Все это – типичная позиция либерального интеллигента того времени. В политике эта позиция выражалась партией кадетов. Конрад, кажется, не был ее членом, в отличие от своего коллеги С. Г. Елисеева, но в письмах он упоминал о своем «милюковствующем и кадетствующем сердце». И так было у большинства столичных интеллигентов, в том числе преподавателей и студентов восточного факультета, тогда возглавлявшегося Н. Я. Марром. Никто не мог предугадать, что через некоторое время многие из них вынужденно покинут родину, зато их декан вступит в партию большевиков, до 1917 г. находившуюся в подполье.
Работа 22-летнего ученого обращала на себя внимание. Но потом ни одной публикации в течение восьми лет: сначала командировка в Японию, потом революция и гражданская война.
По окончании университета Конрад год преподавал в Коммерческом институте в Киеве, а в 1914 г. вернулся в Петербург, чтобы сразу уехать на три года в Японию. Факультет послал на стажировку в изучаемую страну перспективных выпускников: Конрада, О. О. Розенберга, а годом позже и Н. А. Невского. Темой первого из них стало влияние китайской культуры на традиционную японскую. Стажировка рассматривалась как завершение процесса обучения и возможность сбора материала для дальнейших работ, подготовка публикаций не предполагалась. Конрад интенсивно работал, жил в Токио вместе с факультетскими друзьями Невским и Розенбергом, общался с приезжавшим туда товарищем по Практической академии Е. Д. Поливановым. Ездил он в Корею, недавно захваченную Японией, где собрал уникальный этнографический материал. Этот материал он позднее готовил к печати, но так за много лет и не закончил его обработку, издан он будет лишь в сборнике неопубликованных работ в 1996 г. Зато в лагере он приобретет авторитет среди уголовников рассказами про корейских шаманов.
Но в Японии и Корее Конрад, как и Поливанов, имел и иные обязанности. В документе, уже цитированном в очерке о Поливанове, сказано: «Во время пребывания в Японии г-н Конрад должен, по возможности, ознакомиться с положением корейцев на Японских островах. Выяснить приблизительное число проживающих здесь корейцев и общие условия их жизни… По приезде в Корею выяснить, в чем заключаются сильные и слабые стороны японского владычества в Корее, как продвигается японская колонизационная деятельность. Войти в непосредственное сношение с туземцами, чтобы выяснить отношение широких корейских масс к японскому владычеству, постараться выяснить, какие именно слои корейского народа более всего пострадали от японского господства и враждебно к нему относятся. В случае если удастся познакомиться с представителями корейской интеллигенции и вообще более или менее выдающимися корейцами, описать их характеристики с точным указанием занимаемого ими положения, рода деятельности и мест жительства». Типичное разведзадание, включая обработку «агентов влияния». Но применить эти сведения царский Генштаб уже не успел.
Стажировка ученого подходила к концу, когда с родины пришли известия о Февральской революции. Если Невский, чей срок стажировки еще не истек, надолго задержался в Японии, то Конрад весной 1917 г. отправился домой. В Петроград он вернулся как раз в июльские дни, попав из небогатой, но спокойной Японии в центр политической борьбы. Как он потом вспоминал, в день его приезда на улицах стреляли. В июле 1917 г. он пишет из Петрограда Невскому: «Представьте себе человека, который схвачен водоворотом и мчится к пучине; он сознает, что нужно спасаться, но уж этого сделать не в состоянии. Таковы и мы, и таков, в частности, Ваш друг». Конрад, убедившись, что университет уже нормально не функционирует, решил спасаться и, не пробыв и месяца в Петрограде, уезжает к родителям, к тому времени владевшим имением под Орлом. Настроения его меняются: в письмах Невскому он то жалуется на разруху, то надеется на то, что мы перенесем «ужасную болезнь» и «еще с гордостью будем говорить, что наша республика – передовая в мире». Меняется и политическая ориентация: еще в мае он жалел, что из Временного правительства удалены «наиболее одаренные и умные люди» Гучков и Милюков, а сентябре уже называл себя «склоняющимся в сторону социалистов-революционеров». Это тоже было тогда типично для интеллигентов, особенно молодых: кадеты, умело обличавшие царскую власть, не справились с управлением страной, и еще до Октября стали сходить с политической сцены, а молодежь нередко склонялась влево. Одни шли к большевикам, как Поливанов, другие к эсерам или анархистам.
В 1918 г. Конрад вернулся в Петроград, где Е. Д. Поливанов привлекал его к работе с красными китайцами, но через год снова уехал в Орел. Там он вместе с группой оказавшихся в этом городе интеллигентов создал университет, став его первым и единственным ректором. Самыми яркими личностями в нем были сам ректор и М. И. Каган, интересный философ, повлиявший на знаменитого М. М. Бахтина в начале его пути. Но между собой они не ужились, и Каган вскоре покинул университет. Сейчас опубликовано письмо Бахтина Кагану, где он выражает сочувствие своему другу и с его подачи осуждает Конрада, которого тогда не знал. Но вскоре университет прекратит существование, будучи преобразован в пединститут, а Конрад вслед за Каганом навсегда уедет из Орла (в наше время университет воссоздадут).
Уже после закрытия университета вышел единственный выпуск его «Ученых записок», где Конрад опубликовал перевод японского памятника XIII в. «Записки из кельи» и статью о нем, это первая его публикация после 1913 г. Выбор именно этого памятника явно не случаен. Его автор Камо-но Тёмэй, придворный, ставший монахом, жил в эпоху, когда власть в Японии перешла от утонченного императорского двора к суровым и малообразованным воинам – самураям. В статье Конрада впервые проявилась черта, свойственная ему и позже: говоря о минувших эпохах, иметь в виду и современность: «Наступали мрачные и величественно-ужасные времена японской истории… Вместо усвоенной и претворенной культурности, широкой просвещенности и гуманитарной образованности – огрубение, одичание, упадок… А кругом достойный фон: разоренная страна, поредевшее население, всеобщее огрубение и распад привычных уже моральных, общественных и политических устоев». Очевидно, что речь идет не только о Японии начала XIII в.
Уход от мира автора «Записок» явно импонирует Конраду: «Пусть это знаменует, влечет за собою отказ от привычных условий, жизненных удобств, даже от многих потребностей, зато свобода, независимость, отсутствие необходимости или укладываться в общее русло, в общие рамки жизни, или влачить жалкое существование лишнего человека. Свобода и независимость, последование только одному себе». Случайно ли из Орла Николай Иосифович ездил в Оптину пустынь, где разбирал бумаги умершего в годы гражданской войны монаха-востоковеда (статья «Синолог из Оптиной пустыни» также будет опубликована лишь в 1996 г.)? Но уход от жизни для себя был отвергнут: слишком живым и деятельным человеком был Конрад.
Рассуждения про «Записки из кельи» также типичны для настроений русских либеральных интеллигентов тех лет. Вслед за коротким периодом увлеченности кадетами или эсерами наступило полное разочарование во всем, а в окружающем виделись, прежде всего, «всеобщее огрубение и распад устоев». Тут, однако, могло начинаться и различие во взглядах. Одни интеллигенты видели только «огрубение и распад», такая точка зрения означала либо эмиграцию, либо «существование лишнего человека». Конрад не хотел ни того, ни другого, да и некоторые его высказывания и 1917 г., и более поздних лет свидетельствуют о наличии у него исторического оптимизма. И он, как и та часть интеллигенции, которая хотела работать на своей родине, уже в 1921 г. писал о временах, не только «мрачных» и «ужасных», но и «величественных», а про самураев (власть которых продержалась в Японии с 1192 по 1868 гг.) сказано: «Здесь – сила, зато сила первобытная, неудержимо бьющая, обещающая много, но пока еще такая варварская». Оставалась надежда на уменьшение варварства, тем более что обстановка в стране по окончании Гражданской войны давала для этого основания.
В 1922 г. Конрад вернулся в Петроград и работал в этом городе до ареста в 1938 г. Одновременно после закрытия Орловского университета уехала туда доучиваться студентка Конрада Наталья Исаевна Фельдман, которая через несколько лет станет его женой. Брак окажется очень удачным: Н. И. Фельдман сама стала видным японистом и много помогала мужу в трудные его годы.
К моменту возвращения Николая Иосифовича в Петроград там почти не осталось японистов: кто умер, как О. О. Розенберг, кто оказался за границей, как Н. А. Невский и С. Г. Елисеев, кто жил далеко, как Е. Д. Поливанов, заброшенный судьбой в Ташкент. Конрад сразу же занимает главное место в этой дисциплине: уже в 1922 г. он стал заведующим двумя японскими кафедрами в университете и учебном Институте востоковедения имени А. С. Енукидзе (в последнем вузе он одно время был и проректором); после создания в 1930 г. академического Института востоковедения он там заведовал японским кабинетом. В 1934 г. он первым среди японистов стал членом-корреспондентом АН СССР.
Все публикации ученого в 20–30-е гг. посвящены Японии, в основном литературе и истории до XIX в., с середины 30-х гг. и языку. Первой его публикацией в Петрограде становится перевод памятника Х в. «Исэ-моногатари» с комментариями к нему. Однако в отличие от ряда других востоковедов он начинает осваивать и культуру «варварской силы», как он еще недавно выражался. Конрад оказался одним из немногих авторов, кто одновременно печатался в двух ведущих тогда изданиях: альманахе «Восток» в Ленинграде и журнале «Новый Восток» в Москве. В альманахе появлялись его переводы, а в «Новом Востоке» в 1923 г. вышла статья «Вопросы японского феодализма». С нее начался переход Конрада к марксизму. У многих интеллигентов, отказавшихся от эмиграции и внутренней эмиграции, в те годы появился интерес к марксизму, безусловно, искренний (принудительное освоение марксизма к 1923–1925 гг. еще было впереди). Особенно марксизм вызывал интерес у ученых, которые, как Конрад, не удовлетворялись изучением фактов и стремились к обобщениям. А Япония совсем не была