Ничем другим, кроме как институтом авторитарной власти, Советы быть не могли по своей природе. Со смертью КПСС они начали бороться за власть с Президентом РФ, поскольку Советы могут существовать в двух модальностях – бесплодной говорильни или элемента авторитарной целостности, но авторитарная модель выстраивается в борьбе претендентов на власть. В первой половине 90-х годов сходная борьба Советов и Президента наблюдалась в Крыму. Разгон ВС РФ был последним актом демонтажа советской системы. Только Дума, созванная в соответствии с новой Конституцией России, формируемая на иной основе и работающая по другому регламенту, имеет какое-то отношение к парламентаризму.
В СССР деньги не были деньгами в собственном смысле, собственность не была собственностью, но держанием, выборы не несли в себе выбора. Как показывают исследования последнего времени, плановая экономика не была в строгом смысле плановой, но представляла собой поле особого административного рынка (см. работы С. Кордонско-го, В. Найшуля). Профсоюзы не были профсоюзами, и так далее до бесконечности, и все это не вызывало протеста у огромной массы людей. Иными словами, мы имеем дело с некоторой устойчивой особенностью российской культуры, которая просматривается на всех этапах модернизационно-го преобразования России.
Обманка, или псевдофеномен, занимает в российском космосе место некоторой почерпнутой на Западе сущности, настойчиво выдавая себя за образец. Здесь адекватный культурный субъект либо искренне принимает обманку за подлинник, либо, догадываясь о качественной дистанции этих сущностей, никогда не говорит об этом вслух. Истина табуирована к осознанию и вытесняется в подсознание культуры. В этой ситуации призыв называть вещи своими именами, с которым выступает Леонид Иосифович, не вызовет ничего, кроме иррационального отторжения. Рассмотрение природы обозначенного нами феномена лежит в плоскости цивилизационного анализа и заслуживает специального исследования. Вспомним, однако, отечественные брюки «типа джинсов», скроенные из ткани «типа джинсовой», или квазидубленки, отороченные синтетическим мехом, из не столь давнего советского прошлого и зададимся вопросом: многие ли из обладателей подобной роскоши были готовы благосклонно внимать призыву называть вещи своими именами? Вчерашний варвар, субъект догоняющей модернизации, бедный родственник, метис и квартерон и другие сходные персонажи, обуреваемые специфическими комплексами и озабоченные тем, чтобы у нас все было «не хуже, чем у людей», не склонны задаваться неприличными вопросами.
Кроме того, будучи включенным в систему традиционного функционирования, заемный институт оказывается в поле групповых (сословных) интересов социальных сил, «оседлавших» этот институт. Они противостоят эволюции, которая может привести форму в соответствие с содержанием. К примеру, суды всех уровней, от Конституционного до районного, по форме – по Конституции РФ, согласно букве и духу законов, согласно исповедуемой идеологии, – независимы от власти, но по существу заданы ею. Движение суда к независимому состоянию не просто противоречит интересам бюрократии всех уровней, но разрушает традиционную для России ситуацию, в которой сакральная Власть являет собой единственного субъекта российского космоса, которому противостоят бесправные и атомизиро-ванные обыватели. Поэтому эволюция судебной системы встречает сильнейшее противодействие. Дистанция между заемной формой и специфическим содержанием относится к системному качеству российской цивилизации. Эволюция АХ разворачивается в описанной нами логике.
Специфически российское измерение обнаруживается и у проблемы четкости определений и соблюдения границ понятий, к чему призывает автор. На уровне деклараций с ним согласятся все или почти все. Однако в российской культуре и соответственно в нашей отечественной менталь-ности существует два уровня – рациональный и традиционный, которые не только не совпадают, но неустранимо конфликтны. В результате, поведение человека оказывается детерминировано двумя различающимися по своей природе культурными системами.
Сциентистская культура и европейское образование задает уровень рационализации. Целостный континуум русской культуры, транслирующий смыслы и положенности культуры традиционной, задает второй уровень. Европеец по образованию и самосознанию, «наш человек» оказывается традиционалистом по сердечной склонности. Поэтому в рутинных и тривиальных ситуациях его поведение часто совпадает с рациональным самоописанием. Однако в значимых выборах внутренне ориентированный на традицию субъект фатально расходится со своей рационально обоснованной и логически выстроенной позицией. Это противоречие табуируется к осознанию и отодвигается в тень, в поле артефактов.
Как представляется, склонность к нестрогому использованию понятий, к их безразмерности лежит в русле описанного выше. Таким образом, проблема оказывается существенно глубже «групповых амбиций», о которых пишет Тару-ашвили. Рыхлость понятий и их размытость характерна для цивилизации синкретической, бегущей аналитической доминанты. Иными словами, для России. Приняв членящий аналитический язык европейской культуры, русская культура не принимает аналитическую интенцию, из которой вырос этот язык. Поэтому она и тяготеет к смешению слов, к некорректному использованию понятий, к их протеисти-ческой многозначности и неопределенности. Как представляется, в «Полемических заметках» мы сталкиваемся с подходом рациональным, игнорирующим локально-цивили-зационный уровень проблемы.
Вообще говоря, в работе чувствуется рационалистически-просвещенческий пафос, искреннее непонимание того, почему происходящее выходит за рамки очевидного с рациональной позиции, стремление «подправить» реальность. Из этого вырастает непонимание эволюции художественной культуры, все более отдаляющейся со второй половины XIX в. от классических образцов. Зафиксировав «невиданный расцвет академической традиции» в первой половине XIX в. «когда археология накопила материал, необходимый для всесторонней реализации академической идеи, а ярмо идеологической барщины сделалось для искусства менее тяжелым», автор усматривает иронию истории в том, что с этого времени начинается всеобщий отход от академической традиции. В чем же дело? Леонид Иосифович утверждает, что объективные условия благоприятствовали и благоприятствуют расцвету академической традиции. Однако в дело вмешались «исторически закономерные субъективные факторы – вкусы, настроения, общие поветрия», способные свести на нет действие объективных условий.
Объективные условия состоят в том, что в эпоху «высоких скоростей и стрессов» лучшим средством от напряжения и страха, способным вернуть человеку чувство собственного достоинства, является «искусство классического стиля – музыка Моцарта и Гайдна, среда, оформленная ордерной архитектурой». Между тем аудиальная и визуальная среда современного общества заполнена стрес-сирующими произведениями «напористых мэтров». Виной этому – «мощные средства группового давления», навязывающие зрителю заведомо нежелательные для него вещи. Таким образом, современный массовый человек оказывается чистым объектом манипуляции, жертвой своекорыстной деятельности производителей и торговцев разнообразного декаданса. Отвечая воображаемым оппонентам, автор утверждает – «нормальный взрослый хотя и может порой потешить себя участием в карнавале, не захочет проводить в нем всю жизнь». Перед нами очень сильное высказывание, нормативизующее эстетические реакции, в котором отчетливо слышатся патерналистски-просветитель-ские интонации.
Если «погремушка плюрализма» свидетельствует о распространении в обществе инфантильного типа личности, «отмеченного регрессией к психическому миру детства, где нет мучительной проблемы самостоятельного нравственного выбора», то выбор этой погремушки (а речь идет о советском обществе 30-х годов) был естественен и свободен. Человек волен как стать личностью, так и отказаться от бремени личностности. Описанный выбор был реализован народами России в ходе Гражданской войны, и это – фундаментальный факт нашей истории, нравится он нам или нет. Отказ признать победу большевиков как закономерную приводит к ступору мысли, рождает жалкий лепет о случайности, о терроре как чудо-оружии, об обманутом народе. Заставляет обращаться к теории заговора, «мировой закулисе» и прочим фантазмам. Представляется что в «Полемических заметках» мы сталкиваемся со схожей ситуацией. Автор искренне не понимает, как можно предпочесть декаданс классике, и списывает происходящее на механизмы, феномены и тенденции, производные от процессов изменения массовых вкусов и эстетических предпочтений.
Зададимся простым вопросом: почему миллионы людей предпочитают непомерное потребление водки, сигарет и смертоносные наркотики апельсиновому соку, прогулкам на природе, занятию спортом, самообразованию, общению с близкими и другим безусловно полезным вещам? В отличие от декаданса, бессмысленность которого и негативное воздействие на человеческую личность и современное общество очевидно не для всех (этот тезис энергично отстаивает Таруашвили), вред и смертельная опасность, таящаяся в наркотиках и токсических средствах, общеизвестны и бесспорны. Сваливать все на рекламу, корыстные интересы производителей и торговцев, на моду и поветрия означало бы безбожно упрощать дело.
Среди присущих человеку потребностей, а значит и среди механизмов, детерминирующих его поведение, лежит потребность в наркотизации. Она носит достаточно универсальный характер, фиксируется у многих млекопитающих (например, слонов). Приверженность к наркотизации замечена у некоторых обезьян, которые с этой целью съедают перезрелые забродившие плоды. Специальная проблема – является ли эта потребность некоторым побочным эффектом универсальной модели психики, функционирование которой построено на балансировании в поле вознаграждения (чувства комфорта) и наказания (чувства дискомфорта), либо имеет иную природу. Однако в человеческом сообществе наркотизация отчетливо обретает ряд регулятивных функций. Она оказывается механизмом снятия стрессов. Вокруг потребления наркотиков формируется широкое поле культурных феноменов и механизмов – ритуалы, формы общения и др. Наконец, наркотизация оказывается механизмом регулирования на следующем за отдельным индивидом уровне – на уровне локального сообщества, субкультуры, цивилизации, человечества как целого. Психогенные и социогенные дезадаптанты обретают в наркотиках механизм выбывания из жизни, а общество очищается от генетического и социального груза. В эпохи переломов наркотизация оказывается одним из механизмов выведения из жизни целых слоев, неспособных к вписыванию в новые условия. Наконец, зашедшие в исторический тупик племена, народы и цивилизации характеризуются усиленным употреблением наркотиков. Это не только критерий кризиса, но и механизм трансформации одних и исчезновения других. Как ни чудовищно все это звучит, с точки зрения поверхностно-гуманистического сознания, отказывающегося признать трагедию бытия, мир устроен именно таким образом. По непостижимым для человека причинам киты выбрасываются на берег, переплодившиеся лемминги уходят с освоенной территории и погибают. Поведение человека не менее иррационально с точки зрения механизма индивидуального выживания. Очевидно, что природа не антропоцен-трична, а поведение людей детерминируется факторами и силами, не поддающимися интерпретации с точки зрения рационально понимаемой «пользы».