Сохранился план работы Невского по тангутике на третью пятилетку (1938–1942 гг.) с росписью по годам, по которому предполагалось издание двух памятников с переводами и комментариями и исследование третьего памятника, продолжение каталогизации коллекции, а в 1942 г. «издание тангутско-русского идеографического словаря на три-четыре тысячи иероглифов». Все было оборвано стуком в дверь поздним вечером 3 октября 1937 г. Ученый еще работал за письменным столом. Уходя, он просил: «Не убирайте на столе, через несколько дней вернусь». Он не вернулся. Через несколько дней арестовали и его жену, тогда преподававшую японский язык в ленинградских вузах. Не вернулась и она.
До того судьба скорее щадила Николая Александровича, особенно по сравнению с другими учеными, возвращавшимися из-за границы, например, с Н. Н. Дурново (см. очерк «Никуда не годный заговорщик»). Его считали уникальным специалистом, а с «белоэмигрантскими кругами» он в отличие от Дурново не был связан уже потому, что в Японии их практически не было. Япония с 20-х гг. считалась вероятным противником в будущей войне, и подготовке кадров японистов придавалось большое значение, поэтому преподавателей этого языка, даже «старорежимных», до середины 30-х гг. старались не трогать. Во Владивостоке, где подготовка японистов и китаистов велась с дореволюционного времени, была дана специальная команда не подвергать проработкам преподавателей японского языка ввиду нужности их дела. Мне неизвестны и какие-либо кампании против «ударника» Невского до 1937 г. А потом все быстро изменилось. В период массовых репрессий и всеобщей шпиономании люди, знающие японский язык, стали почти поголовно рассматриваться как «японские шпионы». Как только следователи узнали, что Е. Д. Поливанов занимался Японией и был в этой стране, в его деле на второй план отошла даже работа под руководством Л. Д. Троцкого: все свелось к «шпионажу в пользу Японии». А почти вся японская кафедра во Владивостоке в 1938 г. была расстреляна, тогда как параллельная китайская кафедра почти не пострадала. Невскому, четырнадцать лет прожившему в Японии и женатому на японке, трудно было на что-нибудь надеяться.
Оставшаяся без родителей в девять лет и воспитанная родственниками отца, Елена Николаевна еще в конце 40-х гг. получила справку о том, что Николай Александрович Невский «умер от миокардита 13 февраля 1945 г.». Такая дата в 50–80-е гг. фигурировала в публикациях и встречается даже сейчас. В зале ученых советов Института востоковедения РАН долго висел портрет Невского, где был обозначен 1945 г. Но на самом деле все было иначе.
Первые реальные сведения о последнем периоде жизни ученого пришли в 1963 г. Когда в газетах сообщили о присвоении Невскому Ленинской премии, откликнулся его бывший сокамерник В. М. Титянов, тогда живший в Сызрани. Ровно месяц, с 11 октября по 11 ноября 1937 г., они были вместе в переполненной камере № 54 дома предварительного заключения в Ленинграде и спали на одной постели. Титянов писал о Невском (сохраняю особенности стиля этого, видимо, не слишком образованного, но очень искреннего человека): «У этого человека был выпуклый вперед высокий лоб, тонкие плотно сжатые губы, глубоко посаженные умные и внимательные глаза. С обросшей небольшой бородой. Волосы на голове седые, аккуратно заброшенные назад и немного сзади вьющие. Волосами напоминал или художника или священного служителя». Они много разговаривали, но о Японии Невский вспоминать не любил и о японцах после всех бед отзывался плохо. Рассказывал он о детстве в Рыбинске, о сокровищах Эрмитажа, но больше всего о тангутах. Из всего сделанного он выделял тангутские исследования, сокрушаясь о том, что не завершил свой труд. И еще одно: «Будучи в тюрьме, его очень это дело беспокоило, что труды могут исчезнуть бесследно. При его аресте, как он говорил, очень небрежно отнеслись к его рукописям, что вызывало сомнение в их сохранности. Это одна сторона. Второе, что его смущало, он боялся того, что его труды могут прибрать некоторые “люди” и издать их за свои труды».
Невский был очень доброжелателен: когда Титянов вернулся в камеру после трехсуточного допроса, профессор делал ему массаж ног. Потом ночью на допрос взяли самого Николая Александровича. Вернувшись, он сказал, что стал «японским шпионом». Как пишет Титянов, «его седые волосы в каком-то беспорядке, под глазами мешки опухли. Сидит почему-то разувши и ноги тоже опухшие». На вопрос, били ли его, ученый ответил: «Зачем им меня бить, я им все подписал». И картина через некоторое время: «Брюки задраны были выше колен. Ноги по-прежнему были опухшими. Голова и плечи почему-то сверх обычного были завернуты в мое истершее кожаное пальто». Невский твердил: «Ну, зачем меня обманули, привезли сюда в Россию. Эх, Майский, Майский». Известный дипломат И. М. Майский во второй половине 20-х гг. был полпредом СССР в Японии и, видимо, что-то обещал Невскому перед его возвращением. Но что было с Невским после того, как Титянов 11 ноября 1937 г. попал в лазарет, оставалось неизвестным.
В конце 70-х гг. японский рецензент первой в СССР книги о Невском Л. Л. Громковской и Е. И. Кычанова высказал единственное критическое замечание: в книге не сказано о восьми последних годах жизни ученого в заключении. Затем он добавил: «Может быть, это и не нужно». Но лишь в 1990 г. из справки УКГБ по Ленинградской области впервые стало известно, что никаких восьми лет не было, а после вынужденных признаний Невский не прожил и трех недель.
Следственное дело, основные материалы которого теперь опубликованы Е. Н. Невской, стереотипно и похоже на тысячи других. Три протокола допросов, признания в вербовке японской разведшколой перед отъездом в СССР, обвинительное заключение, изобличавшее почти нигде не бывавшего Николая Александровича в передаче японцам материалов «о состоянии и мощи боевых единиц Балт. флота, о численности и вооружении Ленинградского гарнизона, о политических настроениях и боевой подготовке комсостава Лен. Военного округа, о мощи авиации и состоянии аэродромов», приговор к высшей мере и, наконец, акт о приведении приговора в исполнение от 24 ноября 1937 г. Тогда же казнили его жену (она единственная из всех не признала себя виновной), блестящего китаиста Б. А. Васильева, маньчжуриста П. И. Воробьева, япониста Д. П. Жукова и еще несколько человек, среди которых оказался известный поэт Николай Олейников, попавший в эту группу из-за дружбы с Жуковым.
Человека погубили, а наследию его повезло больше. Погибла лишь та его сравнительно небольшая часть, которая находилась в печати. Рукописный же архив ученого не заинтересовал НКВД и в итоге попал в Институт востоковедения Академии наук; теперь его петербургская часть стала Институтом восточных рукописей, где в Архиве востоковедов он хранится и сейчас. Опасения Невского в отношении тангутской части архива, к сожалению, подтвердились: один из ленинградских востоковедов их «прибрал», однако, в конце концов, не без труда их удалось вернуть.
В 1957 г. Невского и всех погибших вместе с ним реабилитировали. Первым вопрос об издании его архива поднял Н. И. Конрад, сам пострадавший за связи с «резидентом разведки» Невским. Вероятно, он чувствовал свою косвенную вину в гибели друга, которого уговорил вернуться на родину, и хотел хоть чем-то ее загладить. Из всего, что сохранилось, Конрад решил в первую очередь издавать работы по тангутике. В 1960 г. книга «Тангутская филология» вышла в свет, а через два года, тоже при активном участии Конрада, получила Ленинскую премию, награду, которой удостаивались очень немногие (сам Конрад ее так и не получил). Но в нее вошли далеко не все работы ученого по данной тематике, в частности, словарь из 4201 знака не издан и поныне.
Долгое время книга оставалась единственной посмертной публикацией трудов Невского. Поэтому у многих создалось ошибочное мнение, согласно которому ученый был исследователем тангутов по преимуществу. Например, в третьем издании Большой советской энциклопедии статьи о Невском по каким-то причинам нет, во всех статьях о Японии и японистике он не упомянут ни разу, и говорится о нем только в статье о тангутах. Роль Н. И. Конрада в восстановлении памяти о погибшем друге была значительна, но не было ли у него в какой-то степени стремления поддержать эту память лишь там, где она не влияла на его репутацию «первого япониста страны»?
В дальнейшей публикаторской деятельности нельзя не отметить ныне покойную Л. Л. Громковскую. Она вместе с Е. И. Кычановым написала изданную в 1978 г. биографию Невского. Она же (сама или в соавторстве) подготовила к печати четыре книги его трудов: «Айнский фольклор», «Фольклор островов Мияко», «Материалы по говорам языка цоу. Словарь диалекта северных цоу» (фототипическое воспроизведение книги 1935 г. плюс впервые изданный словарь) и опубликованную уже после ее смерти книгу «На стеклах вечности». Последняя книга включила в себя большое число работ разнообразного содержания от студенческого дипломного сочинения до тезисов одного из последних докладов 1936 г. «Фонетика Мияко в японо-рюкюской фонетической системе».
Однако за пределами всех этих изданий осталось многое. Давно был готов к печати обширный словарь говора Мияко, но напечатали его лишь недавно в Японии. А многое издать очень сложно, поскольку оно дошло до нас в виде черновиков и набросков. Некоторые области исследований Невского нашли в отечественной науке хорошее продолжение: тангутика (Е. И. Кычанов, М. В. Софронов и др.), изучение «Норито» (Л. М. Ермакова), японская историческая фонетика (С. А. Старостин). Айнами недавно занялась А. Ю. Бугаева. Но аборигены Тайваня, этнография Рюкю и многое другое пока продолжения в нашей науке не получило.
В конце 1990 г. в библиотеке Университета иностранных языков в Осаке мне удалось получить ксерокопии писем Невского из Ленинграда к японскому специалисту по тангутике профессору Исихама. Хотели их издать к столетнему юбилею ученого, отмечавшемуся в 1992 г., но оказалось, что письма записаны принятой в те годы в переписке между японцами скорописью. В Москве эти письма никто не смог прочитать, они не изданы по сей день. Как много традиций нами утеряно и продолжает теряться!