Все кончилось знаменитым выступлением А. И. Микояна на ХХ съезде КПСС, где говорилось, что Восток уже пробудился, а Институт востоковедения никак не пробуждается. Тут же в журнале «Крокодил» появилась карикатура, где деятельность института изображалась в стиле иллюстраций к арабским сказкам. Четвертая смена директора стала неизбежной, и кто-то наверху решил более не ставить на должность человека из академической среды, а прислать «сильного администратора» совсем со стороны. Выбор пал на Гафурова, который как раз тогда лишился поста в Таджикистане.
Поначалу нового директора приняли настороженно, слишком чужим он выглядел. Один из виднейших ученых института Н. И. Конрад 26 июля 1956 г. в письме старому другу Т. И. Райнову беспокоился об «очередной пертурбации в востоковедении», когда «призван варяг из Таджикистана», который «вряд ли наведет порядок». К счастью, Конрад ошибся: времена Гафурова, по признанию многих сотрудников, оказались лучшими в истории института. Я застал эту эпоху уже в ее конце, когда обстановка несколько ухудшилась и стала менее творческой. Но и тогда жизнь института была интересной и, насколько могу судить, живее, чем в других гуманитарных институтах академии.
Но вначале перед новым директором стояла сложная задача. Надо было соединить разрозненные силы в единый коллектив, объединить специалистов для решения назревших проблем. Безусловно, все это было связано с активизацией советской политики на восточном направлении, начавшейся в середине 50-х гг. Институт в старом виде не мог здесь помогать ЦК и МИДу и из-за разрозненности специалистов, и из-за нехватки исследователей по современности. Гафуров должен был, прежде всего, обеспечить выполнение заданий сверху. Как опытный партийный работник он понимал, что это нужно. И в то же время он сознавал необходимость комплексного подхода и занятий теорией.
Началась реорганизация института. Старый состав сохранился, но Гафурову удалось, пользуясь связями в «коридорах власти», добиться значительного расширения персонала. Шел целенаправленный поиск людей. Брали только что вернувшихся из лагерей, выгнанных с работы «космополитов», но также отправленных в запас военных и разведчиков; среди всех были квалифицированные специалисты. Но в наибольшей степени расширение состава шло за счет молодежи. В первое послевоенное десятилетие подготовка востоковедных кадров в Москве шла довольно интенсивно. Многих обучили в Московском институте востоковедения, хорошую подготовку давал и Военный институт иностранных языков, существовали восточные группы на историческом и филологическом факультетах МГУ. Как раз в середине 50-х гг. все эти учебные центры были закрыты или реорганизованы, вместо них создали ИВЯ (позднее ИСАА) при МГУ, где возобладал практицизм, который в дальнейшем ухудшит ситуацию с притоком кадров в Институт востоковедения. Но в 1956 г. до этого еще было далеко. В Москве имелось немало перспективных молодых людей со знанием восточных языков, многие из которых не были особенно хорошо устроены. А наука в те годы пользовалась высоким престижем, и шли туда охотно, не то, что сейчас.
Бободжан Гафурович понял, что ставку надо делать на молодежь. Поколение 25–30-летних востоковедов разного профиля быстро заняло ведущее положение в институте, начав заниматься проблемами, которые до них никто не изучал. Гафуров не боялся выдвигать молодых сотрудников на руководящие должности, заметно отодвигая в сторону старшее поколение, ранее господствовавшее в институте. И поколение гафуровских выдвиженцев стало ведущим и определяющим в институте на долгие десятилетия, до самого последнего времени, некоторые из него работают до сих пор. А заместителем директора и ученым секретарем стали люди, только что вернувшиеся издалека.
Со времен Таджикистана Гафуров умел работать с людьми. Ученица Н. И. Конрада и Н. А. Невского Фанни Александровна Тодер рассказывала мне, как ее после восьми лет, проведенных вне востоковедения, вдруг в январе 1957 г. вызвали в институт для беседы. Она была принята самим директором в его кабинете. Гафуров вышел навстречу. Он сказал: «Вы много лет были вне своей альма-матер. Но мы исправим ошибку. Нам надо наладить в институте справочно-информационное дело. Прошу Вас помочь». После такого приема истосковавшаяся по работе Тодер уже не могла отказаться от работы в Отделе информации, хотя ей хотелось заниматься исследовательской работой (впоследствии она смогла перейти на нее). И так Гафуров разговаривал со многими поступавшими на работу.
Была после прихода нового директора реорганизована и структура института. В том числе в 1958 г. был создан Отдел языков, в котором я впоследствии работал. Лингвистов института, раньше раскиданных по разным страноведческим отделам, где их «забивали» историки и экономисты, собрали вместе, в однородный коллектив, от чего производительность труда сразу пошла вверх (так же поступили и с литературоведами).
Если прежние директора вольно или невольно оказывались в гуще склок, то Бободжан Гафурович умел стоять над схваткой и гасить конфликты. Борьба «партий» в институте надолго прекратилась. Сыграла здесь роль и ставка на молодежь: приходили свежие силы, не вовлеченные в грызню прежних лет, смотревшие на происходящее совсем по-иному.
Смягчение скандальных ситуаций, умение вовремя взять под контроль происходящее не означали для Гафурова прекращения научных споров и дискуссий. Наоборот, именно при нем в институте все время дискутировали, в том числе по вопросам, которые еще несколькими годами раньше считались абсолютно не подлежащими обсуждению. Конечно, здесь играла роль общественная ситуация в стране после ХХ съезда КПСС, но не все из научных начальников поощряли излишнее «вольнодумство». Гафуров же, как государственно-мыслящий человек, понимал, как важно умело организовать спор, в котором рождается истина. Он не давал этим спорам перерасти в избиение научных противников. Ф. А. Тодер передавала его слова: «В науке нельзя бить по кумполу». А если его подчиненных начинали обвинять в «идейных ошибках» люди, находившиеся вне института, Гафуров всегда старался их защитить. И шли яростные споры по многоукладности, азиатскому способу производства, особенностям капитализма на Востоке, в которых участвовали и сотрудники института, и люди со стороны. Участники дискуссий, как правило, исходили из марксизма, но при этом критически пересматривали многие догматические подходы и положения. Спорили по своим вопросам все: и экономисты, и историки, и лингвисты.
Интеллектуальная свобода в институте по меркам тех лет была значительной, однако, она имела свои рамки, которые четко обозначились во второй половине 60-х гг. Поощрявший свободный поиск истины в профессиональной сфере, Гафуров был жестким начальником, как только речь заходила о политической деятельности его сотрудников. Тут он никогда никого не защищал. Безусловно, он был крупным партийным работником сталинской формации, широким, умным, но не сомневавшимся в своем праве карать за грехи. И так же он не сомневался в правоте коммунистического дела.
Это особенно проявилось весной 1968 г. во время «подписной кампании», когда по Москве прокатилась волна коллективных писем интеллигентов против преследований тех, кого начинали называть диссидентами. Я тогда еще не работал в институте и сам не наблюдал происходившее, но когда поступил в аспирантуру несколько месяцев спустя, эта история еще активно обсуждалась. В некоторых институтах кампания против «подписантов» была как-то смягчена, но не в институте, возглавлявшемся Гафуровым. Двоих (Ю. Я. Глазова и А. М. Пятигорского) уволили, и оба через какое-то время эмигрировали. Других долго прорабатывали, а потом еще несколько лет так или иначе в институте притесняли, не повышали в должности и, разумеется, не выпускали за границу. Директор был как бы в стороне от всех карательных мер, передав основные функции заместителям и парткому. Но все понимали, что каждая акция была согласована с ним.
Потом в институте еще бывали случаи подобного рода, правда, не столь масштабные. Одно из них я наблюдал в аспирантские годы: на сельхозработах сотрудник института высказался по поводу советского строя в духе западных «голосов», за что по возвращении с «картошки» был уволен. И еще история, казалось бы, и не совсем политическая. На открытом партсобрании выступил аспирант и заявил, что работа специалистов высокой квалификации на уборке картофеля – безобразие, поскольку люди используются не по назначению. Сразу этого аспиранта начали прорабатывать, в институтской стенгазете появилась карикатура на него, а после окончания аспирантуры его в институт не взяли. Думаю, что во всех случаях ход кампании направлялся директором. Характерно, что и сотрудника, уволенного за разговоры на «картошке», и аспиранта, пострадавшего за выступление против этой «картошки», взяли на работу в другие научно-исследовательские учреждения. Положение «подписантов» в институте заметно улучшилось, когда директором после Гафурова стал Е. М. Примаков: тот явно старался показать, что с этими людьми раньше поступили несправедливо, а теперь надо воздать им по заслугам.
Гафуровская политика, конечно, создавала подспудную напряженность в институте. Многие, не выступая публично, разделяли взгляды уволенных и проработанных. Я хорошо это почувствовал в первые же дни в институте, когда сдавал вступительные экзамены в аспирантуру. В вестибюле в Армянском переулке висел стенд, посвященный Великой Отечественной войне. Под одной из фотографий, очевидно, была подпись «Жители Праги приветствуют воинов-освободителей». Но в конце августа или начале сентября 1968 г. кто-то отодрал конец подписи, и она выглядела так: «Жители Праги привет».
Но и мне, никогда не разделявшему диссидентских идей, пострадавших было по-человечески жалко. С людьми поступили жестко. Однако спустя много лет думаешь, что в позиции Гафурова была своя правда. «Подписантов» и прочих «антисоветчиков» зажимали и затирали, но им давали возможность работать, их труды печатали. Директор добивался одного: чтобы сотрудники занимались своим делом, пусть при этом он и использовал естественные для человека его выучки грубые методы. Ученые должны были сделать выбор. Если для кого-то главным было публичное выражение своего неприятия советского строя, он лишался возможности заниматься в СССР наукой; большинство таких людей, в конце концов, покинули страну. Те же, кому было важно научное творчество, должны были отойти от политической деятельности. Один из эмигрировавших сотрудников института потом назвал своих выбравших науку коллег страусами, засунувшими голову в песок. Но результатом этого стали научные труды мирового значения. А две попытки нашей научной и прочей интеллигентской элиты активно заниматься политической деятельностью в 1905–1918 гг. и в 1989–1993 гг. принесли объективно большой вред нашей стране (притом, что профессиональные задатки у многих из этой элиты были прекрасными).