Вавилонянин идет в будущее, но взор его устремлен в прошлое. Будущее не становится реальным, пока не станет прошлым… Теперь смотрите, что получается: получается картина, которая удивительным образом напоминает представление Вальтера Беньямина. Я бы даже сказал, что между этими представлениями есть полная аналогия. Единственное, чем отличается эта схема от описанного образа Вальтера Беньямина, — это некоторыми уточнениями, которых у немецкого мыслителя нет, а есть как бы коридор истории, который протянулся от Рая… И вот — конец уже близок…
Что значит — «эсхатологические представления*? Греческое то эскатон — самое крайнее — все время мыслится. Все культуры, за небольшим исключением, в круг своей мысли вводят представление о конце, о крае. И не о конце времени, не о конце истории, а, как правильно подсказывает нам автор этой прекрасной книги, о крае существования. Причем не обязательно должно быть общее для всех понятие времени — что существенно. А вот некоторая пространственность представлений обязательно должна быть в этом образе края. Последнего края, за которым существования уже нет. За которым неизвестно, что будет с людьми и со всем миром…
Это представление о крае проходит через всю историю культуры. И разумеется, когда Гегель говорит о конце истории, или Маркс говорит о конце истории, это один из способов осмыслить вот этот самый край. Есть заданные представления, которые на протяжении всей истории культуры дифференцируются и переименовываются, — но и остаются одновременно. Если вы помните, то край истории у Маркса переосмысляется во вполне земном измерении: оказывается, настоящая история начнется только тогда, когда возникнет коммунизм. Но это переосмысление есть переворачивание того же самого представления о крае, потому что для того, чтобы началась история, должен закончиться какой-то доисторический период и край все равно должен наступить.
Когда теперь, в нашу эпоху, все чаще и чаще опять говорят о конце истории, то это тоже относится к извечным эсхатологическим представлениям о конце. Но наше представление о конце истории сейчас — оно более чем оправданно. Оно оправдано тем, что история, в некотором смысле, действительно должна кончиться. Потому что она ведь и началась не так давно, если иметь в виду слово «история* и понятие «история», которые появились, кстати говоря, в тот самый период, когда начал совершаться грандиозный поворот культуры, — в середине V века до новой эры.
Сейчас мы, может быть, поговорим еще и об этом, но я хочу вернуться к тому, с чего мы начали: к сходству двух схем восприятия времени и истории. Тезис Вальтера Беньямина, возникший благодаря переосмыслению рисунка Пауля Клее, — это, конечно, очень глубокий тезис, который требует разбора его в деталях. Я думаю, Вальтер Беньямин застал тот момент современного европейского сознания, когда от «прогресса» осталось лишь то немногое, что здесь осталось. А именно: прогресс как некоторая вынужденность, как некоторая невозможность остановиться, и только. Не прогресс как возрастание и превышение последующими формами предыдущих по их смыслу. Здесь, если верить сходству двух схем, получается иначе: прогресс — и в то же время мы все время спускаемся вниз. Вместо вавилонского человека, который глазами обратился в сторону прошлого, у Вальтера Беньямина — Ангел Истории. И скажите пожалуйста, чем же он так изумлен, что изумление его не проходит, несмотря на длительность этого состояния? Я полагаю, что это изумление перед самой историей, которая перед его глазами рождается, все время возникая из своего начала. Он видит прошлое, он видит Рай, который мы уже не видим теперь, потому что за минувшие две тысячи лет повернулись глазами в другую сторону. Он видит начало мира. И он одновременно видит все, что пошло от этого начала, то есть страшный результат человеческой истории в виде нагроможденных друг на друга развалин.
Я полагаю, что это изумление не проходит потому, что история не устает удивлять его своим постоянством. То есть своей постоянной бесплодностью и отрицанием того самого прогресса, который на определенном этапе человеческой истории ей был приписан.
Что важно для нас? Что вавилонская модель времени поразительным образом точно предвидит некую интерпретацию истории, сделанную немецким мыслителем на рубеже сороковых годов нашего столетия. При этом я полагаю, что Клочков не читал Вальтера Беньямина, когда писал свою книгу о духовной культуре Вавилонии. И Вальтер Беньямин, безусловно, не мог иметь никакого представления о том, чтб будет написано в книге о Вавилоне нашим исследователем, сегодня. Хотя некоторые общие представления о том, что могли существовать некоторые иные, резко отличающиеся от наших представления о времени, у Вальтера Беньямина безусловно были. Но он создал свое построение на основании рисунка Пауля Клее.
Оказывается, таким образом — и я надеюсь, что это не будет неожиданностью для вас, — что все, что мы можем знать существенного о языках культур прошлого, заключено внутри нашего языка культуры. Вот так. Нам хотелось бы иногда знать нечто существенное о том, что называют иногда «образом мира», присущим разным культурам и культурным кругам, — а это задача неразрешимая сама по себе. И когда мы принимаемся, тем не менее, за ее решение, то оказывается, что мы никуда не уходим из пределов нашего языка культуры. На что же мы с вами можем рассчитывать? Только на то, что наш язык культуры окажется достаточно широк для того, чтобы вместить в себя — в некотором отраженном виде — и другие языки культуры. Образ Ангела Истории — как раз доказательство такой возможности. Этот образ и сам по себе есть достижение современной культуры, потому что в XIX веке, скажем, с его детерминированными представлениями об истории, он не мог бы родиться. А в то же время Клочков, думая о языке культуры прошлого, воссоздал представление, поразительно напоминающее образ Вальтера Беньямина, образ, рожденный в пределах нашей культуры.
Несколько заостряя этот вопрос, скажем так: внутри самого нашего языка культуры возникает представление древних вавилонян о течении времени и о направлении истории. Сама вавилонская культура была неспособна мыслить в подобных категориях и тем более строить схемы; но сквозь наши термины мы что-то видим важное в культуре прошлого, и оно вновь рождается внутри языка нашей культуры…
От составителей
Научные интересы А. В. Михайлова сосредоточены преимущественно на трех эпохах: барокко, романтизме, XX веке, но в поле его зрения всегда находится вся панорама истории европейской культуры, все периоды в их диалектической соотнесенности. А. В. Михайлов видит каждое явление в его временной конкретности и, одновременно, в широчайшем контексте: от античности до современности. Он стремится показать как прошлое проглядывает в настоящем, а настоящее уже содержится в прошлом. Многие страницы в трудах А. В. Михайлова посвящены истории «ключевых» слов: он исследует, как менялись представления о стиле и характере, как переоценивались категории «возвышенного» и «внутренней формы», как раскрывались и обогащались значения терминов «барокко», «романтизм», «бидермайер». А. В. Михайлов в своих работах выясняет исходную герменевтическую ситуацию, согласно которой постановка и решение любой частной проблемы требует от ученого видения целого культуры. Каждая интерпретация художественного текста, картины, скульптуры, музыкального произведения, философского или критического суждения рассматривается А. В. Михайловым в отношении к глубинным закономерностям истории духовной действительности.
Учебное пособие по культурологии «Языки культуры» состоит из трех разделов. В первый из них — «О предмете и методе» в науках о культуре» включены работы, в которых с наибольшей степенью подробности выясняются принципы гуманитарного исследования. Понимая само исследование как проблему, А. В. Михайлов стремится охарактеризовать условия и возможности восприятия ученым явлений другой культуры. Он говорит о расширенном значении переводческой деятельности в гуманитарных науках: об исследовательском «обратном переводе» с языка одной культуры на язык иной. По мере ознакомления с работами второго раздела пособия: «Эпоха «готового» слова и ее кризис» перед читателем будет открываться картина истории культуры, увиденная как напластование различных эпох. А. В. Михайлов показывает изменение во взглядах на историю культуры, происшедшие от прошлого столетия к настоящему. Представление об истории как о неостановимом развитии, становлении сменяется концепцией единовременного сосуществования различных культурных пластов. История культуры предстает в работах А. В. Михайлова не последовательной сменой эпох, а их зримым соотношением.
Особо следует сказать о языке А. В. Михайлова, о стиле его работ. Они требуют повышенного внимания, готовности не только читать, но и перечитывать. Затрудненный и порой причудливый стиль А. В. Михайлова отражает настоящую сложность предмета исследования и позиции исследователя, продуктивную смысловую напряженность между тем, что может быть выражено в слове, и тем, что не может. Слышавшим, как говорил Александр Викторович, должно быть знакомо удивительное ощущение рождающейся, развивающейся и как будто расцветающей на глазах мысли. Для того, чтобы дать представление о лекторской манере А. В. Михайлова, в третий раздел учебного пособия «Из лекций» включено несколько расшифрованных лекций из курсов по истории мировой культуры, прочитанных им в Московской консерватории в 1993–1994 годах.
Для отечественной гуманитарной сферы знания очень многое в истории мировой культуры остается неосвоенной территорией. А. В. Михайлов остро, можно сказать, с болью, чувствовал и понимал эту недостаточность и поэтому спешил восполнить пробелы с максимальной полнотой.
Каждая работа А. В. Михайлова — это наглядный урок осмысленного и чуткого отношения к слову и мысли в науке. Мы надеемся и верим, что учебное пособие по культурологии «Языки культуры» найдет внимательных, благодарных читателей и поможет им найти себя.