оё сердце людям. Тебе дано право искренне и живо откликнуться на всё, что волнует ум и сердце современника. И не просто рассказать о происходящем в мире, а передать огромный внутренний накал событий. Случается вести репортаж “из жизни” прямо в эфир, без всякого текста. Голос диктора должен взволновать, развеселить или вызвать гнев, приходится подолгу примериваться, прежде чем найдёшь правильный тон. Очень нелегко “просто говорить” на экране. Важнее всего установить мостик к зрителю, иначе речь идёт в никуда, в холодное стёклышко объектива. Диктор должен говорить только для вас. Если зритель ловит себя на том, что хочет ответить диктору, значит, тот нашёл правильную, жизненную интонацию».
И в условиях сближения двух разновидностей языка разные формы реализации текстов сохраняют свои особенности. Поэтому (хотя идеал: хорошо пишет тот, кто хорошо говорит, и наоборот) нередко тот, кто хорошо пишет, плохо говорит, и тот, кто хорошо говорит, плохо пишет. Известно, что одни поэты читают свои стихи лучше, другие – хуже. «Северянин имел на эстраде успех больший, чем Блок, – рассказывал К. Ваншенкин. – Я могу назвать очень слабых поэтов, восторженно встречаемых залом (они умеют читать), и поэтов значительных, не имеющих на эстраде ни малейшего успеха. Но, слава богу, у нас есть письменность. Конечно, плохие стихи суть плохие стихи, но это не резон ополчаться на тех, кто работает в жанре устной поэзии (тексты для чтения вслух могут быть отличными, точно так же, как письменный жанр может дать рыхлый стих вроде беглого конспекта)».
Есть стихи, которые можно читать вслух лишь негромко, в небольшой комнате, или только одному слушателю, или только про себя. Есть и такие, которые по-настоящему понимаешь, лишь перечитав, вернувшись к началу. «Большинство моих вещей построено на разговорной интонации, – писал В.В. Маяковский. – Несмотря на обдуманность, и эти интонации – не строго-настрого установленная вещь, а обращения сплошь да рядом меняются мною при чтении в зависимости от состава аудитории. Так, печатный текст говорит немного безразлично, в расчёте на квалифицированного читателя: “Надо вырвать радость у грядущих дней!” В эстрадном чтении я усиляю эту строку до крика: Лозунг: “Вырви радость у грядущих дней!” Поэтому не стоит удивляться, если будет кем-нибудь и в напечатанном виде дано стихотворение с аранжировкой его на несколько различных настроений, с особыми выражениями на каждый случай. Сделав стих, предназначенный для печати, надо учесть, как будет восприниматься напечатанное, именно как напечатанное» (Маяковский В.В. Как делать стихи?).
Авторитет разговорности (лучше сказать некнижности) вырос. Но по-прежнему многие считают, что одно дело – живая речь, другое – печатный документ, требующий солидной сухости. Привычка часто убивает самые интересные мысли, научные наблюдения: здание не строят, а проводят строительство, заурядные фундаменты не закладывают, а осуществляют в натуре, отчего и пошло даже уже не ироническое ну, в натуре, ты что? Кто-то написал начальнику: «Надо провести ремонт оборудования. Прошу вас загодя прислать запасные части и детали, список которых прилагаю». Тот взялся за ручку: «В связи с намечающимся ремонтом оборудования возникла потребность в обеспечении участка запасными частями и деталями согласно прилагаемому перечню. Прошу не отказать и удовлетворить настоящую заявку в сроки, предшествующие ремонту», – и поучительно добавил: «Вот как надо составлять техническую документацию».
К.И. Чуковскому, по его признанию, было «легче исписать всю страницу стихами, чем учитывать вышеизложенное и получать нижеследующее». Он соглашался с тем, что нехорошо писать приказ в виде непринуждённой беседы, что должен существовать официальный язык государственных документов, реляций военного ведомства, дипломатических нот, протоколов, справок, накладных, но призывал лечиться от канцелярита – тяжёлой болезни газет, радиопередач, живого разговора.
Нелегко изменить расхожее мнение, будто написать так нельзя – неграмотно, а сказать можно, сказать всё можно. Непозволительно ни писать, ни говорить, нарушая канон правильности. При этом естественно соблюдать своеобразие двух его разновидностей, в частности почтительно относиться к некнижному словарю и синтаксису. Люди, говорящие так, как пишут и как действительно можно написать, выглядят смешно – если не шутят – и публично высмеиваются.
На наших глазах произошло второе после изобретения письменности эпохальное событие – появление возможности фиксировать тексты – акты общения – не только условно, в буквенной форме, но и в их естественной «нагой простоте» звука, мимики и жеста, движения и цвета, всей несущей смысл культурной обстановки. Эта возможность ускоряет и обостряет все языковые процессы, меняя прежде всего исторические взаимоотношения двух разновидностей образованного языка.
Пока рано судить о собственно языковых следствиях, о грядущих перестройках, которых просто не может не быть. Вероятно, они будут не менее кардинальными, чем собственно языковые следствия изобретения письменности, на базе которой возникла книжность, отчуждённая от разговорности. Надо ждать нового соотношения разновидностей, уже сейчас обладающих равными (если пока и неравноправными!) потенциями и правами. Впервые приблизилась к такой постановке проблемы (помимо прочего, уважительной и к самодвижению языка, скованного синхронной нормой) О.А. Лаптева, занимаясь взаимоотношением книжной и разговорной разновидностей русского языка.
Зачатки нового строения языка уже ощутимы и вызывают у кого-то безудержный восторг, у кого-то – горестные опасения. Поддерживаемое интонацией и другими внеязыковыми элементами в звучащей речи, введение придаточных на письме привычно компенсируется формами местоимения, отсутствие чего стало наблюдаться достаточно часто. В мемуарах знаменитого народного артиста натыкаемся на фразу: «Несмотря что он был связан с НКВД, помог отцу устроиться на работу» (ожидалось несмотря на то, что он…) (Весник Е. Дарю, что помню. М., 1998. С. 43); «Минфин обеспокоен, что зарегистрированные компании в офшорах и они не платят доходов, где фонды и рабочая сила» (РГ. 2013. 13 дек.). Без поддержки интонацией, жестами требовалось бы обеспокоен тем, что компании, зарегистрированные в оффшорах…; там, где. Такая формулировка не может, конечно, не смущать, не говоря уже о пунктуации.
Невиданные ранее способы овеществления, хранения, воспроизведения текстов в полноте контактной реальности рождают сомнения в прежней уникальности умудрённой книжности, олицетворяющей высшую истину и единолично диктующей правильность языка. В любом случае нельзя дольше мириться с традиционно сложившимся уничижением живой разговорной (обыденной) некнижности как мало серьёзной по заземлённому, сиюминутно преходящему содержанию и будто бы лингвистической недисциплинированности. Ведь на деле она отнюдь не стихийна, не хаотична, но лишь до сего дня плохо изучена и описана, так сказать, не зарегистрирована в принятом порядке.
Нельзя безоговорочно поддержать тех ревнителей самой книжности, кто упрекает её за то, что она на глазах всё с бо́льшим вкусом питается живой звучащей некнижностью, а то и откровенной небрежно-бытовой разговорностью. Как без этого, если она всё чаще и естественнее обретается в звуке контактного общения? Всегда составляя бо́льшую часть повседневного общения самого элитного общества, сегодня некнижность, разговорность смело проникает в научное, профессиональное, политическое, деловое общение.
Во всяком случае, наивно сводить её запись к речевой характеристике персонажей в художественных текстах. Разговорность врывается в описания, во все печатные тексты, хотя не так всеохватно, как книжность – в звуковые. Её претензии на звание законной части образованного языка наряду с книжной становятся всё оправданнее и правомернее. Не с руки более считать пользующихся некнижностью людей неграмотными, малообразованными.
Возможность опредмечивать общение в его естественной звуковой форме со всей невербальной культурной обстановкой отнимает у письма, печати уникальность и ущемляет многовековой авторитет книги. Книжность и разговорность естественно сближаются, что, разумеется, меняет общественное понимание правильности образуемого языка.
Есть основания полагать, что в процессах сближения двух разновидностей языка проникновение звуковой (даже собственно разговорной её части) в книжную, болезненно обсуждаемое и осуждаемое как порча, на деле оказывается менее сильным, чем почти не замечаемое воздействие книжной на звуковую. Существуя всё более естественно в звуковой, а не только в печатной форме, книжные тексты облагораживают звучащие. Назовём этот процесс вокнижением. Вокнижение звуковой разновидности языка проявляется даже в бытовых разговорах, где на месте жестов, интонации, междометий употребляются научно-технические термины и сложные синтаксические обороты.
Самое понятие правильности требует нового подхода и понимания. Любопытной аналогией может быть пересмотр нашего отношения к фольклору. Первоначально связанное с немецкой наукой И.Г. Гердера, братьев Гримм, ценивших его лишь как отправную точку для художественного пересказа, фольклор и у нас воспринимался недостойным, если не презренным. В.Г. Белинский советовал собирателям «перестать пересказывать сказки, народом уже давно сочинённые, и рассказывать свои». Деятельность А.Н. Афанасьева впервые убедила публику в красоте коллективного народного творчества, ценность которого сегодня всепризнана. Многое зависит от таланта и убеждения того, кто формирует общественный вкус.
Всё меньше становится наивного восхищения книжностью как идеалом красоты. Её приложение к бытовому содержанию куда вреднее, чем введение в серьёзный текст элементов разговорной некнижности. Знаменитый советский психолог академик А.Н. Леонтьев так при студентах просил жену приготовить обед: «Имеющая для меня глубочайший личностный смысл, не расходящийся с твоим объективным значением, жена! Основываясь на современной теории питания, аналитически углублённо разрабатываемой учёными, питающимися как высоко-, так и низкокалорийными продуктами, которыми питаются люди, как, впрочем, и различных видов животные, возьми, пожалуйста, мясо, опосредованное ближайшим продуктовым магазином, несущую в своём непосредственном содержании витамины капусту, разумеется, воду, являющуюся необходимым компонентом всякой, в том числе и скверной, пищи, и свари щи. Коротко резюмирую. Итак, структура супа, в данном конкретном случае щей, и есть его действенная пищевкусовая характеристика» (