Что до современной мысли, то тут кстати было бы заметить, что проблематика жизненной среды стала предметом комплексного изучения и теоретического обдумывания в целой отрасли знания. Выходят специальные ежеквар-тальники Environmental Values, Worldviews: Evironment, Culture, Religion, равно как и другие издания. Передо мной всего лишь рекомендательный список литературы, которую можно поместить в рубрику «environmental thought», – он насчитывает более полутора сотен названий. Ведется подлинно интердисциплинарный штурм проблематики, в ходе которого нейтральное понятие «среды» было заменено более емким культуро– и антропоцентрическим понятием «места». Дельное рассуждение о среде современного человека не может покоиться только на персональных интуициях, оно обязано так или иначе считаться с результатами, полученными в этой области.
Еще одно замечание об интуициях и непосредственных впечатлениях.
«Даже простое общение с рядовыми потребителями искусства, наблюдение за их эстетическими реакциями на то, что они видят и слышат, показывает, что именно так называемое современное искусство ими воспринимается как чуждое и далекое». «Даже простое» заставляет предположить, что в распоряжении L. Т. имеются проверенные данные иного, непростого характера. Но о них мы ничего не узнаем. Тогда позвольте и мне заметить, опираясь на простое наблюдение за эстетическими реакциями, что эстетическая чувствительность не бывает неизменной и что на протяжении последнего века, как, впрочем, и ранее, она существенно трансформировалась у значительной доли публики, проявляющей какой-либо интерес к современному искусству. Залы музеев современного искусства не пустуют, последние большие выставки Колдера, Бэкона, Маг-ритта в музеях Сан-Франциско проходили – на моих глазах, господа! – при большом стечении народа, и нижеподписавшемуся приходилось иной раз постоять в очереди, чтобы попасть в музейные залы. Оставим, однако, в стороне личные впечатления и приватный опыт, которые годятся для эссеистических экстра– и интроспекций, но не могут быть основой научного дискурса. Давайте будем обсуждать победы и поражения «современного искусства» – чьи рамки L. Т., как и другие авторы, не уточнил – на основании более надежных данных. А если их нет в нашем распоряжении, то наиболее достойным способом их обсуждения может быть либо жанр вольной художественной критики, каковая включена в машинерию художественной жизни по определению, либо молчание внешнего наблюдателя, не готового к обоснованному суждению.
Я хотел бы еще на минуту вернуться к трагической ситуации современного человека I. Этот человек, живущий в большом европейском или американском городе, в жизненной среде, будто бы ставшей неиссякающим источником эстетического и психического дискомфорта и учащающихся стрессов, должен быть либо несчастен, либо, по мере привыкания, психически деградировать. Так по L. Т. Но вот свежие результаты.
В 1975 г. исследователи институции Eurobarometer Survay, финансируемые Директоратом по образованию и культуре Европейской комиссии, начали исследование счастья. Да, именно счастья – в согласии с некоторыми современными этическими теориями. Разумеется, они не собирались давать количественное выражение тому, что количественного измерения не имеет. Они всего только попробовали узнать, чувствуют ли себя люди счастливыми. По специальным методикам было опрошено 100 000 респондентов. В США аналогичное исследование было начато в 1980 г., опрошено было 23 724 респондента (General Social Survay, National Opinion Research Center при Чикагском университете). Оказалось, что более всего людей, чувствующих себя счастливыми, живет в Дании (рейтинг 7,96) и в Голландии (7,49), далее следуют Норвегия, Аюксембург и Соединенные Штаты (7,29). Греция (хотя греки имеют более возможностей созерцать подлинные остатки античных памятников, чем кто-либо другой) замыкает таблицу (5,54). В этом нерефлектируемом чувстве счастья, обнаруженном у современных людей I, мы либо должны опознать указанный L. Т. «симптом начала психической деградации», обусловленной интригами и насилием модернистского искусства, либо оставить противоречие не-объясненным.
Я позволю себе не останавливаться на другом умственном конструкте – уже упомянутом выше так называемом постпатриархальном человеке. Этот фантомный образ, описанный раздраженно и с презрением, от которых был избавлен современный человек I, находится в неопределенном отношении к последнему. То ли это частный случай современного человека, то ли, напротив, человек, живущий в наше время, но в качестве анахронизма, то ли речь идет об уникальной отечественной ситуации, то ли это всемирный тип… L. Т., кажется, склоняется к последнему. Помимо упомянутых абстракций и, видимо, их поглощая, L. Т. вводит тотальную абстракцию человечества: «Такова цена, которую человечество заплатило и, увы, еще заплатит за происшедшую эстетическую революцию».
К концу статья начинает пародировать по преимуществу сотериологические тексты – тут окончательно оформляются рецепты спасения. Неадекватно представленная «современная ситуация» дополняется соблазнительной грезой ее разрешения10.
Эта часть представляет собой наибольшую стилистическую удачу автора. Читая строки, посвященные проблеме свободы вообще и свободы художественного выражения в особенности, снова чувствуешь себя на перепутье: то ли слышится искренний голос «человека тоскующего», то ли автор демонстрирует редкостное по виртуозности владение техникой розыгрыша. Требуется известное усилие, чтобы сохранить ощущение игровой природы текста – с такой страстью, сметая на своем пути исторические и логические препятствия, L. Т. изображает виртуальное будущее.
Я полагаю, что здесь реальный автор выполняет фигуры высшего пилотажа, симулируя искренность веры и развертывая пародийную утопию, которая оборачивается антиутопией.
Ключом к ней дожен служить образ искомой Академии.
Это замкнутая институция, чье существование основано на доктрине и имеет своей целью ее сохранение и культивирование. Поэтому закономерно уподобление Академии художеств Православной духовной академии или богословскому факультету Католического института. Ее поддерживает и поощряет правительство. Поскольку правительство тоже идеальное, оно поддерживает ее безо всяких политических обертонов. Мы, следовательно, можем предположить, что политики просто поддерживают классическое искусство, потому что они поддерживают классическое искусство. Но, рассуждая таким образом, мы демонстрируем недооценку L.-Т.-ианской диалектики. Политики поддерживают Академию политически не заинтересованно, но потому, что классическое искусство полезно народу. К политике этот мотив, видимо, не имеет отношения. Следует предположить, что исчезнут правительства, деятельность которых так или иначе отражает меняющиеся и конфликтные интересы различных политических, экономических, этнических, культурных и пр. групп и сил, они будут состоять из идеально разумных, нейтральных и неподкупных лиц, у которых других интересов, помимо народных, быть не может. Живую модель такого правительства история нам уже показывала; многим не понравилось.
На практике вкус масс иногда не приемлет полезную пищу. Скажем, самый знаменитый, самый покупаемый (и, видимо, самый состоятельный) художник современной Америки, некто Томас Кинкаде, равноудален и от изысков модернизма, и от классической чистоты, аналоги ему можно отыскать и в России – большинство свое дело знает и его брутальными выходками авангарда так просто не собьешь. Что же, бывает, что и толпа превратно понимает свою пользу – тем более Академии, поддержанные властями, должны прививать, насаждать и внедрять здоровые, психологически и социально гармонизирующие образы. Следовательно, политические лидеры, стоящие во главе страны, знают о пользе народной лучше самого народа, который может быть одурачен декадентами или увлечься неклассическими идиллиями Томаса Кинкаде. Собственно, им, водителям народов, и размышлять над этими вещами не придется, поскольку они уже вооружены единственно верным проектом L. Т.
Академия должна и умеет себя защитить сама – на случай, если ее сотрудники посмеют говорить не то, что входит в доктринальный канон, имеются дюжие швейцары, которые во имя чистоты учения спускают еретиков с лестницы. В этом месте я почему-то увидел внутренним взором определенную лестницу – капризы зрительной памяти иногда не поддаются контролю. Или, может быть, такова сила живого изображения еретика на трибуне и его неизбежной судьбы?
Рядом с наглядной иллюстрацией «свободы внутри самого генератора свободы» кажутся менее впечатляющими рассуждения о либеральном стиле мышления, который «основан на уважении и заинтересованном внимании мыслящего субъекта к антитезису, т. е. к позиции реального или интериоризованного, дублированного его воображением оппонента, и представляет собой основу культуры дискуссии – состязательного процесса поиска истины, способность к которому есть решающий показатель того, насколько далеко ушло то или иное общество от состояния варварства и приблизилось к цивилизованному состоянию». Для воспитания и поддержания этого стиля и требуется вне его лежащая – как Творец, внеположный тварному миру – авторитарная и сектантская Академия. Возможно, она и состоять должна из не вполне мыслящих субъектов, не обязанных в силу этого проявлять уважение и заинтересованное внимание к антитезису, иначе она могла бы растерять несомый ею генетический код свободного общества.
В утопии свободного общества, какой ее рисует L. Т., сквозь идеальные очертания античной модели проступают угловатые формы «вечевой» демократии, как власти большинства. Обыденному сознанию неведомо, что подлинная демократия есть демократия прав и свобод для всех (в отличие от античной), в том числе и для меньшинств, в конечном счете и в особенности – для меньшинства из одного. Большинство не принимает модернистских и постмодернистских извращений? Власть должна отечески, патриархально, охранить большинство, т. е. пресечь разгул. Народу полезны большие дозы классицизма – власть должна поддержать классицизм и насаждать его, сделав своим агентом Академию, особый уникальный организм, хранящий и выделяющий аполлоническую вещественно-духовную субстанцию. Никто не должен сомневаться в том, что большинству хочется именно ордерной и статуарной гармонии и что в душе «толпы» неосознанно живет древний пластический грек.