вообще заметно активизировалась как в Думе и министерствах, так и в общественных структурах. Во многих случаях она касается языка, применительно к которому легче достичь согласия, чем в иных сферах. Нельзя не заметить, что в целом дело идёт именно к единому государственному регулированию, к созданию полномочного центра. Примечательно мнение И. Кириллова, знаменитого диктора и великого ревнителя русского языка. Одобряя недавнее создание Совета по русскому языку при Правительстве РФ, он писал: «Проблемы языка давно требуют системного государственного подхода, ведь правильной русской литературной речи сейчас практически нигде не услышишь» (РГ – Неделя. 2013. 14 нояб.).
Как раз это приветствовали многие в рассуждениях о вмешательстве человека в языковые дела (см. раздел 2). Правильный язык есть по природе своей рукотворный, он вообще может быть самодельным. Многое искусственное в нашей жизни становится более естественным, чем природное: фабричные смесовые материалы или выращенная садоводом яблоня не хуже первобытных холщовых, хлопковых, шерстяных, шёлковых тканей или яблони-дичка. Всё зависит от искусства созидающего.
Конечно, радоваться рано: специализированной институции для языковой кодификации как не было, так и не появилось. Более того, в научных кругах не преодолён скепсис относительно реальности её учреждения или даже потребности в ней. Однако в обществе не наблюдается сомнений в полезности кодификации, и не только среди педагогов. Нужная и полезная деятельность лишена централизации и, за неимением иного источника, по-прежнему основывается на нормализационных играх общества и языка. Нынешняя кодификация обречена действовать в царстве волюнтаризма и субъективизма, свойственных нормализации.
Научные истины не зависят от воли людей, а произвольные игры лишь взвешивают их импульсивные людские желания с системно-языковыми факторами. Кодификация же, изучая, осмотрительно учитывая реальности и потребности коммуникативной жизни общества, оптимально и целенаправлено отбирала бы единицы и устанавливала бы правила в соответствии с характером и объёмом образуемого языка.
Образцом истинного кодификатора был А.С. Пушкин, скорее всего, делал это он вполне сознательно. Обдуманное, с такой целью отобранное и сформулированное он сознательно и внедрял, причём делал это ненасильственно, опираясь на согласие читающей публики, на некоторый ощущаемый общественный договор. Его кодификация – в стремлении к неизбыточной достаточности, устранению или размежеванию вариантов – имела успех, потому что научно обосновывала и предугадывала ход развития, увлекала гениальной поэзией и прозой. Поэт был деликатен, нетороплив, не призывал к принуждению, но и потешался над той, кто «романов наших не читала» и «объяснялася с трудом на языке своём родном». Что ж, научная целесообразность требует, чтобы добро было иной раз с кулаками.
Правильность существенно меняется в новой ситуации, но её философская суть сохраняется уже потому, что языковое развитие одинаково, хотя с разной глубиной осмысления, происходит через функционирование, через использование языка людьми. Сегодня в социальных сетях понятие правильности приобретает глобальный характер, что соотносит это понятие с кантианско-шопенгауэровским рядом таких собственно человеческих понятий, как время или пространство, мирозданию не свойственных. В этом смысле норма как раз и чужда языку как природному орудию общения, она нужна людям ради собственного коммуникативного удобства, если не как предмет увлекающих разговоров применительно к отдельным фактам. Уместно вновь вспомнить различение А.М. Пешковским нормативной и объективной точек зрения.
Торжество разумной кодификации, исходящей из познанной и всеми разделяемой главной идеи (из «воспаления», лежащего в основе всех страданий тела), чурающейся насилия и хранящей преемственность, сделает стержень языка как основу общения во всех его ипостасях и всех целях использования определённее, обозримее, устойчивее. Коль скоро развитие образованного языка в том, что он всё меньше развивается (будучи образован, он далее образуется всё осторожнее), тем удобнее им пользоваться, тем легче его учить. Язык легко справляется с болезненными напастями вроде избытка заимствований или антисистемных влияний, позволяя мотивированно выходить за пределы строго определяемого корпуса обязательных манифестаций.
Таксономия единиц и правил сохраняет возможности развития как такового и творческого начала в оправданных допусках вечных его ресурсов при приспособлении к новшествам, художественном разнообразии, свободе самоутверждения. Такова светлая мечта. Её торжество требует немногого – чтобы люди согласились не убивать друг друга, договорились жить друг для друга, научились понимать и любить друг друга как самих себя, чтобы были дисциплинированы разумным порядком, хотя бы таким, который царит в муравейнике или улье с послушанием и разделением труда внутри сообщества их жителей, подчинением специалистам. Ведь смысл нашего существования – в служении нашей взаимозависимости, будь то распри, вражда, война, гибель или мир, согласие, счастье, творчество.
Цепляясь за традицию, за привычную правильность, в частности стилистическую, творцы пока далеки от новой стилистики, которой требует стремительно меняющаяся коммуникативная жизнь общества и которая зависит от внеязыковых факторов и всё меньше от самого состава и устройства языка. Общество должно это осознать ради своего же здоровья. Ведь не может не настать время, когда люди образумятся, согласятся поумерить личностные, групповые, этногосударственные амбиции, поступятся самоутверждением и станут вменяемыми ради блага национально-государственного единства.
Разум верит, что благовестие сбудется, что кодификаторы, бережно храня традиции, получая одобрение публики и властей, станут всеведущи, непогрешимы. Кодификация, как высшая властная ступень языкового образования этически, нормативно, литературно, эстетически правильного и всепригодного языка, удовлетворяющего все его применения в разных сферах общения, пока принадлежит царству грёз. В ней обретается и надежда на единый общечеловеческий язык, слитый из всех, избранный один, о котором пекутся не первое столетие интерлингвисты. Определяя себя на должность «председателя Земного шара», Велимир Хлебников стремился создать такой новый общий язык.
Может быть, в силу моей малой осведомлённости, опирающейся лишь на великолепные книги М.И. Стеблин-Каменского «Культура Исландии» (Л., 1967) и «Мир саги» (Л., 1984), эту веру в грядущий повсеместный успех кодификации укрепляет во мне пример исландцев, образовавших «самый литературный язык мира». Звуковые тексты скальдов понятны исландцам до сих пор несмотря на письменность. Их язык уберёгся от социальных и местных диалектов, от стилевого книжно-разговорного расслоения. Канонически лишённый избыточно мелькающих прикрас, он удобен и нисколько не утратил выразительности, изобразительности: вспомним творчество нобелевского лауреата Х. Лакснесса. Очевидна законодательная заслуга народа и созданного им в 930 году альтинга, верящего, по пословице, что «на праве земля строится, а бесправьем рушится». Прислушались бы к ней неосторожные создатели сегодняшних русских дисплейных текстов!
Язык должен помогать нам понимать друг друга, а для этого быть исповедальным в морали и нравственности. Нет оправдания потере чувства слова, даже если оно теряется в погоне за нормой или как-то иначе измеряемой правильностью. Не норма и правильность командуют нами – мы сами их изобрели для своего же спокойствия и удобства.
Обдуманная научно и согласно принятая просвещённой публикой кодификация, в отличие от таинственно сокровенно действующей нормализации, минимум два века скрывающей изменения языка иллюзией извечности его норм (даже не состава и объёма!), не может умолчать об антиномии неподвижности и непрерывной динамики языка. Кодификация есть консервация, но консервация вре́менная, сознательная, необходимая на стыке неизбежности движения и необходимости покоя.
Она не смеет скрывать саморазвитие языка, происходящее благодаря людям, но не всегда осознанное ими, а также опосредованно отражающее их потребности. Кодификация не может не озаботиться понятиями синхронии и диахронии, истории и данного состояния, но не маскировать в разумном обществе эти факты, а открыто, сознательно контролировать их.
Осмелимся напомнить, что нынешняя жизнь уже обнаружила склонность к консервации умением сдерживать то, что долго не хранится, излишне быстро меняется и даже портится. Молоко, которому, даже кипяченому, положено скиснуть через день, хранится без особого вреда потребителю много месяцев, будучи обработано химически и хитроумно упаковано производителем. Так и искусственная, по сути временна́я, но искусная кодификация образованного языка разумно удлинит срок его службы на благо людям, государственному и культурному единству общества.
Понятие правильности недостижимо вне мифически видимой своей извечности. Для А.С. Пушкина было вполне правильно ударение и в карантине́, и в каранти́не