Начну с умолчания. Я имею в виду отсутствие со стороны Яковенко определенного ответа на вопрос, поставленный в моей статье как один из важнейших. Вопрос этот – о том, какое место в ценностной иерархии свобод, наличие которых определяет демократическое общество, занимает свобода художественного самовыражения, а точнее, как на этой шкале ценностей она соотносится с другой важной свободой – свободой мысли и мыслеизъявления. Иначе говоря, какая из этих свобод для общества важнее, какую из них следует предпочитать в ситуации выбора. Полагаю, что ответить на этот вопрос было бы важно, даже если бы он был чисто умозрительным, ибо ответ должен показать, что мы, люди, ценим в себе и друг в друге более: нашу определенность в качестве мыслящего существа, hominins sapientis, или иррациональную потребность в зрелищном самоутверждении.
Ответив себе на этот вопрос, мы сумеем ответить и на ряд других, более частных вопросов. Приведу наугад. Какое издание книги мы предпочтем: то, в котором все визуальные компоненты – шрифт, интерлиньяж, пропорции полей и текста – помогают нам сосредоточиться на том, что мы читаем, охватывая мысленно весь текст в его целостности, одновременно и погружаясь в мысль (или чувства) автора, и сохраняя способность к ее (или их) сторонней оценке; либо нам больше понравится издание, наделенное рваной и кричащей визуальной формой, которая возбуждает и тревожит, возможно тем самым доставляя кому-то из нас удовольствие, но при этом разрушая в каждом читателе то сочетание дистанцированности и сопереживания, которое только и позволяет адекватно понять и оценить читаемое? Другой вопрос. Какую страницу мы предпочтем: освещенную падающим на нее мягким и ровным светом или саму источающую свет, подобно издревле известному средству введения в транс или гипноз? И последний из вопросов, который я уже не беру наугад, а ставлю вполне намеренно. В какой визуальной среде мы, разумные существа, предпочитаем обитать: в среде, радующей и одновременно успокаивающей душу, освобождающей наш разум от действия неясных, амбивалентных страстей, или в такой, какая действует на нас подобно визгам восторга, нечленораздельному мычанию и глумливому хохоту, звучащим одновременно и беспрестанно?
Полагаю, что свой ответ на этот вопрос я уже дал достаточно ясно. Повторю: из двух упомянутых свобод для меня несравненно предпочтительнее свобода мысли, которую считаю главной свободой демократического общества; об этом я уже говорил в «Полемических заметках».
Боюсь, однако, что Яковенко не обратил на это достаточного внимания. Так, начиная абзац, он пишет: «Надо ли пресекать деструктивные по своему духу идеи и тенденции, к чему призывает нас Таруашвили?» – из чего должно следовать, будто я призываю пресекать какие-то идеи («тенденции» я оставлю в стороне, поскольку плохо понял, что Яковенко под ними подразумевает). Я бы не стал останавливаться на этих словах, если бы их автором был не Яковенко, а, положим, другой мой оппонент, Б. Берн-штейн, так как думаю, что в подобном случае читатель остерегся бы доверять им полностью, учитывая общую раздражительную тональность и памфлетный стиль контекста. Но слова включены в контекст относительно спокойный, местами даже одобрительный. И это заставляет меня опасаться, что кое-кто из читателей, забыв о том, что я писал, может им поверить. На этот случай напоминаю, что именно написано мной в «Полемических заметках»: «Иное дело – государство по-настоящему либеральное: оно не может, оставаясь самим собой, пресекать выражение даже деструктивных по своему духу идей, если они прямо не направлены против его основ и не навязываются гражданам помимо или против их воли». Как видите, я говорил как раз о невмешательстве в сферу идей, подобающем либеральному государству. Говоря же о пресечении выражения идей, которые «прямо. направлены против. основ» свободного общества, я лишь имел в виду действующие во многих демократических странах законы, которые недвусмысленно запрещают пропаганду расовой, религиозной и т. п. нетерпимости. Пользуясь случаем, я хотел бы восполнить пробел моей статьи, посмотрев на такую практику с общей точки зрения.
Хороши ли подобные запреты? Могу сказать одно: как противоречащие самой идее либерального государства, они могут в нем допускаться лишь в порядке чрезвычайной меры. Между тем они имеют статус законов, действие которых, в отличие от чрезвычайных мер, во времени не ограничено. Не стану выяснять, могут ли быть в правовом отношении оправданы такие бессрочные запреты; это в контексте нашего разговора не так важно. Важно, однако, то, что их введение можно понять. Это тот случай, когда общества, жизнь которых регулируется демократическими конституциями, лишены сопротивляемости – и моральной, и интеллектуальной – в отношении идей, одобряющих их разрушение, отчего государственная власть ради сохранения демократии вынуждена налагать бессрочное ограничение на основную для демократии свободу. Понятно, что триумфом демократических принципов такое положение не назовешь. Однако оно весьма поучительно, так как подводит нас к основному противоречию (если не сказать – зияющей пропасти) между, с одной стороны, правовыми принципами и, с другой, – культурным фоном той среды, в которую они должны внедряться. А ведь эта среда налицо не только в формирующихся (что в общем закономерно), но и в уже давно сформировавшихся, развитых демократиях! Неужели прав был сказавший, что демократия требует от всех граждан тех качеств, которые уже по определению могут быть присущи только немногим? Надеюсь, что не прав. Но твердо знаю, что он был гораздо ближе к истине, чем конформисты, безоговорочно одобряющие культурный status quo демократии и тем самым невольно мостящие дорогу ее будущим отрицателям. Можно сколько угодно перечислять социальные, демографические и иные причины успеха, который так часто в наш век выпадает на долю идей нетерпимости. Но даже все они вместе ничего не объяснят без учета непосредственной причины этого феномена, состоящей в том, что гуманные и высокоинтеллектуальные юридические принципы встречают сопротивление культурно-психологической среды, которую переполняют источники антигуманной и антиинтеллектуальной культуры, успешно данную среду деформирующей.
К печальной (если не сказать – позорной) необходимости ограничить свободу мыслеизъявления, основополагающую для демократии, привела, не в последнюю очередь, ничем не ограниченная и, как следствие, перешедшая в произвол свобода эстетического самовыражения, для демократии второстепенная (см. об этом мою статью). Могучее своей солидарностью сообщество слабых, истеричных и ноющих одержало победу над слабым сообществом сильных и теперь обрушилось на растерянное общество. Странно, что Яковенко, не склонный, как видно, к апологии морального и эстетического декадентства, заимствует у его представителей их типовой аргумент, по которому нечто является полезным потому, что это нечто снимает стресс. Печально, но в последнее время не осталось, пожалуй, такой пакости, которую бы не оправдывали подобным способом; уже одно это должно было бы насторожить. Но и сам по себе этот аргумент странен. Ведь прежде чем рекомендовать лекарство от какой-либо болезни, недостаточно убедиться в том, что оно эффективно ее лечит; необходимо удостовериться в том, что, излечив одну болезнь, оно не повлечет за собой другую, возможно еще более тяжкую. Между тем жизнь уже неоднократно доказала (а кому она этого не доказала, с теми я не спорю: это не мои собеседники), что огромное множество хваленых средств от стресса являются средствами от разума и вообще от всего человеческого. Хорошим средством от стресса является, как известно, нецензурная брань. Но лишь поначалу. Ибо человек, не брезгующий таким грязнословием, постепенно к нему привыкает и пользуется им как обычной речью, не испытывая при этом никакого действенного облегчения. Он – «дезадаптант»? Ему же от этого и плохо? Да, но еще хуже тем, кто его слышит, включая и первых встречных, если они к этому еще не привыкли или не хотят привыкать: в их душу плюют. Так что скажем прямо: страдают не только дезадаптанты; прежде всего страдает все общество. И примеров, подтверждающих это, можно было бы, увы, приводить еще очень много.
Другой вопрос правового, в сущности, характера, также мною поставленный и также, к моему удивлению, оставленный Яковенко без должного, на мой взгляд, внимания, касается современной практики распространения художественной продукции. Я говорил о широко и давно (особенно широко – с конца 40-х годов) распространенном навязывании большинству потребителей тех стилевых форм, которые для этого большинства заведомо неприемлемы, назвав такое навязывание «эстетическим третированием». С моей точки зрения, это особый вид принуждения к потреблению, грубого нарушения прав потребителя, которое в свободном обществе нетерпимо. Однако вместо того, чтобы рассматривать этот вопрос в соответствии с его природой, т. е. в правовой плоскости, Яковенко переводит разговор в плоскость экономическую, предлагая, так сказать, ударить рублем по эстетическим хамам. Например, жителям, которым не нравятся перемены, осуществляемые в эстетической среде их района, он просто советует менять место проживания. Спрашивается, как мы все отнесемся к чиновнику, который в ответ на требования жильцов какого-нибудь дома прекратить творящиеся вблизи от него экологические безобразия спокойно посоветует им всем собрать пожитки и переселиться в другое место? Думаю, что и Яковенко, подобно очень многим из нас, такого подхода не одобрит.
Возможно, кто-то мне возразит, что если упомянутые мною жильцы – это люди, осознавшие опасность, которая грозит их физическому здоровью, и ставшие это здоровье активно защищать, то тогда – и только тогда – они заслужили право остаться в своем доме. Но ведь эту опасность такие жильцы осознали благодаря многолетней и терпеливой разъяснительной работе экологов. Можно ли считать, что те, до кого эти разъяснения почему-то не дошли или кто не имеет времени и сил бороться за свой дом заслужили участь быть выброшенными с насиженных мест?