гие – темно-русыми, третьи – каштановыми: последнее, судя по лучшим портретам, ближе к истине. И. И. Дмитриев назвал отрока Пушкина «настоящим арапчиком». Смуглый цвет лица, «большие алые губы, из-за которых виднелся ряд ярко-белых зубов, и несколько широкий, слегка даже приплюснутый нос, – обнаруживали в нем африканскую кровь», – говорится в одной биографии поэта 1866 года. И. С. Тургенев, видевший Пушкина в последний год его жизни, рассказывает, что, встретив его уходящим от Плетнева, успел только разглядеть его «белые зубы и живые быстрые глаза», а увидев затем за несколько дней до его смерти, на утреннем концерте, заметил «его смуглое, небольшое лицо, его африканские губы, оскал белых, крупных зубов, висячие бакенбарды, темные желчные глаза под высоким лбом и кудрявые волосы». Слово «темные», – пишет Анучин, – в состоянии вызвать представление о черных или карих глазах, но на самом деле они у Пушкина были голубые, по Бантыш-Каменскому, даже светло-голубые. Вообще лицо поэта нельзя было назвать красивым. Брат его говорил даже, что «Пушкин был собою дурен, но лицо его было выразительно и одушевлено», особенно выразительны были, по словам многих, его синие глаза, которые г. Юзефович назвал «великолепными, большими, чистыми, ясными». Далее Юзефович вспоминал: «В его облике было что-то родное африканскому типу; но не было того, что оправдывало бы его стих о самом себе: “Потомок негров безобразный…”. Напротив того, черты лица у него были приятные, и общее выражение очень симпатичное. Его портрет работы Кипренского, – считал Юзефович, – похож безукоризненно. В одежде и во всей наружности, была заметна светская заботливость о себе»[552].
Вспомним свидетельство А. И. Тургенева (о встрече с Пушкиным в 1837 г.): «…помню его смуглое небольшое лицо, его африканские губы, оскал белых, крупных зубов, висячие бакенбарды, темные желчные глаза под высоким лбом почти без бровей – и кудрявые волосы…»[553]Тургенев придает им, однако, эпитет «желчные», что указывает, по-видимому, на некоторую желтизну белка, характерную для темнокожих рас и их потомков-помесей. Многие наблюдатели отмечали вообще в лице Пушкина «что-то африканское» и говорили о его «африканском профиле», разумея под этим, по-видимому, некоторое выступание вперед челюстей и отворот слегка выпяченных губ. В молодости, в Лицее, товарищи называли Пушкина «французом» и «обезьяной», последнее прозвище дано было, по словам лицеиста Комовского, из-за его физиономии и некоторых привычек. Сам поэт говорил о своем «арапском профиле» и «арапском безобразии», но его друзья и почитатели находили черты его приятными и симпатичными, а многим женщинам он несомненно нравился. Между прочим, он отличался красивыми, аристократическими руками и очень длинными ногтями, которыми много занимался. Г-жа Шокольская, дочь А. П. Керн, знавшая поэта, когда ей было пять лет, припоминает, что встречалась с ним не без страха из-за длинных его ногтей, а уральские казаки, по словам Даля, заподозрили в Пушкине антихриста, потому у него «вместо ногтей на пальцах когти».
Более наглядное представление о типе лица, замечает Анучин, способны дать портреты, сделанные при жизни, с натуры. Притом писанные известными художниками. Но, несомненно, для выяснения характерных черт лица необходимо сличение этих портретов, потому что каждый из них передает прежде всего ту особенность лица, которая характерна для того или иного периода пушкинской жизни.
Первым по времени считается портрет Пушкина в возрасте 12 лет, известный по гравюре Е. И. Гейтмана, которая была приложена к первому изданию «Кавказского пленника» 1922 года. Н. И. Гнедич, взявший на себя издание этой поэмы, решил украсить его портретом автора и просил Пушкина поспособствовать ему в этом предприятии, но тот отвечал, что портрета у него нет, «да и на кой черт иметь его». Но Гнедич не отказался от своей идеи и приложил портрет поэта в отроческом возрасте. Кто автор этого портрета, никому не известно. Павлищев уверял, что это работа учителя рисования в Лицее С. Г. Чирикова, а Н. В. Кукольник был убежден, что он принадлежит Карлу Брюллову и написан «наизусть», без натуры. Сам Пушкин полагал, что портрет мастерски литографирован, но сомневался: «Похож ли?»[554]
В 1928 г. Пушкинский Дом приобрел иной «оригинал» еще менее удачный, ибо на этот раз более ветхий и, по-видимому, старый. Это тоже акварель, неудачно воспроизводящая гейтмановский портрет. Этой акварели посвятил М. Д. Беляев статью «Новые портреты Пушкина»[555]. Сами сторонники подлинности этого портрета вынуждены признать, что гравюра Гейтмана точнее передает характерные черты Пушкина, незаметные на акварели, «что может быть объяснено малым умением неизвестного художника»[556].
Один из портретов был заказан самим Пушкиным якобы Jules Vernet и подарен другу и соседу Михайловского П. А. Осиповой. Портрет Jules Vernet, скорее всего, на самом деле принадлежит Jean Vivien, точнее, художнику Ивану Осиповичу, жившему в Москве с 1820 по 1840 г. Следовательно, портрет необходимо отнести к той эпохе, когда Тропинин писал Пушкина, а именно, к 1826 г., как уточнил дату появления портрета еще в начале XX века В. Я. Адарюков[557].
Поэт смотрит с этого портрета вполне возмужалым, хотя в эту пору ему шел всего 21-й год. У него густые сильно курчавые волосы и спускавшиеся до подбородка баки, открытый выпуклый лоб, слабо выраженные брови и живые, прямо смотрящие на зрителя глаза. Африканские черты в этом портрете совершенно очевидны, они выступают в волосах и губах, сравнительно широком рте и толстоватом носе… Общее выражение лица – живое, бодрое, слегка улыбающееся или саркастическое. Портрет этот нравился И. И. Крамскому, который находил, впрочем, что «вообще портреты Пушкина никуда не годятся»[558], с чем едва ли можно согласиться… Вспомним, например, о самых лучших портретах. Один из них написан в Москве В. А. Тропининым, другой – в Петербурге О. А. Кипренским. С первым портретом связана многовариантная молва. Он был заказан другом Пушкина С. А. Соболевским, но заказчик, не дождавшись исполнения портрета, вынужден был уехать за границу и готовый портрет пропал на полвека. В результате на петербургской пушкинской выставке 1899 г. оказались два портрета, принадлежащие якобы кисти Тропинина. Один из них принадлежал г-же М. В. Беэр, урожденной Елагиной, другой принадлежал известному собирателю картин кн. М. А. Оболенскому. На первых порах честь подлинника была приписана М. В. Беэр, но более внимательная экспертиза отдала предпочтение собирателю картин. На портрете, принадлежащем Оболенскому, Пушкин представлен, согласно желанию Соболевского, «таким, как он бывал чаще, неприглаженным и неприпомаженным», – в халате (синего цвета), ночной рубашке, с шеей, обвязанной черным платком. На правой руке виден большой палец с громадным ногтем и перстнем-талисманом, полученным Пушкиным от кн. Е. К. Воронцовой. Лицо Пушкина на этом портрете более одухотворено, более живо, чем на портрете, владелицей которого была г-жа Беэр.
Портрет Тропинина признавался современниками Пушкина весьма удачным. Н. И. Полевой писал в своем журнале (Московский телеграф, 1927 г.): «Сходство портрета с подлинником поразительно, хотя нам кажется, что художник не мог совершенно схватить быстроты взгляда и живого выражения лица поэта»[559].
С этим портретом связана любопытная подробность. Тропинин, словно предчувствуя прихотливую судьбу портрета, по словам некоего Н. Ш., «неестественно передал золото на знаменитом кольце Пушкина. Этой-то подписи или анаграммы художника и не заметил копировщик»[560].
Известный портрет Кипренского был написан в Петербурге по заказу лицейского друга Пушкина А. А. Дельвига. В отличие от Тропинина Кипренскому была свойственна заметная толика манерности. Пушкин представлен со сложенными на груди руками, с небрежно закинутым на правое плечо плащом, влево и сзади от него видна на пьедестале муза с лирой в руках. Лицо спокойное, задумчивое, полное достоинства, но в глазах нет живости и огня. Ф. В. Булгарин в газете «Северная пчела» благодарил художника «от имени всей образованной публики» за сохранение для потомства «драгоценных черт любимца муз». «Не распространяясь на исчисление красот сего произведения г. Кипренского, – писал издатель газеты, – мы скажем только, что это живой Пушкин»[561]. Н. В. Кукольник, напротив, порицал Кипренского за драпировки, манерность позы и за отсутствие пушкинской простоты: «… оборот тела и глаз не свойствен Пушкину, драпировка умышленна, пушкинской простоты не видно»[562].
Позднейший исследователь отмечает еще одну нежелательную особенность, связанную с портретом Кипренского. «Для читателей XIX века, – пишет он, – Пушкин застыл в образе, написанном Кипренским. Этот облик был хронологически растянут от лицейского периода до смерти (гравюра Т. Райта считалась сделанной с зарисовки 1837 г.). Этот облик не допускал во мнении никакой возрастной эволюции <…> У Пушкина была отнята молодость»[563].
Тем не менее с этого портрета была сделана гравюра известного профессора Н. И. Уткина, которая печаталась в приложении к альманаху «Северные цветы на 1828 год, ко второму изданию “Руслана и Людмилы”» и к альманаху «Подснежник» 1829 г. При внимательном сопоставлении портрета и гравюры тот же Анучин отмечал ряд отступлений гравера от оригинала: на гравюре не показано рук, есть отличия в изображении костюма, но самые существенные различия касаются физического облика: лицо представлено более удлиненным, скулы очерчены более выразительно, в глазах больше чувства, нос чуть прямее, но его спинка шире; загнутые ноздри обозначены смелее, челюсти и губы гравируются явственнее. Все это привлекает особое внимание, так как Уткин работал при жизни поэта и видел его лично. Его гравюра казалась современникам наиболее схожей с моделью из всех предыдущих портретов Пушкина. Это мнение разделял С. Л. Пушкин, многие лицейские товарищи Пушкина, а Кукольник был убежден, что Уткину удалось вернее Кипренского передать выражение глаз поэта