Но вернемся к защите диссертации. Она состоялась 19 октября 1979 г. в комнате 222 нового здания Института востоковедения на улице Жданова (ныне Рождественке), куда институт только-только переехал. Обстановка была напряженной. Как я узнал от И. Ф. Вардуля лишь спустя много лет, институтский партком не дал разрешения на защиту диссертации в качестве докторской. Тогда был официальный порядок, когда перед защитой каждой докторской диссертации вопрос должен был обсуждаться на парткоме института (кандидатские диссертации защищали без этого). И я четырьмя годами позже проходил такую процедуру и прошел. Но у Сергея Анатольевича недоброжелателей было больше, да и был я уже старше, что тоже имело значение. И независимо от решения парткома многие члены диссертационного совета, не возражая против присуждения кандидатской степени, не хотели голосовать за степень доктора. Помню разговор с Н. А. Сыромятниковым, в 67 лет только что ставшим доктором наук. Он не был злым человеком, но считал всегда нужным в научных вопросах проявлять принципиальность. И он сказал: «Буду голосовать за кандидатскую степень и против докторской. Старостин талантлив, но доктором ему быть рано». И так думал не он один.
Провал был бы неизбежен, но И. Ф. Вардуль, хорошо относившийся к Старостину, нашел выход из положения. По нормам ВАК, в случае, если за кандидатскую диссертацию предлагается присудить докторскую степень, сначала обсуждается и голосуется вопрос о кандидатской степени, потом на том же заседании – о докторской. Когда первый вопрос был исчерпан с положительным решением, Вардуль сказал, что количество имеющихся публикаций по теме диссертации достаточно для присуждения кандидатской степени, но недостаточно для присуждения докторской, поэтому вопрос о докторской степени следует снять с обсуждения. Само по себе это было верно: к 1979 г. Сергей Анатольевич еще не имел опубликованных книг, и если бы докторская степень была присуждена, то в ВАКе могли бы к этому придраться. Члены совета вздохнули с облегчением и согласились. Вскоре Старостин получил кандидатский диплом, а доктором стал лишь в 1992 г. Книга на основе диссертации вышла в дополненном виде в 1989 г.
После этого Старостин вернулся к японскому языку, но уже в более широком аспекте, рассматривая вопрос о его родственных связях как часть ностратики. В течение 80-х гг. он работал над книгой «Алтайская проблема и происхождение японского языка». Она вышла в самом конце советской эпохи, у меня сохранился экземпляр с надписью: «Дорогому Володе – коллеге и начальнику – с уверенностью в алтайском происхождении японского языка. 8/IV 91 г.». Уверенности во всем, что он делал, у Старостина всегда было много.
А проблема была непростой. Если не считать диалектов Рюкю, которые одни ученые считают отдельным языком, другие причисляют к японским, у японского языка нет близких родственников. И, например, в перечне языковых семей и групп в известном учебнике А. А. Реформатского он причислен к отдельным языкам, никуда не входящим. В мире нет ни одного языка со столь значительными числом носителей и культурными традициями, чьи родственные связи были бы столь неясными. Гипотезы, конечно, были, и идея о принадлежности японского языка к алтайской семье, куда входят тюркские, монгольские, тунгусо-маньчжурские языки и, по-видимому, корейский, существовала задолго до Сергея Анатольевича: считается, что ее впервые выдвинул в 1857 г. немецкий ученый А. Боллер. Но потом появилась и другая гипотеза, связывавшая японский язык с австронезийской, или малайско-полинезийской семьей, куда относятся языки Малайзии, Индонезии и Океании, эту гипотезу выдвинул и пытался доказать Е. Д. Поливанов. В сторону поисков генетических связей именно с этими языками толкали исторические данные, о которых уже шла речь в очерке о Н. А. Невском. Древнейшее население Японских островов, по-видимому, составляли австронезийцы, сходные с аборигенами Тайваня (которые именно поэтому вызвали интерес Невского), но на грани новой эры с континента вторглись кочевники-алтайцы, из смешения двух этносов сложились японцы. Впрочем, Е. Д. Поливанов не отрицал и японо-алтайское родство, посчитав, что японский язык – смешанный, принадлежащий одновременно к алтайской и австронезийской семьям. Старостин, однако, не признавал возможность смешения языков в принципе (см. ниже).
Для выяснения родственных связей японского языка нужно было применить методы сравнительно-исторического языкознания, что сделать оказывалось сложно из-за отсутствия близкородственных языков. Старостин с самого начала рассматривал данную проблему как часть проблемы ностратической макросемьи. Уже В. М. Иллич-Свитыч пришел к выводу о том, что все причисляемые к алтайским языки являются ностратическими (тогда как австронезийские языки туда не входят). Однако и с самими алтайскими языками ясности не было. Если в первой половине ХХ в. идея о существовании алтайской семьи господствовала, то с 50-х гг. среди тюркологов и монголистов стало преобладать мнение о том, что тюркские, монгольские и тунгусо-маньчжурские языки, не говоря о корейском, не родственны, а имеющееся между ними сходство – результат поздних контактов. А среди старших коллег Старостина не было единой точки зрения; например, А. Б. Долгопольский считал, что особой алтайской семьи не существовало, а ее традиционные ветви – отдельные семьи, входящие в ностратическую макросемью. С чем сравнивать праяпонскую систему, восстановленную Старостиным-студентом, еще надо было разбираться.
Ученый пересмотрел существовавшие алтайские реконструкции и пришел к выводу, что отдельная алтайская семья действительно существовала. Японский же язык представляет собой особую ее ветвь, отделившуюся от других алтайских языков раньше всех остальных, примерно в четвертом тысячелетии до новой эры (этим же временем обычно датируется и время существования индоевропейского праязыка). К австронезийской же семье японский язык не относится, хотя с ней имеются сходства, объясняемые контактами исторического времени. Эти выводы – выдающийся вклад в науку о языке, важный и для историков и археологов. Хотя на уровне гипотез и деклараций все эти положения высказывались и до Сергея Анатольевича, но впервые было предъявлено их доказательство (впрочем, и сейчас они признаются не всеми специалистами).
В мою задачу не входит подробное рассмотрение и объяснение для читателя-нелингвиста той методики, на основе которой Старостин пришел к этим выводам. Желающих детально с ней познакомиться отсылаю к уже упоминавшемуся учебнику С. А. Старостина и С. А. Бурлак. Скажу лишь об одном важнейшем аспекте, связанном с методом глоттохронологии, предложенным американским лингвистом М. Сводешом в 40-х гг. ХХ в.
Хотя методы реконструкции праязыков, основанные на установлении регулярных фонетических соответствий между предположительно родственными языками, сформировались еще в XIX в., но традиционная компаративистика имела ряд слабых мест. Во-первых, как писал крупнейший французский компаративист начала ХХ в. А. Мейе (оппонент Н. Я. Марра), «за отсутствием всяких письменных документов, нет никакого средства определить, с точностью до нескольких столетий, время разделения индоевропейских диалектов»; это, разумеется, относилось и к другим семьям. Во-вторых, установлению языкового родства мешают заимствования, которые с разной степенью легкости проникают в разные слои лексики. Скажем, очевидно, что слово индоевропейского (русского) языка компьютер заимствовано из другого индоевропейского (английского) языка, где оно, в свою очередь, образовано из элементов, заимствованных из третьего индоевропейского языка – латинского. Здесь отдаленное родство трех языков никакой роли не играет, а то же английское слово перешло и во многие неиндоевропейские языки. И дело здесь не во времени заимствования: древние заимствования столь же не показательны, только их труднее обнаруживать. Зато компаративистика умеет доказать, что брат и brother, три и three похожи по звучанию не случайно, они происходят из общего индоевропейского источника. И это связано со значением слов: названия, связанные с культурой (материальной и духовной), заимствуются очень легко вместе с тем, что они именуют, а имена родства или числительные заимствуются очень редко. Кое-что об этом знали и в XIX в., но строгих правил не было. Оба эти недостатка попытался преодолеть М. Сводеш.
Американский ученый предложил список из ста значений слов, наиболее устойчивых против заимствований; эти слова называют базовой лексикой. Список формировался чисто эмпирически, на основе данных по большому числу известных к тому времени языков. Сводеш предложил считать, что чем больше имеющих общее происхождение слов из стословного списка в каждой паре языков, тем ближе друг к другу эти языки и тем позднее разошлись. Проверка этой гипотезы на материале языков с уже установленными родственными связями показала, что близкородственные языки (скажем, русский и украинский) имеют до 90 % совпадений базовой лексики, языки, отделившиеся друг от друга несколько раньше (скажем, русский и польский, немецкий и шведский) – 75–85 %, а более отдаленно родственные языки одной семьи (скажем, русский и немецкий) – около 30 %. Слова из данного списка со временем частично меняются, иногда на заимствования, иногда (чаще) на другие исконные слова: в русском языке было слово базовой лексики око, а потом оно было вытеснено новым словом глаз. Такие изменения Старостин рассматривал как проявление общей закономерности функционирования языка как «изменяющейся, саморазвивающейся системы». А Сводеш предложил считать, что замена слов в стословном списке – процесс, происходящий во всех языках с постоянной скоростью. А из этого следует, что время отделения двух родственных языков друг от друга допускает не только относительную, но и абсолютную датировку. Сводеш вывел формулу, по которой можно на основе количества общих слов, значения которых входят в его список, подсчитать время разделения языков. Эта формула, как указывают С. А. Старостин и С. А. Бурлак, по происхождению представляет собой «формулу полураспада радиоактивного углерода, используемую при радиоуглеродном датировании в археологии и палеонтологии».