Впрочем, его резкие выпады против коллег вызывали и ответные реакции, также не выходившие за пределы науки. Помню, как на заседании Отдела языков выступал ленинградский лингвист С. Е. Яхонтов с докладом об установлении языкового родства в языках Юго-Восточной Азии. Сыромятников торопился с женой в театр и попросил после доклада слово первым. Он произнес длинную и, надо сказать, не очень убедительную речь, разбив, как ему показалось, все пункты доклада, и торжественно удалился. Докладчик, человек острый на язык, в заключительном слове спросил: «Есть ли среди присутствующих кто-либо, кто согласен с мнением Николая Александровича?». Ответом было молчание. Тогда докладчик заявил: «Значит, я могу ему не отвечать». И перешел к ответам другим выступающим.
Теперь следует сказать о самом сложном периоде в научной деятельности Н. А. Сыромятникова. Еще до того, как я с ним познакомился, Николай Александрович увлекся проблемой родственных связей японского языка. Этот вопрос занял немалое место в его книге «Древнеяпонский язык», ему он также посвятил ряд статей. Но еще больше материалов остались неопубликованными. Дома у него была собрана обширная картотека, в которой те или иные слова японского языка сопоставлялись с похожими по звучанию и значению словами разных языков. Во второй половине 60-х и в 70-е гг. эта проблематика занимала, пожалуй, самое большое место в деятельности Н. А. Сыромятникова.
Сама по себе она исключительно сложна. У японского языка не сохранилось близких родственников, а изучение дальнего родства возможно лишь тогда, когда наука уже проделала большую работу по реконструкции древних языковых состояний. Проблема родственных связей японского языка оставалась не решенной и тогда, когда Н. А. Сыромятников стал ею заниматься. Даже такой ученый как Е. Д. Поливанов не смог справиться с ней просто из-за того, что в его время не были достаточно изучены те языки, с которыми японский может находиться в отдаленном родстве. Лишь сейчас, особенно в работах С. А. Старостина (см. очерк «Дойти до языка Адама»), эта проблема стала, наконец, поддаваться исследованию. Четверть века назад проделать такую работу еще было почти невозможно. К тому же Николай Александрович, на свою беду, не был подготовлен для занятий компаративистикой. Рабочими приемами этой дисциплины обычно овладевают в юности, а научиться им на Дальнем Востоке, да еще в то время, когда по требованию Н. Я. Марра языковое родство было объявлено «буржуазной выдумкой», оказалось просто невозможно.
Н. А. Сыромятников шел по пути наименьшего сопротивления. Он выписывал из словарей современных языков, гипотетически родственных с японским, все слова, похожие на японские, не пытаясь их сортировать на основе регулярных звуковых соответствий, как это делают компаративисты. В те годы ведущий специалист в области дальнего языкового родства А. Б. Долгопольский о картотеке Н. А. Сыромятникова говорил: «Несомненно, среди его этимологий есть и правильные. Но проще проделать работу заново, чем отделять его верные этимологии от неверных».
Однажды И. Ф. Вардуль – заведующий сектором – пригласил А. Б. Долгопольского в Отдел, чтобы тот изложил принципы сравнительно-исторического языкознания и определил, в чем у него с Н. А. Сыромятниковым имеются расхождения. Однако убедить Николая Александровича оказалось делом невозможным, причем его аргументация была не столько научной, сколько человеческой. После диспута он сказал: «Долгопольский говорит, что надо делать на первом этапе, что, – на втором, что, – на третьем. Получается, что самым интересным придется заниматься только через много лет. А мне уже шестьдесят, у меня нет времени ждать». Ну, что скажешь на такую аргументацию! Свою картотеку Н. А. Сыромятников публиковать не торопился, считая, что сначала он должен сам довести до конца все свои реконструкции. Но сделать это он так и не успел. За несколько дней до смерти он просил И. Ф. Вардуля и меня опубликовать его компаративные материалы. Надеюсь, когда-нибудь появится такой ученый, который найдет время с ними разобраться.
Силен Николай Александрович был в другом: в скрупулезном анализе письменных текстов, в выискивании в них интересных примеров и всестороннем описании найденных фактов. Описательные грамматики, составление словарей – вот те области, где в отличие от компаративистики он был в своей стихии. На него, вероятно, влияла система ценностей, установившаяся в нашем языкознании в 50-е годы, после работ И. В. Сталина, в соответствии с которой сравнительно-исторические исследования составляли как бы вершину языкознания.
К счастью, ученый, отличавшийся большой работоспособностью, никогда не уходил в компаративистику целиком и параллельно работал над другими темами. Помимо уже упоминавшегося словаря, в 70-е гг. он написал посвященный IX–XII вв. очерк «Классический японский язык» (завершен в 1975 г. и тоже долго пролежал в издательстве), закончив этим цикл описаний истории японского языка от древнейших памятников до начала современного этапа (не был охвачен период с XIII по XV вв., но от него почти нет памятников, отражающих разговорную речь). Среди других его работ этих лет – интересная статья о новых тенденциях в развитии японского языка, отражаемых в газетных текстах.
Все работы Сыромятникова основаны на анализе японских письменных текстов, будь то «Манъёсю» VIII в. или современная газета. Он был ученым сугубо книжного склада в отличие, скажем, от Е. Д. Поливанова или Н. А. Невского. И это типично для японистов его поколения, для которых письменные тексты на изучаемом языке были доступны в достаточном количестве, однако контакты с живыми носителями языка исключались на многие десятилетия. Сам Николай Александрович смог на месяц попасть в Японию лишь на шестом десятке лет: в 1965 г., и то лишь потому, что не счел для себя зазорным отправиться туда в качестве стендиста на советскую космическую выставку. Об этой поездке он любил потом рассказывать. Он пытался в том же качестве поехать на ЭКСПО-70 в Осаку, но не выдержал конкуренции. На моей памяти он еще раз съездил в свою страну на конференцию в Киото в 1972 г., но всего на несколько дней. И все!
70-е годы были для Сыромятникова вполне успешными. Он много работал, находился, несмотря на возраст, в хорошей физической форме, за поддержанием которой следила его жена. Зимой он ходил на лыжах, летом ездил по туристическим путевкам. Он гордился тем, что в шестьдесят с лишним лет выполнил норму значкиста «Турист СССР», и носил значок даже чаще, чем значок лауреата. Он увлекался настольным теннисом, в который можно было играть прямо в институте, и даже участвовал в первенстве Москвы для старших возрастов и утверждал, что благодаря этой игре избавился от повышенной (или пониженной, точно не помню) кислотности. Ездил он и за границу. Кроме упомянутых поездок в Японию, он побывал на Международных конгрессах лингвистов в Бухаресте и Болонье (после Болоньи он обращался к каждому сотруднику своего отдела: «Синьор!»), на симпозиуме востоковедов в Польше, в туристской поездке в Чехословакии и ГДР. Годы долго не брали Николая Александровича, и казалось, что так будет еще продолжительное время.
Однако конец его жизни был грустным. В начале декабря 1981 г., почти накануне его семидесятилетия, в отдел пришла разнарядка: до Нового года сократить состав на три единицы, желательно за счет лиц пенсионного возраста. Приказ не подлежал обсуждению, можно было лишь выбирать из возможных кандидатур. Врагов у Николая Александровича не было, но он к тому времени уже стал старейшим сотрудником отдела, давно перешагнувшим пенсионный возраст. К тому же доктора можно было перевести на должность консультанта, которая давала возможность продолжения работы и лишь небольшой потери в деньгах, но выводила сотрудника за штат. Сочли, что лучше перевести на эту должность Сыромятникова, чем вместо этого совсем увольнять из института кого-то другого. На бюро Отдела так и решили, хотя голосование не было единогласным. Остальное уже было формальностью: директор Е. М. Примаков не имел причин не согласиться с таким решением. Казалось, из положения вышли с наименьшими потерями, но Николай Александрович был буквально убит этим решением, на него было тяжело смотреть. Вскоре Отдел отмечал его семидесятилетие. Все старались делать вид, будто ничего не произошло, но юбилей был невеселым.
С тех пор Сыромятников стал быстро сдавать, часто болел. Не прошло и года после его выведения за штат, как впервые прозвучали зловещие слова «онкологическое обследование». Сначала худший диагноз не подтвердился. Николай Александрович бодрился, но скрывать свои чувства он, как всегда, не умел.
И все-таки он продолжал работать. За три года он написал первый у нас в стране очерк японских диалектов для многотомника «Языки Азии и Африки» и пространный раздел о падежах для предполагавшейся коллективной грамматики японского языка. Посмертно очерк диалектов был издан, а концепция грамматики затем была изменена, и в окончательном ее варианте, опубликованном в 2008 г., работа Николая Александровича отражена лишь в небольшой степени (стоит, видимо, его текст издать отдельно). Но Сыромятников успел дождаться выхода «Классического японского языка» (1983) и нового «Японско-русского словаря», появившегося за полтора месяца до его кончины. По-прежнему дело для него оставалось на первом плане. В марте 1983 г. защищал диссертацию его ученик Э. Г. Азербаев. Ситуация оказалась такой, что исход защиты был неясен: против присуждения степени высказался видный ученый Б. А. Серебренников. Николай Александрович в это время был болен, лишился голоса, все думали, что на защиту он не приедет. Однако он приехал, но такой больной, что не в состоянии был что-либо сказать. И все-таки он счел своим долгом поддержать ученика. Возможно, его присутствие повлияло на некоторых членов совета: после бурных дебатов кандидатская степень была присуждена.
В 1984 г. казалось, что судьба стала улыбаться Николаю Александровичу: болел он меньше, стал выглядеть бодрее, стал привыкать к позиции консультанта, часто приходил в Институт, занимался с аспирантами, вел долгие разговоры об интересующих его проблемах. В июле в Москву приехал известный американский тюрколог Д. Синор (1916–2011) и выступил в Институте востоковедения с докладом. Самым активным его слушателем оказался Николай Александрович. Он задавал гостю много вопросов, говорил с обычной своей горячностью, пытался изложить свои идеи о родстве языков. Никто и представить не мог, что жить ему осталось совсем немного. Спустя два дня, 13 июля он уходил в отпуск. В свой последний день в Институте он дарил коллегам только что вышедший словарь, был бодр и весел.