Что можно сейчас говорить о перспективах переживаемого человечеством культурного упадка? На мой взгляд – лишь то, что эти перспективы неутешительны. Наличных цивилизующих сил достаточно пока лишь на то, чтобы этот процесс замедлять, но ни сейчас, ни в обозримом будущем их наверняка не хватит, чтобы остановить его совсем. И хотя в области искусства, являющейся индикатором общего уровня, и можно вскоре ожидать известного ослабления «авангардных» или «поставангардных» направлений, но вряд ли им на смену повсеместно придет что-либо подлинное. Скорее всего это будет то же декадентство, только в новом наряде, возможно – ублюдочная смесь псевдоклассических форм с кокетливой и дешевой декадентской многозначительностью. Пробудить в обществе настоящий интерес к классике такое злоупотребление ею будет бессильно, зато оно сможет дискредитировать в глазах многих саму идею ее возрождения и тем самым подготовить общественное мнение к безропотному принятию очередной гальванизации «авангарда».
Что же потом? Потом культура продолжит свое качение вниз. При этом, пока она будет катиться медленно, в условиях относительного материального благополучия и покоя, этот процесс в силу его сравнительной медлительности мало кто будет замечать. Когда же в обществе начнутся какие-то очередные внутренние неурядицы или катаклизмы, когда все встревожатся и станут доискиваться их причин, о культурном упадке вновь заговорят много и громко, будут приняты меры к повышению качества образования, оживится деятельность по защите культуры. Но лишь только экономические и политические дела на время уладятся, стихнут и все эти разговоры, сойдут на нет и многие результаты культуротворческой активности, а медленное качение вниз продолжится без особых помех.
И все же вечно оно продолжаться не сможет, это понятно. Вопрос лишь в том, чем этот процесс окончится. Впрочем, данный вопрос может быть поставлен и более определенно. Что случится раньше: будет ли основная масса человечества ассимилирована обществом, основанным на античном по происхождению идеале свободы, или же силы постпатриархального отторжения от антично-классических идеалов, постоянно возникающие в ходе этого процесса как его неизбежный побочный продукт, – силы, одержимые духом эгалитарности и суицидальной страстью, разрушат общество, а сразу за тем и самих себя, сведя все к состоянию столь вожделенного ими равенства в нуле? Выражаясь в терминах графической схемы, можно сказать и так: окажется ли низшая точка, до которой суждено опуститься культуре человечества, – ее, так сказать, надир – выше или ниже точки возврата7?
Ответить на этот вопрос лучше, чем это сделал мой оппонент Яковенко, я бы не мог. Завершая свой отзыв, он пишет: «Мы не знаем и не можем знать, переживает ли наша цивилизация очередной кризис, либо мы – свидетели последнего кризиса. Мы просто должны выполнять свой долг перед историей, цивилизацией и Создателем».
Сказано верно. Но чтобы выполнение долга было сколько-нибудь эффективным, каждый должен выполнять свой долг, и указывать ему на это совсем не мешает. Больше того, если этот долг – служебный, то указывать на него просто необходимо. Необходимо, даже если тот, на чей долг указывается, не хочет или по какой-то причине не может его выполнять. А это, в свою очередь, дает напоминающим право на дальнейшие действия: в случае нежелания они могут требовать и добиваться исполнения долга, в случае же обнаружившейся неспособности – брать на себя в той мере, в какой это законно, его исполнение, а также добиваться замены неспособного субъекта способным, если последний известен.
В «Полемических заметках» я говорил о долге демократического государства участвовать в деятельности, направленной на сдерживание сил культурной деградации и на противодействие им. Я говорил о том, что в области искусств государство, не ущемляя чьего бы то ни было права на свободу самовыражения, вместе с тем обязано не допускать, чтобы кто-либо навязывал художественную продукцию, либо делая людей ее вынужденными потребителями, либо создавая на ее рынке явно предпочтительные условия для отдельных ее форм. Я говорил и о том, что демократическое государство при этом должно поощрять классицизирующее направление как направление социально-конструктивное и одновременно питающее дух свободы, – поощрять его подобно тому, как оно должно поощрять все социально полезное, какой бы удаленной во времени ни была приносимая польза. Но говоря это, я вполне отдавал – так же, как и сейчас отдаю, – себе отчет в том, что социальное долженствование – это не физический закон и совсем не обязательно влечет за собой должное действие. Так, мне, как и многим другим, хорошо известно, что в своих поступках носители государственной власти далеко не всегда адекватны самой идее представляемого ими государства. А потому я не могу не задаваться вопросом: что, если государство в лице его представителей не станет поддерживать классицизирующее направление или начнет его поддерживать, а затем перестанет, или если свою поддержку оно обусловит неприемлемыми требованиями? Что надо делать АХ как рассадникам классицизма, чтобы в таких обстоятельствах не потерпеть материального краха, но и не потерять лицо? На мой взгляд, АХ необходимо для этого искать общественной поддержки, чтобы, найдя ее, быть готовыми обходиться без помощи государства, когда эта помощь не предоставляется, и отказываться от нее, когда она обусловлена не государственными, а политическими целями. Но и в этом так же, как во всех прочих случаях, обществу следует постоянно напоминать представителям государства о том, чем государство является и что оно должно делать с учетом его – государства – долгосрочных целей. А чтобы эти напоминания не оставались пустыми увещаниями, обществу следует добиваться от законодательной власти принятия законов, которые вынуждали бы представителей власти исполнительной действовать в государственных интересах, преследуя эти интересы также и в области искусств. Что же касается АХ, то им надо найти опору в определенных и по возможности более широких кругах общественности; только так АХ могут вписаться в современный демократический контекст.
Быть современными (не в смысле – быть как все, а в смысле – отвечать подлинным нуждам сегодняшнего дня) АХ должны не только в своих отношениях с внешним миром, но и внутри себя. Не стану останавливаться на этом подробно; коротко скажу лишь о том, в каком, на мой взгляд, направлении должна меняться традиционная академическая система преподавания. В свое время сменив патриархально-семейственную, затхлую рутину ремесленно-цехового воспитания художников, она стала огромным шагом на пути к реальному освобождению искусства. Но в настоящее время усвоение духа демократии, требующего от индивида самостоятельной активности, не может не побудить любую педагогическую систему эволюционировать в направлении системы самообразования, при этом, конечно, оснащенной развитыми методиками и новейшими техническими средствами. Полагаю, что эффективное реформирование старых, так же как создание новых АХ должно повлечь такую перемену и в традиционной академической педагогике.
В любом обществе, если его скрепляют не одни лишь вертикальные связи, если в нем возникает хотя бы ограниченное поле равноправного общения, если в нем складывается хотя бы очень узкий социальный слой, в рамках которого такое равноправное общение практикуется и воспринимается как норма, – в любом таком обществе начинает формироваться и особый язык, такому общению адекватный. Этот язык необходимым образом наделяется структурой, которая делает его способным работать в режиме дискуссии, дает возможность формулировать на нем возражения и опровержения, а также, в свою очередь, возражать на возражения и опровергать опровержения. Когда же тот социальный слой, в котором он первоначально практикуется, влиятелен и силен (а именно так это обычно и бывает), тогда данный язык, приобретя достаточно развитые формы и будучи языком престижным, постепенно распространяется на общество в целом, где уже окончательно оформляется. Так случилось в античной Греции, где классический язык, включая его стилистику, первоначально формировался как язык родовой аристократии и лишь затем достиг окончательного совершенства в условиях демократических Афин середины V–IV в. до н. э.
Уникальность греческого опыта состоит, однако, в том, что, вызванный к жизни социальной потребностью, означенный язык получил мощный стимул к развитию, культивированию и распространению со стороны эстетического инстинкта греческого народа, ибо оказался с этим инстинктом в полном гармоническом согласии. О причинах этого (проекция логических форм на вещный мир, придавшая им пластическую внятность) мною уже сказано в «Полемических заметках». Результат же оказался таков, что у древних греков культура равноправного общения, этим языком заданная, стала для всех видов эстетического самовыражения формообразующим началом. Именно в Греции впервые из форм прототеатрального действа сложился театр как отдельный и завершенный вид искусства, в котором конфликтующие позиции, мнения, взгляды и даже отвлеченные идеи воплотились в визуально-пластической, осязаемой форме – в фигурах отдельных людей, стабильных вертикалях, сведенных на одну, горизонтальную, плоскость про-скения. Чем-то аналогичным стало и риторическое – состязательное по своей природе – красноречие греков; в нем культура равноправного общения достигла своей вершины. Основа такой культуры – сочетание двух равных по значимости подходов к чужой позиции: проникновенного вчувствования (эмпатия) в нее при одновременном критическом от нее дистанцировании. Особенно наглядно сказался такой двойной подход в риторическом жанре, в котором работали ораторы-логографы (появились в конце V в. до н. э.; Аисий и др.). Сочиняя судебные речи по заказу других лиц и от их имени, лучшие из них писали именно такие речи, какие могли бы произносить их заказчики со всеми особенностями их нрава и темперамента (вчувствование), однако при том условии, если бы они обладали искусством, образованностью и аналитической способностью самих логографов (дистанцирование). Театр для греков стал главной, наряду с красноречием, школой равноправного общения