Построения Сводеша были основаны лишь на индуктивном обобщении известных ему фактов (или на аналогии с другими науками) и не имели строгого доказательства ни с точки зрения состава базовых значений, ни с точки зрения постоянства изменений соответствующих слов. Однако, как это вообще обычно в компаративистике, такого рода обобщения, казалось бы, ни на чем не основанные, работают и дают результаты. Правда, оказалось, что формула Сводеша «умолаживала» время расхождения языков и требовала коррекции. Кроме того, Сводеш считал, что все сто слов из его списка имеют равные шансы замениться другими, что оказалось не так. Помимо списка Сводеша, предлагали и другие. С одной стороны, 100 значений расширяли до 110 и даже 200; с другой стороны, старший коллега Старостина из Ленинграда С. Е. Яхонтов, ученый очень широких интересов, часто споривший с Сергеем Анатольевичем, предложил список из 35 самых устойчивых значений.
Идеи Сводеша принимались не всеми компаративистами, нередко их считали априорными и бездоказательными. Но Старостин постоянно указывал на их важность, и, по сути, на них основаны его построения и в области алтаистики, и при анализе других семей. Однако он поправил Сводеша, пересмотрев и усложнив его формулу, выделив возмущающие факторы (постоянство смены базовой лексики не соблюдается в случае замены исконного слова на заимствованное) и учитывая разные степени «базовости» лексики: 35-словный список С. Е. Яхонтова, собственный 55-словный список, стословный список М. Сводеша, список из 110 слов.
На основе этого Старостин сопоставил списки базовой лексики для выполненных его предшественниками и частично им скорректированных реконструкций тюркского, монгольского, тунгусо-маньчжурского и корейского праязыков, выяснив, что, например, между тюркскими и монгольскими языками в списке Сводеша имеется 20 слов общего происхождения, а между монгольскими и корейским – 16. Это вполне соответствовало принятым критериям признания таких языков родственными. А поскольку многие исконно общие слова сохранились не во всех ветвях алтайской семьи, то процент общеалтайской базовой лексики оказался еще более значительным. Затем он сопоставил эти реконструкции с собственными реконструкциями праяпонского языка. И обнаружилось, что если исходить из 110-словного списка и учитывать четыре семантических дублета в праяпонском, то, как пишет Старостин в своей книге, «среди этих 114 лексем мы имеем 81 лексему алтайского происхождения (среди них 49 с точным семантическим соответствием в одном или нескольких алтайских праязыках, и 32 лексемы без такого соответствия, но с достаточно надежной алтайской этимологией)». Это очень большой процент. А с австронезийскими языками у праяпонского обнаруживается лишь 9 совпадений в базовой лексике, из них лишь три в 35-словном списке, что можно объяснить древними заимствованиями.
Не надо думать, что вся деятельность ученого сводилась к использованию и коррекции метода глоттохронологии. Он был нужен для интерпретации реконструированных праформ, а сами эти праформы восстанавливались на базе традиционного сравнительно-исторического метода, разработанного в XIX в. и основанного, прежде всего, на установлении регулярных фонетических соответствий между родственными языками. Этот метод вызывал критику и в XIX в., и в первой половине ХХ в., и со стороны дилетантов вроде Н. Я. Марра, и со стороны крупных ученых (И. А. Бодуэн де Куртенэ, Н. Трубецкой), а сейчас на Западе многими третируется. Но Старостин, основываясь на замечательных результатах, полученных на основе этого метода, считал «аксиоматику сравнительно-исторического языкознания» незыблемой и применимой к любым языкам. Как пишет в уже упоминавшемся предисловии В. В. Иванов, он «разработал принципы сравнения, пригодные для всех существующих 6–8 тысяч языков и их главных диалектов и возможных предков». Старостин, например, считал неправильным варьировать списки базовой лексики для разных культурных ареалов, веря в универсальность компаративной методики, включая глоттохронологию, для любых семей и групп. Исходя из принципов, усвоенных в студенческие годы, он всегда искал подтверждения универсальных законов языка, пусть не всегда такие законы пока что познаны.
Одним из следствий веры в незыблемость компаративной аксиоматики было отрицание возможности смешения и скрещения языков (в очерке о Н. Я. Марре рассказывалось о том, до каких нелепостей доходил этот автор, приняв такую возможность). Поэтому, согласно Старостину, японский язык не мог быть смешанным алтайско-австронезийским, а если какой-то народ заимствует большую часть базовой лексики, то происходит не смешение, а смена языка. Так, видимо, и произошло с австронезийскими предками японцев, которые, вобрав в себя численно уступавших им завоевателей, переняли их язык. Так, собственно говоря, подходили к любым языкам и ученые XIX в.
Я довольно подробно остановился на алтайской и особенно японской проблематике у Старостина и позволю себе далее говорить лишь о полученных им для многих других языков результатах. А в 70–80-е годы, помимо тем, описанных выше, Старостин в Институте востоковедения и других местах занимался и многим другим, в том числе не только компаративистикой.
В это время И. Ф. Вардуль хотел создать коллективную грамматику японского языка. Работа по разным причинам полностью не осуществилась, удалось написать лишь первый том, где Старостину принадлежат разделы по фонологии и акцентуации. Он, кроме всего прочего, был выдающимся специалистом в этих областях, пройдя школу в студенческих экспедициях; компаративное изучение многих языков он значительно продвинул за счет изучения их ударения и тона, часто до него изученных плохо. Свои разделы он закончил к 1982 г., но по не зависящим от него причинам (И. Ф. Вардуль был недоволен своей частью работы и многократно ее переделывал) книга вышла лишь в 2000 г., уже после смерти ее инициатора и главного редактора, но еще при жизни Сергея Анатольевича. А теперь из трех авторов остался я один.
Еще меньше повезло другой работе Старостина тех лет, писавшейся в 1983 г. на моих глазах. Годом раньше я был призван на два месяца в Военный институт (ныне университет), где благодаря знакомым преподавателям вместо отправления в летний лагерь ходил в институт, как на работу, ночуя дома, и за положенный срок написал учебник «Теоретическая грамматика японского языка». Через год так же призвали Старостина, и я договорился с теми же преподавателями об аналогичной его работе по написанию учебника истории японского языка. Работа была сделана (я единственный раз в жизни работал со Старостиным как ответственный редактор) и, по-видимому, залегла где-то в недрах Военного института, где многое строго засекречивалось. Про свой учебник я в 1991 г. совершенно случайно узнал, что тремя годами раньше он вышел (экземпляр книги получил еще через десяток лет), а судьбу учебника Старостина не знаю до сих пор. Сам он, кажется, не интересовался этой судьбой: работа была подневольной, а тематика учебника была не совсем ему близка, поскольку в основном надо было писать не о компаративистике, а об истории языка письменного периода (для Японии с VIII в.).
И еще один эпизод, с которым у меня больше всего связано воспоминаний о Старостине. Весной 1978 г. работавший тогда с нами в одном отделе А. Н. Барулин загорелся идеей найти на Сахалине айнов (которых когда-то в Японии изучал Н. А. Невский, а на Сахалине наблюдал А. П. Чехов). Было известно, что после присоединения в 1945 г. Южного Сахалина к СССР остававшиеся там немногочисленные айны уехали в Японию, но кого-то видели и позже и даже пытались не очень квалифицированно изучать. Благодаря энергии Барулина сформировалась экспедиция, куда также вошли И. И. Пейрос, Старостин и я. Весь август мы провели на Сахалине, изъездив значительную его часть. Помню, как мы ехали из поселка Ноглики в город Оху на «самом медленном в мире поезде», как его называли (180 километров он покрывал за сутки). Мы купили билеты, но оказалось, что в единственном вагоне, где можно было лежать (почему-то не поперек, а вдоль полок), имелось для нас лишь три места, а кому-то одному надо было переходить в сидячий вагон. Бросили жребий, и не повезло Старостину. Мы как-то выспались, а утром узнали, что наш коллега оказался в окружении страшного, потерявшего человеческий облик оборванца и не мог заснуть ни на минуту.
Айны, знавшие свой язык, однако, так и не обнаружились (последний из безусловных носителей языка, как оказалось, умер в инвалидном доме г. Анива, куда мы заезжали с Барулиным, тремя годами раньше). Старостин первый отказался от поисков с неизвестным результатом и решил заняться делом, раз уж мы на Сахалине. Возле Охи жили нивхи, и он отправился вместе с Пейросом изучать их диалекты. Барулин еще некоторое время занимался поисками, а потом в поисковой группе, так ничего и не добившейся, остался лишь я, не имевший опыта полевой работы, а остальные во главе со Старостиным занялись исследовательской деятельностью. Помимо нивхов, они занялись корейскими диалектами (на Сахалине живет немало корейцев, причем родом из разных частей Кореи, поэтому можно было изучать разные диалекты). Нивхский материал потом так и не был Старостиным использован, а вот корейские данные вошли в книгу о происхождении японского языка.
В экспедиции я лучше всего узнал Сергея как человека. Он оказался очень неприхотливым, совершенно равнодушным к бытовой стороне жизни. Говорить с ним можно было не только о китайских частях речи: он был очень начитан и много знал обо всем. Может быть, он иногда бывал наивен в политике: много позже, летом 1992 г., он говорил в Дубне, что мы прожили тяжелую зиму, но все худшее уже позади, а теперь мы уже стали «нормальной страной». Я был скептичнее и, к сожалению, оказался прав. Зато он прекрасно знал литературу и музыку. С собой на Сахалин он взял кассетный магнитофон и множество записей «Битлз». Я в области «легкой музыки», как тогда говорили, был воспитан на В. П. Соловьеве-Седом и Б. А. Мокроусове и эту группу до того почти не знал. А Старостин был в нее прямо влюблен (не только в музыку, но и в тексты). И я постепенно при