За всем этим стоит презумпция не только безусловной власти большинства, но и однородного общества – без различных интересов, вкусов, стремлений, групп, личностей; оно должно состоять по преимуществу из людей «практичных и трезвомыслящих»… О судьбе людей непрактичных и мыслящих нетрезво невозможно думать без боли.
Что там ни говори о плюрализме, правах и свободах, а в осадок выпадает монотонная, идеально ложноклассическая республика, которую можно устроить только насилием, да и то – на время.
Невзирая на десятки о– и отговорок, антиутопия L. Т. воплощает изящно орнаментированную свободолюбивыми отступлениями тоску по диктатуре и неволе. Если первая часть статьи пародировала произвольное и не вполне ответственное гуманитарное витийствование, то к концу оно постепенно уступает место фантомам специфической формы обыденного сознания. Сохраняя везде персональную интонацию и на маргинальном материале, А. Таруашвили – в образе L. Т. – сублимировал психологию заключенного, который после многих лет тюрьмы не может освоиться с волей; он воображает себе свободу как продукт отечески-надзирательского внедрения полезных образцов мышления, поведения и принятия решений.
Я полагаю, что изобретение L. Т. – несомненная удача А. Таруашвили. Он не прост, этот возможный персонаж: хитроумное сплетение трезвых рассуждений с воздушными конструктами, справедливых банальностей с экстравагантными выходками, рассудительности с ожесточенным раздражением, сомнительных аксиом – с растянутыми логическими выкладками, призывов к диалогу – с высокомерным менторством, видимого историзма – с пренебрежением историческими фактами, постоянные самоопровержения, пародирование, едва на волос отстоящее от прямой речи, – нешуточное дело создать столь многогранный энигматический образ, для разоблачения которого требуется пристальное чтение.
Спасибо автору – этой фикцией он нас еще раз и своевременно предупредил.
И теперь мы можем позволить себе расслабиться. Расстанемся с проблемой на чем-нибудь положительном.
Пьер де Бурдей, Сьёр де Брантом, оставил нам свидетельство неакадемического, зато живого и аутентичного переживания гармонических законов ордера и власти совершенных архитектонически-статуарных форм. Описание роскошных празднеств, устроенных Марией Австрийской, сестрой императора Карла V, он завершил следующим наблюдением.
«.Сеньоры, дворяне, придворные кавалеры всласть насмотрелись тогда на стройные лодыжки, колени и бедра дам, представлявших нимф, коих платье, более чем короткое, предлагало глазу непривычно прекрасное зрелище; все мужские взоры, минуя лица, всегда открытые и доступные для обозрения, обращались вниз, к ногам красавиц. И многие кавалеры, кого созерцание женских лиц оставляло равнодушными, влюбились в эти хорошенькие ножки, ибо в том здании, где красивы колонны, не менее хороши должны быть фризы и архитравы, а роскошные капители изящно вылеплены и любовно отполированы до блеска.»
Прекрасный пример.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Которая, по мнению В. Татаркевича, в XIX в. деградировала до лозунга. – Tatarkiewicz W. A History of Six Ideas. Warszawa: PWN, 1980. Р. 136.
2 Jacques Barzun. From Dawn to Decadence: 500 Years of Western Cultural Life. New York: HarperCollins, 2000. P. 333.
3 Об этом, кстати, напоминает недавно вышедшая книга под названием «Не классический идеал» (Not the Classical Ideal: Athens and the Construction of the Other in Greek Art. Beth Cohen ed. Leiden: Brill, 2000.
4 См., напр.: Nicolaus Pevsner. Academies of Art. Past and Present. Cambridge, 1940. Р. 82.
5 Аналогия становится сильней, когда L.Т.-классицист – по примеру академической реформы 1893 г. – заключает мирный договор с реализмом. Посредством нескольких несложных софизмов былое противостояние оборачивается союзом, поскольку оба художественных феномена, как выясняется, суть манифестации общего принципа, а именно – миметического. Читатель не может не заметить, что это еще одна идея на грани пустой генерализации, поскольку на принципе мимезиса строились и неклассические, и нереалистические художественные миры. Великий компромисс продолжен в будущее, где фигуративно-изобразительная гармоническая правда вместе с суровой правдой реализма будет дополнена абстрактными формами. Трудности такого союза очевидны, но обещает, что «ясность в этом вопросе наступит сама собой» в результате экспериментальных исследований. Снова приходит на память лапутианский опыт: в тамошней Академии, помнится, проводили сходные опыты по извлечению солнечного света из огурцов.
6 L.T не уточнил, о каких конных статуях Л. Тюайона речь. Возможно, он имел в виду конную статую амазонки для берлинского Тиргартена, но не исключено, что блестящее представительство академической традиции распространяется на весь корпус конных статуй этого мастера, включающий памятники Фридриху II, Вильгельму I и Вильгельму II. Я знаком с памятниками Тюайона по репродукциям, но этого достаточно, чтобы усомниться насчет присутствия чистого классического начала, скажем, в монументе кайзера Вильгельма I из Любека: тяжеловесная фигура в каске, мундире, добротных сапогах и при сабле далека от аттической гармонии; разве что лошадь… На первый взгляд кажется, что поклон в сторону Тюайона и Манизера – неудачный ход; белые нитки пародии торчат наружу. Но здесь есть примечательная тонкость, позволяющая оценить изящество игры. А. Т. словно бы нечаянно проговаривается, по-фрейдовски непреднамеренно выдает интенции подсознания: Ауи Тюай-он, по выражению его биографа, – «der Staatskiinstler» (см.: G.-D. Ulferts. Louis Tuaillon (1862–1919). Berliner Bildhauer zwischen Tradition und Moderne. Berlin: Gebr. Mann Verlag, 1993); в русском языке нет буквального эквивалента, но это не значит, что у нас этому нет названия, есть – «официальный художник», каковым и был М. Г. Манизер при советской власти. Случайно ли, что в качестве лучшего примера строгого академизма посреди бушующего моря декаданса выбраны эти двое? Или здесь из-под спуда пробилось то искание власти, которое зазвучит в полный голос на последующих страницах?
7 Я не готов обсуждать идею классической психотерапии в чистом виде, поэтому ограничусь лишь эмпирическим отступлением. Идея не оригинальна; например, она была внедрена в практику у меня на глазах в самом, можно сказать, средоточии стрессовой современности, в так называемой Силиконовой долине, штат Калифорния, эпицентре всемирного комьютерно-интер-нетно-дигитального взрыва. Местная высоколобая радиостанция (для достоверности сообщаю ее название – KDFC), непрерывно транслирующая классическую музыку, решила вернуть чувство собственного достоинства и ясный, понимающий взгляд на мир бесчисленным предпринимателям, управителям, организаторам, программистам, инженерам, изобретателям, производителям, а также персонажам второго эшелона – учителям, работникам капиталистической торговли и общественного питания, полицейским и т. п., равно как и членам их семей, – словом, всем, кто оказался под неосознаваемой угрозой духовной деградации. С утра и до следующего утра, за вычетом рекламных заплат, мы слышим непрерывную почти акустическую ткань из классических творений Моцарта, Гайдна, Телемана, Боккерини, Скарлатти, снова Моцарта, Гайдна-отца, Гайдна-сына, всех Бахов (менее всего – Иоганна Себастьяна), Телемана и многих других современных им мастеров, включая короля прусского Шридриха II (Великого), писавшего совсем недурную музыку в тогдашнем классическом стиле. Выбор исполняемых произведений и стилей на радиостанции не был обусловлен личными вкусами команды, но – соображениями пользы, об этом общественность была оповещена в прессе. Близость практики KDFC к идеям L. T. очевидна. Эксперимент длится уже более трех лет; особых перемен в ментальности и формах поведения здешнего народа не видно. Что касается самого нижеподписавшегося, то он, когда включенный приемник в сотый раз предлагает ему заслушать сочинение прекрасного мастера Майкла Гайдна для духовых инструментов, перебирается на другую волну, пусть хоть джазовую. Он не одинок: как показала статистика, радиостанция по числу слушателей находится на последних местах.
8 Искусство Нового времени: Опыт культурологического анализа. СПб.: Алетейя, 2000. С. 251–252.
9 Там же.
10 Кстати будет заметить, что сотериологический жанр в сочетании с лапутианским образотворчеством далеко не чужд отечественной гуманистике. Вот пример из уже цитированной книги. «.. Неудачи с проводимыми в европейском духе реформами на этот раз оказались провидческими. По всей очевидности, конец XX века в России ожидает нового Петра, который на этот раз смог бы „прорубить окно" уже на Восток» (Искусство Нового времени…, с. 226). Оторопь берет прежде всего от простого воспоминания, что окна из России принято прорубать человеческими костями и замуровывать ими же. Новый Петр в этом отношении вряд ли будет отличаться от Первого и от Промежуточного. Уже одно это обстоятельство заставляет не торопиться с ожиданием нового Петра – надо отдышаться.
А теперь попробуем выглянуть в воображаемое окно и представить себе пейзаж, который откроется нашему взору. Ближайший план образуют новые среднеазиатские султанаты во главе с прежними коммунистическими боссами, только недавно еще бывшие нашим собственным Востоком и предлагавшие возможность черпать оттуда восточнокультурную субстанцию полными пригоршнями; мы этого не сделали, напротив, навязывали им последние плоды «проекта модерна», как полагается говорить в наше постмодернистское время. Далее – талибы, где-то за ними или, вернее, внутри них – Бен Ааден с его модернизированными методами хранения восточных ценностей. А далее – куда ж нам плыть? К иранским аятоллам? К иракскому диктатору? В постмаоистский Китай? В посткимирсеновскую Северную Корею? Или в испорченную демократией и рыночной экономикой Южную (или Сингапур? Гонконг? индустриализированную Японию, где осталось не так уж много монахов, а самураев и вовсе мало?), или – куда трагичней для восточной идеи – в Индию, затеявшую