ожалуй, только пожмет плечами, дивясь, к чему здесь вообще какие бы то ни было опровержения – не важно, подробные они или выборочные, – когда и без того ясно, что автор, не колеблясь распространяющий категорию единораздельности на «Изен-геймский алтарь», где формы – разомкнутые и текучие (и где, следовательно, их раздельность преодолена настолько, насколько это вообще допускает представленный в нем сюжет; см. об этом у Г. Вёльфлина, да и мало ли у кого еще!), или, того лучше, на «Авиньонских девиц», где по воле создавшего их художника формы дробятся и разваливаются (и где, таким образом, единства не больше, чем в изображенных там девицах девичества), – что этот самый автор просто не понимает, судя по первому примеру, смысла слова «раздельность», а судя по второму, смысла слова «единство». Что, назидательно указывая на образ врага в греческом искусстве, данный автор обнаруживает либо незнание, либо забвение одного из важнейших и многократно отмеченных искусствоведами (начиная, самое позднее, с Г. Роденвальдта, 1945/1946) фактов его – т. е. греческого искусства – истории, состоящего в ярко выраженной тенденции к облагораживанию (или, как ее принято называть, гуманизации) образов боевых соперников греков или олимпийцев, которая действовала на протяжении классического, эллинистического и римского периодов. Что, заявляя о несовместимости классического стиля с психологическим реализмом, указанный автор игнорирует вдобавок и хрестоматийные факты истории нового искусства, такие как портретные шедевры Ж.-А. Давида, А.-Р. Менгса, О. А. Кипренского, ясно показывающие совместимость этих качеств. Что, уличая как бы мимоходом Канову в портре-тировании Наполеона, когда речь идет об историческом смысле классицизма, все тот же автор нисколько не смущен очевидной… странностью такого довода, равно как формой его преподнесения.
Если к тому же данный читатель неравнодушен к социальной проблематике, то он просто не поймет, какой может быть спор с человеком, который, живя в эпоху глобальных экологических и прочих угроз, открыто недоумевает, как можно требовать от государства забот о чем-то ином, кроме текущих политических интересов, нисколько не боясь, что таким недоумением он свидетельствует об отсутствии у себя не то что верного, но даже вовсе какого-либо представления о смысле и целях государства (любого государства!) как социального института. Такой читатель не поймет и того, зачем возражать критику, который клеймит академии художеств за их склонность к стагнации так, будто ничего не знает о том, что означенная склонность присуща вообще всем человеческим институтам без различия их статуса и целей, а вовсе не только АХ, будто при этом он не понимает, что говорить автору критикуемой им статьи о склонности АХ к стагнации совершенно бессмысленно, так как эта статья как раз и посвящена проблеме стагнации АХ, и что для осмысленного спора на эту тему вопрос надо было бы ставить о степени их подверженности стагнации и их способности или неспособности внутри себя ее преодолевать, чего данный критик делать и не думает, полагаясь, как это заведено у воинствующих декадентов, лишь на силу брошенного им боевого клича: Стагнация! Не поймет такой читатель и цели возражений тому критику, который наивно заключает о счастье людей на основании того, что они (согласно Евробарометру) сами об этом думают и говорят, тем самым странно игнорируя решающий в таких вопросах факт смысловой вариабельности бытового концепта «счастье».
Если тот же читатель ко всему прочему с интересом относится и к истории религии, то не одобрит он меня и за возражения оппоненту, который, заводя разговор о Св. Троице и Тримурти, не просто отвлекает внимание в сторону от темы (ибо в критикуемой статье речь идет не о единораздельности как таковой, а о ее чувственно-наглядных, эстетических манифестациях), но делает это тем эффективнее, что, спутав понятия, провоцирует того, с кем спорит, пускаться в длинные и ненужные здесь религиоведческие экскурсы, призванные показать, что с Тримурти дело обстоит не совсем так, а, согласно, по крайней мере, некоторым религиоведам (см., напр.: Аверинцев С. С. Христианство // Большая энциклопедия Кирилла и Мефодия 2002 (2 CD)), – совсем не так, как он заверяет; что святоотеческое учение о Св. Троице в своей философско-спекулятивной части имеет неоплатоническое, т. е. антично-эллинское происхождение; что, кроме того, уже само отождествление таких принципиально разных отношений, как единораздельность классической композиции и взаимная связь лиц Св. Троицы, традиционно определяемая не только как единосущная, но и как нераздельная, не особенно корректно.
Но если даже этот предполагаемый читатель никаким из названных предметов специально не интересуется, а только небезразличен к логике рассуждений, он все равно немало удивится, когда заметит, как человек, которому сказано лишь то, что эстетическая культура классики есть для культуры правовой необходимое условие, вдруг в пику начинает декламировать стихи о том, какими неправедными и черными были суды в самодержавной России, будто кто-нибудь его уверял, что первая из упомянутых культур является для второй достаточным условием. Наконец, тот же самый читатель подметит, что упоминавшийся автор совсем уж дисквалифицирует сам себя как серьезного оппонента, венчая свою филиппику цитатой из Брантома, содержащей приапическую пародию на ордер, и притом рекомендуя эту непритязательную шутку как «аутентичное переживание гармонических законов ордера»; что тем самым этот автор оказывается либо не в меру серьезен, либо не к месту шутлив, либо и то, и другое вместе и т. д., и т. п. Подытоживая свои впечатления, он удивленно, а может быть и с некоторой обидой, спросит меня, неужели я настолько ему, своему читателю, не доверяю, что берусь растолковывать и без того для него явное: что перед ним, в сущности, очередной шедевр элегантного косноязычия, многим хорошо знакомого по образцам еще самой ранней декадентской критики, пример стилевого серфинга, виртуозного и эффектного скольжения по поверхности слов и мыслей, полемика-фельетон, главные средства которой – дискредитация субъекта нежелательных мнений и, конечно же, звучный интеллектуальный прононс, заставляющий вспомнить знаменитое «barbam video…».
И во всем этом данный читатель будет – увы! – безусловно прав.
Не знаю, может быть, кому-то пока не надоело читать этот ставший уже длинным, однако все еще далекий от своего завершения список. Но думаю, что его начало стало незаметно изглаживаться из памяти читателя, и чем дальше этот список продолжать, тем гуще будет становиться туман, опускающийся над полем полемики. Помогать же таким способом моему оппоненту в мои намерения никак не входит. Так что же делать?
Очутившись перед таким выбором, иной автор сочтет за благо махнуть рукой да отойти себе в сторонку, целиком положившись на рассудительность читателя. Хотел бы так поступить и я, тем более что декадентов к себе в оппоненты не приглашал (см. начало моей статьи), а потому и отвечать им совсем не обязан. Но не таков мой оппонент! Этот, как видно, может заставить говорить о себе даже самых упорных молчунов. Умышленно или нечаянно – этого мне, скорее всего, никак не узнать – он наступает как раз на самое чувствительное место критикуемого, на его авторское (нет, не личное, именно авторское!) самолюбие.
Давно знаю, что полемика по затронутым мной вопросам – не светский паркет, что в ней и вокруг нее часто бушуют нешуточные страсти, легко хватающие через край. Поэтому, ввязавшись в спор, я понимал, на что иду, и был готов в целом спокойно принять любые личные выпады, памятуя то плавтовское: «Кто говорит, что хочет, услышит то, что не хочет». Мой же оппонент зашел с такой стороны, с какой я никак не мог его ожидать. Ошеломляя своей непредсказуемостью, он выдвинул весьма экстравагантную версию моего авторского поведения. Согласно ей, мнения, изложенные мною в «Полемических заметках», на самом деле – не мои, но моего персонажа, зловещего обитателя летающей тарелки, лапутянина Т., которого я зачем-то выдаю за самого себя. Этого лапутянина Бернштейн и представил читателю как мишень своей темпераментной критики.
Если нашлись читатели, которые, бегло проглядев текст Бернштейна, приняли всерьез эту версию моего оппонента, то спешу для них заявить, что 1) все тезисы упомянутой статьи составляют предмет моих действительных и притом давно возникших убеждений, уже неоднократно и по разным поводам излагавшихся в печати, и что 2) ни малейших оснований думать обо мне иначе я не давал. Что же касается ссылки Бернштейна на текст, аннотирующий (и, замечу, вполне корректно) мой доклад о Вит-рувии, то не знаю, есть ли нужда особо демонстрировать и без того явную невесомость этого аргумента. В самом деле, с какой стати надо усматривать логическое противоречие в том, что представитель той или иной доктрины – будь то классицистическая или любая другая – критически оценивает историческую практику ее ложного применения! Желающих удостовериться в отсутствии логических противоречий между основными тезисами «Полемических заметок» и моего доклада о Витрувии, на отчет о котором ссылается г-н Бернштейн, отсылаю к опубликованному (через десять лет после написания) тексту этого доклада: Таруашвили Л. И. Витрувий как художественный критик и человек античности // Теория художественной культуры. Вып. 4. М., 2000 (Гос. Институт искусствознания). С. 188–208. Любой, кто познакомится с ним, увидит, что таких противоречий там нет, хотя бы потому, что доклад и «Полемические заметки» посвящены совершенно разным вопросам. Если же взять цитату, из которой одной и был извлечен Бернштейном его причудливый вывод (подобно солнечному лучу из огурца в упомянутом им эксперименте), то, как ее ни верти, все равно не выходит, что в ней отмечено нечто противное классицистической доктрине. «По мнению докладчика, идеализация античной культуры часто приводит к повторению на новом историческом уровне присущих ей ошибок и недостатков», – сказано там. Ну и что? Неужели надо специально объяснять, что классицизм как понятие предполагает признание статуса образца за искусством античной классики, а не за всей античной культурой, включая рабовладение, кровавые жертвы и гладиаторские бои. Но даже если допустить невероятное, т. е. что данной цитатой такое противоречие все же подтверждается, то остается непонятным, каким это образом текст, прочитанный в июне 1999 г. (т. е. упомянутого доклада о Ви-трувии, кстати написанного, как я уже сказал, и впервые обсуждавшегося в 1990 г.), может доказывать неискренность текста, написанного в марте 2000 г. (т. е. «Полемических заметок»)? Ведь даже дистанция в девять месяцев (а реальная дистанция здесь равна десяти годам) должна была бы считаться вполне достаточной для пересмотра тех или иных мнений. Или в наш «век высоких скоростей» на это смотрят иначе?