4. Эта академия, действительно, приняла в качестве академической доктрины принципы классицизма, поскольку ее возникновение пришлось на такое время – ибо доктрина опередила Академию и задала ее ориентиры. Она и стала образцом для позднейших. Но жизнь есть жизнь – и членами Французской академии уже в первой половине XVIII в. были художники не только различных, но и противостоящих друг другу направлений.
Правду сказать, создается впечатление, что описанная в статье «исходная» АХ экстрагирована из российской Императорской академии художеств первой половины XIX в. или некоторого близкого ей исторического прецедента – и опрокинута в прошлое в качестве концептуального зароды-ша5. Не случайно упоминается «невиданный расцвет академической традиции в первой половине XIX в.».
Нетрудно было бы показать, что весь беглый очерк «линии классицизма» в послеренессансной европейской культуре произволен и противоречив. Мы этого делать не будем: читателю нетрудно заметить, что лозунговый тезис, будто «прогресс классического искусства всегда был связан с социальной реализацией идей свободы», не выдерживает испытания исторической проверкой, он не подтверждается даже в изложении самого L. Т.
Я позволю себе только одно замечание – скорее методологического характера, на этот раз – по поводу описания современных событий.
Подобно нескольким попавшим мне на глаза в последнее время трактовкам, искусство авангардов и поставангарда XX века представлено и тут как результат действия злой воли художников и сонма рядом стоящих и связанных с (квази)художественной деятельностью персонажей и групп. В одних случаях L. Т. прямо на них указывает, в иных – сводит в абстракцию «субъективного фактора». Эту критику модернизма можно лишь отчасти квалифицировать как кальку советской «критики буржуазного искусства». В той мере, в какой «борьба с упадочным искусством Запада» сохраняла изуродованные следы марксистского экономического и классового детерминизма, в модернистском движении усматривали некую обусловленность, пускай аргументация и имела анекдотический вид. Нынешняя лишенная детерминизма критика (равно как и апологетика) вытряхивает из ванны и ребенка, отказывая культурным процессам в какой-либо внешней зависимости и внутренней логике. Это характерно для метода L. T.; картины, которые он изображает, лишены опоры на какую-нибудь рабочую теорию относительно собственных порядков жизни искусства, меняющегося места искусства в культуре, сложной игры социальных и культурных детерминант и внутрихудожественных событий. Поэтому в его изложении возможно, чтобы, невзирая на объективные условия и тенденции, вопреки им, «субъективный фактор» катастрофически раскачал лодку: чем лучше и полней условия для расцвета подлинно классического стиля, тем хуже идут дела; собственно, катастрофа уже налицо. Следовательно, требуются встречные субъективные усилия, мощные волевые акты, которые высвободят из латентного состояния естественную и объективную интенцию, лишь изредка взрывающуюся протуберанцами – «ню» Матвея Манизера и конными статуями Луи Тюайона6. Между тем имеются, и в достаточном количестве, исторические и теоретические исследования, которые обнаруживают в движении авангардов социокультурную обусловленность и внутренние последовательности – независимо от того, как оцениваются результаты. Никакой серьезный разговор не может обойти эти наблюдения и анализы, с ними можно полемизировать, но непозволительно не замечать, сводя все к кликам и клакам, камарильям и легионам апологетов.
Представленная картина современности предлагает нам еще один пример лапутианской модели, если и задевающей реалии, то лишь по касательной.
L. Т., подобно многим нынешним авторам, изображает ситуацию так называемого «современного человека». Современный человек – во всех этого рода рассуждениях – такая же абстракция, как «сентиментальная анима» европейского человека и подобные ей умственные конструкты. Ясно, что это не пакистанский или румынский крестьянин, не обыватель Киншасы, не нормандский рыбак, не один из многомиллионных сельских жителей Индии и Китая, не алжирский исламист-экстремист и даже не житель города Рубцовска, Алтайского края; все они современны L. T. в хронологическом смысле, но не современны в культурологическом, поскольку находятся в логически-культурном прошлом. Поэтому, казалось бы, для них нет места в дальнейших обсуждениях. Однако высвеченное исследовательским лучом пятно «современного человека» будет мигрировать – придет время, когда выяснится, что современный человек принадлежит к «постпатриархальному типу»; тут уж маргинальными окажутся жители Парижа, Аондона или Нью-Йорка, как менее представительно современные, зато у рубцовского горожанина и у жителя Киншасы появятся хорошие шансы.
Но вернемся к судьбе первого «современного человека» – обозначим его как «современного человека I», который, по-видимому, есть абстрагированная перспективная тенденция или, лучше сказать, виртуальная модель всеобщего будущего как всемирного города, где orbis и urbs сольются в тождество. Из скоро вековой банальности относительно высоких скоростей и стрессов, отличающих жизнь «современного человека I», L. Т. оставил скорости в стороне (хотя из них можно извлечь кое-какие аргументы) и остановился на стрессах. Дело в том, что классическая форма, помимо непрерывного урока гармонии частно-свободного и иерархически организованного, должна стать терапевтическим средством от психических перегрузок и шоков. «При таком положении дел что может быть лучшим средством от напряжения и страха, что более способно вернуть человеку чувство собственного достоинства и ясный, понимающий взгляд на мир, чем искусство классического стиля – музыка Моцарта и Гайдна, среда, оформленная ордерной архитектурой, созерцание уравновешенных и прекрасных статуарных форм»7.
Нас снова заставляют обсуждать некую искусственно сочиненную ситуацию, которая имеет косвенное отношение к реальному положению дел. Современный человек I в этой картине якобы обречен на пребывание и передвижение в навязанной ему психологически враждебной среде: «Кто спрашивал простого пешехода, хочет ли он каждый день по дороге на службу и обратно видеть здания, киоски, афиши, вывески в стиле модерн, функционализм, не-обрутализм, деконструктивизм и т. п.? Кто спрашивал его, прежде чем все это соорудить, превратив его жизненную среду в неиссякаемый источник эстетического, а значит, и психического дискомфорта: понравится ли ему подобный экстравагантный шик? Ставил ли себя мысленно хотя бы какой-нибудь упоенный своими строительными фантазиями homo ludens на место того, кому придется видеть эффектно взлетающие или причудливо растекающиеся конструкции не в макете или на цветном фото и даже не из окна туристического автобуса, а ежедневно проходя мимо них, при этом каждый раз замечая, что конструкция никуда не улетела и не расплылась, и от этого испытывая досадное чувство, что его просто принимают за дурака.» и т. д.
Не будем задаваться вопросом, кого спрашивал сам L. T. По-видимому, никого. Оставим ожидание улетевшего музея Гуггенгейма в Нью-Йорке или растекшейся Casa Mila в Барселоне на долю умного пешехода. Поговорим о совпадениях.
Послушайте:
«Современный человек, входя в мир предлагаемых ему зрелищ, музеев, эстрадного бума, телевидения, музыкальных концертов, открывая дома книгу, купленную накануне, следуя по своим делам среди стекла, металла и пластических изысков современного города, начиненного яркостью рекламы, заражающего ритмами всеобщей динамики <…> пребывает и находит себя в культурной среде, насыщенной переменчивостью и острым чувством событийности»8. Правда, тут цитируемый автор, в противоположность L. Т., видит необходимую и полезную роль современного (авангардного) искусства, которое «в чистой, элитарной форме <. > ищет для людей то, что станет затем способом их преображенного представления о мире». Из одной и той же посылки можно сделать разные выводы, это не новость. Меня занимает не различие, а сходство: посылка в обоих случаях рождена, как говорили в иные времена, на кончике пера. Вообразите себе реального жителя Парижа, Аондона, Вашингтона, Рима: шансы увидеть «по дороге на работу» пластические изыски значительно уступают шансам увидеть традиционную архитектуру, включая ордерную; в самом Нью-Йорке надо будет поискать маршруты, вводящие в состояние эстетически-психического дискомфорта, – скажем, торопясь мимо музея Гуггенгейма по Парк-авеню, он не получит необходимые для этого импульсы, а в центре Вашингтона ордерной архитектуры избежать будет и вовсе невозможно.
Оба автора, если они не имеют в виду под современным человеком жителя бразильской столицы, словно не помнят, что в облике городов, входящих в класс «современных», отложилась долгая архитектурная история. Следует ли реформированной по L. Т. Французской академии художеств брать на себя ответственность за дальнейшую застройку Парижа, если «современный I» парижанин может, избегая посещать Дефанс, свободно гармонизировать себя, остановившись перед колоннадой Аувра или прогуливаясь по площади Согласия?
Что на самом деле объединяет обоих авторов – это ла-путианское конципирование в стороне от действительных процессов, а заодно и от серьезной современной мысли.
Их современный человек I изобретен за письменным столом – и там же обречен существовать, прежде чем покинет этот мир. Иначе нетрудно было бы заметить, что движение по «дороге на службу» или «по своим делам» происходит по преимуществу в муниципальном или частном транспорте, что человека за рулем больше занимает не экстравагантный шик, на который и глядеть некогда, а пробки и места для парковки, а человек на остановке или внутри автобуса, как и пассажир метро в часы пик, получает и вовсе другие пространственно-пластические импульсы. Зато – и это не новость – куда больше, неизмеримо больше визуальных впечатлений он получает сегодня не на улице, не в музеях и галереях, даже не из иллюстраций к любимому литератору, а у телевизора и, в последние годы, у компьютерного дисплея, которые L. Т. оставил безо всякого внимания. Между тем тут Родос! Можно не заглядывать в статистические данные, в М. Маклюэна или Ж. Бодрийяра, достаточно заглянуть к соседям по дому, чтобы заметить, что критические для современности процессы происходят здесь. И если у Идеальной Академии нет возможности гармонизировать, упорядочить, дисциплинировать эту сферу, внести сюда дух рациональности и трезвой аналитической мысли, то уже по одной этой причине пора оставить ей нынешнюю роль более или менее почитаемого реликта.