Так что субъект изложенных в «Полемических заметках» мнений – это все-таки я сам. А это значит, что все «теплые слова», сказанные Бернштейном о лапутянине Т., мне надо принимать на мой собственный счет. Напротив, тот мистификатор, которого он назвал моим именем и которого вместо осуждения почему-то удостоил похвал, – это целиком плод его фантазии.
Так в чем же дело? Верил или не верил сам Б. Берн-штейн в то, что он писал о моей авторской позиции? Сказать этого не могу: я не настолько умный, чтобы читать между строк мысли отдельных моих оппонентов, и не настолько смелый, чтобы публично высказывать об их скрытых мыслях свои мнения, даже если бы таковые у меня имелись. Допустим, что верил. Но о том, что с неизбежностью из такого допущения следует, было бы лучше умолчать. Теперь допустим, что не верил, что только изящно пошутил. Тогда нельзя не признать, что в такой шутке г-на Бернштей-на была бы изрядная доля серьезности. Это значило бы, что, говоря об L. T. как о субъекте, сублимировавшем «психологию заключенного, который после многих лет тюрьмы не может освоиться с волей», чьи воззрения на искусство и общество воплотили «тоску по диктатуре и неволе», а рассуждения о свободе – это лишь «десятки о– и отговорок», т. е. массированная ложь, Б. Бернштейн имеет в виду не кого иного, как А. Таруашвили, и при этом основательно рассчитывает на то, что многие, очень даже многие читатели об этом догадаются. Ну а если вдруг не догадаются? Тем лучше! Пускай себе воображают, что Таруашвили морочит им голову, пускай гневаются на него за это, а то ведь, чего доброго, с ним согласятся – что тогда? Ужас!
Но самое главное в такой позиции – ее безупречная защищенность. Находясь в подобном укрытии, можно спокойно перейти на личности, беспрепятственно излив всю свою досаду на оппонента, ибо, если и сыщется кто-то не в меру щепетильный, кто скажет: «Это что же вы, голубчик, делаете? Вы ведь человеку в спину бьете!» – ему всегда можно будет ответить: «Ой, простите, а я и не думал, что это человек! А я думал, что это его тень/его персонаж!», и т. д., и т. п.2
Автору же критикуемой статьи можно, доверительно понизив голос, сказать примерно следующее: «Вы что, не понимаете, к чему дело шло? Шум, скандал, пересуды, испорченная репутация!.. Да вас потом ни в один приличный журнал не пустили бы! А благодаря мне все в ажуре, все вас теперь просто считают остряком-парадоксалистом. Кому-то даже понравилось, ей-богу, я и сам слышал! Так что бросьте дуться, скажите-ка мне лучше спасибо…». И тот, кого на весь свет ославили мистификатором, должен еще и преисполниться благодарности к тому, кто его так ославил.
Да, такая стратагема достойна настоящего бойца! Вопрос лишь в том, достойна ли она ученого или просто интеллектуала, если даже не всякий политик решился бы при случае пустить подобную в ход.
Впрочем, не исключено, что Бернштейн ничего такого в мыслях не имел, что этот эффект порожден какой-то невообразимой случайностью. Но сам эффект, тем не менее, налицо, и я опасаюсь, как бы он не вызвал у кого-то желания его воспроизвести, так как уверен, что если подобные «изящные» приемы найдут распространение в научных и серьезных публицистических текстах, то с течением времени поле интеллектуального общения станет проходимым только для элегантной болтовни и демагогии. Как участник такого общения я заинтересован в том, чтобы этого не произошло. Потому и прошу всех, кто эти строки читает, всячески воздерживаться от его применения в полемических целях.
И последнее, что я хотел сказать по поводу полемической позиции Бернштейна. Известно, что всякий солидный, уверенный в себе оппонент в ходе сколь угодно резкой критики старается найти, – а если находит, то констатирует, – точки соприкосновения своей позиции с позицией пропонента, или, проще говоря, отмечает то, в чем с ним согласен. Не найдется ли среди основных тезисов и моей статьи такого, с которым хотя бы по существу мог согласиться мой оппонент, г-н Бернштейн, однако не согласился или, по крайней мере, ничего о своем согласии внятно не сказал? Кажется, найдется. Защищая демократию от лапутянских на нее посягательств, Бернштейн достаточно громко заявляет себя приверженцем этого строя жизни. Правильно делает: стыдиться тут нечего; можно об этом сказать и громко! Но вот я, говоря о современной практике формирования художественной среды, ставлю проблему, имеющую самое непосредственное отношение к интересам демократии: я вполне ясно говорю об очевидном для всех посягательстве на свободу граждан (или, если хотите, частных лиц), осуществляемом в форме, которую трудно определить иначе как принуждение к потреблению. Казалось, вот бы ему поддержать меня тут хотя бы в принципе, прямо и определенно согласиться с тем, что практика навязывания художественной продукции не может быть в свободном обществе терпима, причем независимо от того, кто ее осуществляет – государство или отдельные группы, реалисты или декаденты, – равно как и от того, насколько она распространена; признать, что такая практика недопустима даже тогда, когда проявляется в виде единичных фактов! Вот бы ему подумать вслух или поспорить о том, какие механизмы защиты от такого принуждения можно и нужно создать или укрепить. да мало ли о чем еще! Но нет, куда там! Вместо ответа я слышу амбициозную невнятицу о том, что на Западе люди пешком на работу не ходят, что, сидя в персональном авто, они не обращают совсем никакого внимания на отталкивающую рекламу и на такие же витрины и здания (как будто я ничего не сказал о подпороговых ощущениях и об их суммации или как будто сам Бернштейн об этом давно и хорошо изученном психологами эффекте сам ничего не слыхал), что люди там хотя и гуляют по колено в эстетических помоях, но запаха не чувствуют, а если уж в крайнем случае найдутся среди них такие мимозы, те могут пойти проветриться на площадь Согласия, и т. д., и т. п. А чтобы придать больше веса своим рассуждениям, он обрушивает на L.T., т. е. на меня, упреки в скрытой враждебности демократии, обвиняет в утопизме и экспериментаторстве, не разобравшись толком ни в том, что такое утопизм, ни в том, что такое экспериментаторство, и впадая при этом в вопиющее противоречие сам с собой3.
Так почему же в столь важном вопросе Бернштейн отказывается поддержать демократию своим авторитетным словом искусствоведа? Может быть, выставляя себя приверженцем демократии, он маскирует свою органическую к ней неприязнь? Упаси меня Бог от таких скороспелых выводов! Я скорее склонен думать, что Бернштейн демократию ценит очень высоко. Беда лишь в том, что еще выше демократии он ценит искусство, а еще выше искусства ценит свое мнение о нем. В итоге такой системы предпочтений значение слова «демократия» в сознании Бернштейна преображается до неузнаваемости. Любая группа, которая возьмется поощрять и поддерживать искусство, имеющее шанс действительно понравиться публике, и при этом с полным на то основанием и соблюдением всех законных процедур потребует от администрации, чтобы та в рамках своих ограниченных законом полномочий обеспечила к этому искусству (хорошее оно или плохое) доступ, соответствующий объективно установленному, проверенному и доказанному желанию публики это искусство видеть, – любая подобная группа будет воспринята им как опаснейший враг ценимого им искусства, а заодно и демократии. Но какого именно искусства? Да-да, именно того, которое почти никто не желает видеть, да и никто бы вообще не желал видеть, если бы его не навязывали, как платье голого короля, непрерывно нагнетая и цинично эксплуатируя страх обывателя прослыть дураком. В итоге той же системы предпочтений Бернштейн просто не может понять – и объяснять ему это, как видно, бесполезно, – что выволакивание столь ценимого им сегодня искусства на улицы, вокзалы, в подземные переходы, супермаркеты и парки я считаю недопустимым не потому, что считаю его плохим и вредным (хотя я считаю его и безнадежно плохим, и крайне вредным), а исключительно на том основании, на каком, к примеру, федеральный закон США запрещает курение в общественных местах, кроме специально для этого отведенных. Ведь мотивирован этот запрет не тем в первую очередь, что курильщики наносят ущерб здоровью людей (если бы это было достаточным основанием для запрета, то пришлось бы и самим курильщикам запретить употребление табака), а тем, что, куря на улицах, курильщик принуждает к пассивному курению массу людей, не желающих курить, и тем самым посягает на их свободу.
Впрочем, эта аналогия приведена для читателя. Что до моего критика, то для него слово «свобода», как видно, наполнено особым, «нетривиальным» смыслом, и это делает наш с ним разговор о свободе как правовом понятии совершенно бесполезным.
Это все, что я хотел сказать о тексте Бернштейна. Надеюсь, что теперь читатель увидел, – если прежде не заметил этого сам, – какая логическая (и не только логическая) несуразица может прятаться в нарядной словесной упаковке, и, учтя это, либо воздержится от оценки моих с Бернштейном разногласий, либо будет читать текст моего критика внимательнее (а это весьма интересное и поучительное чтение4), время от времени сличая его с критикуемым текстом.
Спорить же с Бернштейном не только бесполезно, но и совершенно неинтересно5. И причина этому одна. Судя по отзыву, он человек смелого целеполагания и решительного действия; это бойцовский характер, поистине человек сегодняшнего дня. Оттого-то интеллектуальные альтернативы раздражают его как досадная помеха; с ними он не церемонится, твердой хозяйской рукой отметая прочь. А это значит, что он ни в малейшей степени не является тем, кем хотя бы частично обязан быть как искусствовед, а тем более как теоретик: он – не лапутянин. На такого собеседника я никак не рассчитывал.
б) по поводу критики И. Г. Яковенко
Я настолько тронут относительной этической корректностью, проявленной И. Г. Яковенко в его отзыве на мою статью, что рад был бы возможности во всем с ним согласиться. Я и в самом деле согласен с многими из высказанных им мыслей, а многие другие нахожу заслуживающими самого серьезного к ним подхода. Но отдельные его суждения и умолчания вызывают мое решительное несогласие, в чем мне придется дать ниже отчет, попутно высказав ряд своих соображений, имеющих отношение к обсуждаемой теме.