Вкратце мое мнение на этот счет таково. Начавшаяся в середине XIX в. (в Британии – еще в XVIII) промышленная революция положила начало продолжающемуся поныне процессу вовлечения все больших масс людей в сферу городской европейской цивилизации. Этот процесс не только неизбежен и необратим; он плодотворен для человечества, постоянно давая большой – а к его вероятному завершению в неопределенном будущем и вовсе колоссальный – прирост творческих возможностей, который обусловлен тем, что все более значительная часть генофонда человечества получает – а в перспективе, вероятно, и весь его генофонд получит – возможность фенотипической реализации в условиях общества с относительно высокой степенью свободы, реализации без помех и соответственно наиболее эффективной. Вместе с тем данный процесс протекает чрезвычайно болезненно. Переход (особенно форсированный переход) из патриархального мира, внутри которого неравенство задано, легитимировано, а иногда и сак-рализовано традицией, к миру социальной свободы, где неравенство не задано, не легитимировано и не сакрализо-вано традицией, но при этом в принципе легально и неизбежно хотя бы в силу относительного равноправия всех в конкурентной борьбе, вызывает у многих новичков свободного общества (у тех из них, кто наименее способен к преодолению собственных эгоцентрических установок) утрату критерия социальных оценок и неведение относительно своей собственной социальной роли. Отсюда – постоянное беспокойство и тоска по привычной душевной статике. Подобная тоска реализуется двояко: регрессивно, как ностальгическое тяготение к патриархальности, и «прогрессивно», как эгалитаристский идеал; при этом первое по-разному и противоречиво сочетается со вторым. В результате такого сочетания формируется и на многие поколения вперед входит в общество постпатриархальный (или, как еще можно было бы его назвать, – эпипатриархальный) тип человека. Взрывчатая смесь его настроений приводит не только к социальному недовольству, при соответствующих условиях порождающему массовые волнения, бунты и революции. Еще более важные и глубокие, хотя в силу своей постепенности и менее заметные последствия вызывает осуществление его идеалов на микросоциальном уровне. Зависть как тихое, но могучее дитя эгалитарного духа постепенно ослабляет и деформирует базовые социальные институты. На всех уровнях стихийно складываются и крепнут неявные механизмы вытеснения из конкурентной борьбы за социально престижные позиции всех, кто имеет шансы в этой борьбе преуспеть. Объяснять такое вытеснение чьим-то эгоистическим расчетом – значит приписывать действиям постпатриархальных завистников менее отталкивающие в моральном смысле мотивы, чем те, что они имеют на деле; эти люди и сами часто себя выгораживают таким образом, для пущего правдоподобия выдавая свое лицемерие за циничную откровенность. Ибо нередко действия тех талантливых людей, которые подвергаются вытеснению, направлены на расширение возможностей для многих, включая их же собственных гонителей, о чем эти последние могли бы без труда догадаться и сами. Однако их слепое и притом совершенно бескорыстное желание тотального уравнивания столь велико, что они скорее готовы сами себя лишить преимуществ, чем позволить, чтобы преимущества получили также и те, кто их действительно заслуживает. Укрепляется система унижения человеческого достоинства и интеллекта посредством цинично-иррациональной (а ныне ко всему еще и вступившей в кричащее противоречие с прогрессом компьютерных технологий) бюрократической волокиты и всяческого затягивания действительно полезных и нужных дел, что приводит к резкому сокращению осознанно переживаемого, т. е. – в отличие от физического времени – единственно реального времени жизни. Одновременно поощряется и провоцируется вовлечение огромных масс людей в лихорадочную, а на деле никому не нужную и бесцельную спешку. Надо ли специально говорить, что хуже всего такие испытания выдерживают именно сильные? Между тем представители пассивной разновидности постпатриархального типа находят в подобной суете удовлетворение своей потребности переживать жизнь в горизонтальной, нивелирующей плоскости, освободясь от бремени интеллекта, который в бессмысленном мире становится не нужен.
Это, впрочем, далеко не все, чем располагают тихие, но стойкие борцы за равенство; в их арсенале есть еще одно, и притом особенно мощное средство нейтрализации дарований – всемерное поощрение занятий людей не своим делом, а когда можно, и принуждение к ним. Там, где они в этом преуспевают, царит подлинно раблезианский карнавал. Природа наделила тебя хриплым и невыразительным голосом? Иди в актеры! У тебя при этом неказистая внешность? Всеми средствами и настойчиво борись за роль Ромео в предстоящей постановке! Ты неуклюж и банален? В чем же дело? Пробивайся в Голливуд; у тебя превосходные виды на звание кумира! Биографии современных кинозвезд полны апологетических историй о серых девочках-неумехах, исключительно волей и настойчивостью проложивших путь к сердцам миллионов. И пусть этот феномен – что понятно – особенно заметен в зрелищных искусствах. Однако не в меньшей степени он распространен и в других профессиональных сферах. Главное же в том, что такая своеобразная целеустремленность находит влиятельную поддержку и поощрение.
В своих воспоминаниях, говоря о большевизме и большевиках, Федор Шаляпин справедливо заметил, что эти последние одержимы страстью править природу по собственному произволу: зайца учить зажигать спички, а горбатенького сапожника делать Аполлоном Бельведерским. Но бесчисленные примеры показывают, что та же и столь же сильная страсть владеет теми, кто вовсе не рвется к революционной переделке общества; их вполне устраивает и эволюционный путь, который в наше время становится все более и более перспективным. То, о чем сказано выше, это – отдельные формы повсеместного отбора по отрицательным признакам, практики выбраковывания лучших и поощрения худших. Через такой отбор ныне проходят начиная со школьной скамьи; оттого-то в современной жизни, как в апории Зенона, Ахилл оказывается не в состоянии догнать черепаху. И хотя в обществе есть противодействующие этому силы, они слишком невелики и разрозненны, чтобы преодолеть господствующую тенденцию. Единственным влиятельным фактором, сдерживающим натиск постпатриархального эгалитаризма, остается пока воля общества к выживанию и благополучию. В нем – обществе – всегда живо сознание прямой связи между его благополучием и уровнем творческих сил; как следствие оно чувствует себя спокойно, когда этот уровень соответствует его ожиданиям. Но именно учет этих ожиданий и обеспечивает результативность интеллектуально-нивелирующей деятельности постпатриархальных активистов: руководствуясь давно отработанной тактикой, каждый из них стремится снижать творческий уровень контролируемого им участка всякий раз не ниже той черты, выход за которую может спровоцировать недовольство и – еще чего доброго – протесты общественности. Для них – чем тише, тем лучше. К сниженному уровню интеллекта общество привыкает, после чего следует очередное снижение, затем еще одно, затем еще и т. д. Реагировать на этот процесс адекватным образом общество склонно тем менее, чем более технологические достижения современности подчиняют его сознание иллюзии благополучия творческих сил. Тут, как обычно, зрелищный эффект побеждает логику: человеку, видящему кадры с поверхности дальних планет и в считанные секунды получающему чуть ли не любую нужную ему информацию по Интернету, неинтересно думать, к примеру, о том, что если оценивать все нынешние успехи с поправкой на достигнутый предшествующими поколениями научный и технологический уровень, который служит этим успехам удобнейшим трамплином, а также с поправкой на колоссально возросшее число людей, вовлеченных в сферу науки и технического творчества, если вспомнить, что современная техника бессильна предотвращать даже те ужасные бедствия, которые порождает она сама, и т. д., и т. п., то вся эта хвастливая современная феерия предстанет как вопиющее свидетельство деградации творческих сил. Станет понятным, что современный прогресс общества и его технической оснастки сопровождается регрессом отдельных членов общества, включая и тех, кто создает эту оснастку, и что, следовательно, этот прогресс крайне ненадежен и в перспективе опасен.
Но у духа эгалитарности есть еще одно важное проявление, более радикальное и опасное, чем зависть, возвысившаяся до статуса мировоззренческого принципа и основного поведенческого мотива. Это бессознательное влечение к смерти как самому последовательному осуществлению идеи равенства, суицидальная предрасположенность, которая, будучи сдерживаемой естественным чувством индивидуального самосохранения, удовлетворяется субъектом данного влечения косвенно, через большее или меньшее число своих alter ego, со-человеков, таким образом становящихся объектами данного влечения. Когда при этом чувство самосохранения не очень велико, позволяя игнорировать возможный риск, тогда совершается то, о чем мир с содроганием узнает из срочных сообщений информационных агентств. Когда же оно более развито или когда перенос бессознательной суицидальной потребности на мир со-человеков проявляется в менее импульсивной и более последовательной форме, он – этот перенос – реализуется либо в административной области как деятельность бюрократа-мучителя, либо в культурной сфере как максимально широкое распространение стимулов деградации – эстетической, умственной и моральной, – т. е. как подталкивание других к тому состоянию, к которому субъект безотчетно тяготеет сам, но которого он в то же самое время боится и всячески старается избежать.
Так что душа постпатриархального активиста явит довольно мрачное зрелище всякому, кто решится в нее заглянуть; при этом чем глубже и дольше в нее глядеть, тем зрелище будет безотраднее. Подобный взгляд особенно тягостен конечно же для самого обладателя такой души: ему есть от чего прийти в отчаяние. Оттого-то он, будучи по природной склонности интровертом, становится экстравертом поневоле: его лихорадочная внешняя активность – единственное для него средство удержаться от пугающих заглядываний в собственную бездну. Но именно эта спасительная, казалось бы, суетливость, не сдерживаемая рефлексией, которая пугает, а значит, и моральными установками, создает все новые и новые проблемы для его совести, тем самым делая рефлексию еще более пугающей, а потребность вертеться и бегать – еще более настоятельной. Не забудем, кроме