Сосредоточенность на вопросах культуры «от противного» видна и в работах Николая Иосифовича по лингвистике, прежде всего, в уже упоминавшемся «Синтаксисе». Можно посмеяться над упрощенным его социологизмом при выделении «классовых языков», но именно эта часть книги, посвященная общественным функциям языка в Японии, оказывается самой живой и интересной. Большую ее часть составляют не очень яркие и зачастую нелогичные описания грамматических структур, идеи книги несамостоятельны и взяты из разных источников: это и русисты, особенно А. А. Шахматов, и Е. Д. Поливанов, и грамматики японских ученых. Кроме того, заметна русификация японского языка. Не буду повторять критику, опубликованную в моей книге «Изучение японского языка в России и СССР». Важно разобраться в причинах неудачи добросовестной монографии, по охвату материала до последнего времени самой подробной в отечественной японистике. Представляется, что дело было именно в культуроведческом подходе автора. Конечно, язык – важнейшая часть культуры, но такие его области как фонетика и грамматика слишком удалены от всех остальных ее частей. Именно поэтому на них направлялись усилия структуралистов, боровшихся за чистоту строго лингвистического подхода, но культурологу в фонетике и грамматике трудно было найти «мышление, ум», и получалась сухая компиляция. А вот жена Конрада была прирожденным лингвистом, с ее работами по японскому языку я всю жизнь спорю, но читать и критиковать их всегда бывало интересно.
Но, говоря о Конраде как лингвисте, нужно отметить, что как раз в этой области он, хоть и не был особенно самостоятелен, но сумел так и не подпасть под обаяние идей своего бывшего декана. Тезис о классовости языка после выступления И. В. Сталина в 1950 г. стал однозначно связываться с Марром, но в 30-е гг. его использовали любые лингвисты, старавшиеся идти «в ногу с веком», вплоть до активного противника марризма Е. Д. Поливанова и даже Н. А. Невского. Вокруг Конрада увлекались марризмом многие, а самый талантливый из его учеников, специализировавшихся по лингвистике, А. А. Холодович, поссорившись с учителем, ушел от него прямо к Марру. Но у самого Николая Иосифовича даже упоминаний знаменитого академика мало, а источники идей в «Синтаксисе» совсем другие. Подверженность Конрада научной моде все же имела пределы. Впрочем, к лингвистике он обратился уже после смерти Марра, когда влияние его учения стало постепенно ослабевать.
1937 г. был едва ли не самым богатым публикациями в жизни члена-корреспондента: сразу несколько солидных работ, в том числе две большие книги. Кое-что еще есть за 1938 г., а потом второй провал в публикациях: после 1913–1921 гг. новый перерыв до 1944 г. Я обнаружил это еще в студенческие годы, просматривая опубликованный к юбилею Конрада список его трудов. Причина была очевидна даже студенту, хотя ничего о бедах в жизни ученого вокруг меня не говорили. А потом, вскоре после смерти академика, у нас дома побывал старый товарищ моего отца Николай Иванович Воротынцев. За полвека до этого они вместе обучались на учительских курсах в станице Митякинской, потом потеряли друг друга из виду и вновь встретились. Оказалось, что Николай Иванович долго был в заключении, а теперь живет в Киргизии. И он весь вечер рассказывал о совместных бедах с Николаем Иосифовичем Конрадом. Он, прочитав в газете о награждении ученого японским орденом, написал ему письмо, но не знал адреса, а потом оказалось, что Конрад уже умер. Воротынцев теперь просил передать письмо Наталье Исаевне (он помнил, как звали жену Конрада), я письмо взял, но, каюсь, не передал адресату, поскольку после смерти мужа Н. И. Фельдман скоро стала болеть, и я побоялся ей напоминать о временах, о которых, как мне рассказали, ни муж, ни она не любили вспоминать. Письмо до сих пор у меня. В 1971 г. ни отцу, ни мне не пришло и в голову попросить Воротынцева записать его рассказы, но в иную эпоху, в 1987 г., когда отца уже не было, я написал об этом Воротынцеву и получил текст с припиской: «Эх, раньше бы! Теперь я уже многого не помню». Издать воспоминания мне удалось только в 1999 г.
Аресты среди ленинградских востоковедов начались с весны 1937 г. Одним из параметров, влиявших на вероятность ареста, оказывалась изучаемая страна. Япония считалась (как выяснилось, справедливо) вероятным противником в войне, поэтому в обстановке всеобщей шпиономании всех японистов стали подозревать в «шпионаже в пользу Японии», а поскольку Япония начала тогда войну в Китае, то же стали приписывать и китаистам. Именно за «шпионаж в пользу Японии» осудили на смерть Е. Д. Поливанова, арестованного в Киргизии. Погиб и совсем уже пожилой Д. М. Позднеев. А в Институте востоковедения (тогда в Ленинграде) к лету 1938 г. не осталось ни одного япониста, а среди китаистов уцелел только В. М. Алексеев. Пострадали и сотрудники, связанные с Монголией, видимо, в связи с массовыми репрессиями в МНР, а ближневосточная часть института почти вся сохранилась.
Первым арестовали ученика Конрада Д. П. Жукова (не путать с более известным однофамильцем Е. М. Жуковым), одного из немногих тогда востоковедов-коммунистов (именно за дружбу с ним погиб и известный поэт Н. М. Олейников). 3 октября пришли за Н. А. Невским, вернувшимся в Ленинград в 1929 г. благодаря уговорам Конрада (подробнее см. очерк «Колоссальный продуктор»). В итоге из одиннадцати переводчиков хрестоматии «Восток» арестовали семерых (из четверых оставшихся один жил в эмиграции), трое погибли. Среди избежавших ареста оказалась Н. И. Фельдман.
Конрада арестовали последним из всех 29 июля 1938 г. Поздняя дата, вероятно, спасла ему жизнь: сотрудники Института востоковедения, арестованные в 1937 г., пошли под расстрел, а пострадавшие в 1938 г. либо были довольно скоро освобождены (Е. М. Колпакчи, А. Е. Глускина), либо оказались в лагерях. Николай Иосифович более года находился под следствием в Ленинграде, а в конце 1939 г. осужден на пять лет и отправлен в лагерь около города Канска (Красноярский край). В эшелоне, а затем в самом лагере он и встретился с Н. И. Воротынцевым. Тот вспоминал, что заключенные, еще не зная, кто их спутник, окрестили его «профессором». Политические жалели «профессора», защищали его от уголовников, а во время тяжелых работ Воротынцев (звеньевой) вспоминал фразу Наполеона в передаче Е. В. Тарле «Ослов и ученых в середину!» и ставил профессора в середину группы рабочих, где было полегче. Потом ему нашли физически не трудную, но ответственную работу: очищать пешней от снега и мусора железнодорожную стрелку. Лежа на нарах, член-корреспондент (как позже выяснилось, этого звания его не лишили) говорил: «Эта работа мне внутренне импонирует. Во-первых, я один. Никто не мешает поразмышлять. К тому же не слышно блатного жаргона. А во-вторых, и это главное, я с пешней, эмблемой трудового процесса, направленного на расчистку путей».
Но в лагере ученый пробыл лишь несколько месяцев. Наталья Исаевна хлопотала за него, по ее просьбе к хлопотам подключился президент Академии наук В. Л. Комаров, и в апреле 1940 г. участь заключенного была смягчена. Его перевели в Москву во Внутреннюю тюрьму НКВД (Лубянка), пообещав пересмотреть дело. А до того ему дали работу по специальности. Прежде всего, он должен был переводить перехваченные японские и китайские военные тексты. Но оставалось время и для науки. Лишенный всего остального, заключенный ушел в работу. За год и четыре месяца удалось сделать больше, чем когда-либо за тот же срок на свободе. Такой парадокс!
В заключении Конрад выполнил самую большую по объему переводческую работу, причем с древнекитайского языка, которым он со студенческих лет не занимался. Это два знаменитых военных трактата VI–V вв. до н. э. Сунь-цзы и У-цзы. Переводы и исследования Конрада впоследствии (1950 и 1958) были опубликованы. Тогда же он вчерне, по собственной оценке, написал очерки классической японской и классической китайской литературы (к китайской литературе он также обратился впервые). Эти очерки, видимо, не вполне удовлетворяли автора, не издавшего их при жизни. Часть очерка японской литературы вышла посмертно в 1974 г., а очерк китайской литературы лишь в 1996 г. На одной из страниц рукописи по китайской литературе сохранилась помета: «1 августа 1941 г. Внутренняя тюрьма НКВД». Работал Конрад в заключении и над картотекой начатого еще в Ленинграде большого японско-русского словаря, впоследствии карточки войдут в словарь, который будет издан в год смерти Николая Иосифовича.
Пересмотр дела шел более года, возможно, органы НКВД ждали, пока будет выполнен предусмотренный объем переводческой работы. 6 сентября 1941 г. заключенный Конрад был освобожден со снятием судимости, но без реабилитации, которая произойдет лишь посмертно. Ему выплатили академическую зарплату за три года. Сразу же он был назначен заведующим японской кафедрой Московского института востоковедения, вместе с которым вскоре эвакуировался в Фергану. Как он писал в 1942 г. В. М. Алексееву, «мне постарались полностью воссоздать то положение, которое было до всего, полностью. И я это очень ощущаю. Никто и ничто мне не напоминает, не смеет напомнить о чем-нибудь». Когда в 1960 г. в Москве проходил всемирный конгресс востоковедов, где Конрада очень ждали, но он не явился, сославшись на болезнь, то коллеги объясняли это страхами, сидевшими в нем с тех лет.
Больше Николай Иосифович никогда не жил в Ленинграде, во время войны его квартира была разбомблена. В 1944 г. он переехал из Ферганы в Москву, где жил до конца своих дней, вскоре получив квартиру в академическом доме на Большой Калужской улице (с 1957 г. Ленинский проспект). В первые послевоенные годы он продолжал активно преподавать и занимать административные посты, помимо заведования кафедрой, он возглавлял Московскую группу Института востоковедения АН СССР (который еще находился в Ленинграде).
Публикации Конрада, возобновившиеся с 1944 г., отражают изменение ситуации в советской науке. Показательны названия некоторых из них – «Чехов в Японии», «Белинский и японская литература»: проблема влияния русской культуры на мировую культуру стала приоритетной. В публикациях по языку тех лет уже нет никакой «классовости языка» (еще до осуждения ее Сталиным), зато, опять-таки в духе еще не написанной