Еще одной проблемой внутри страны было отсутствие серьезной конкуренции. Старостин никогда не боролся за монополизм в науке, но он получился сам собой. На его пятидесятилетии я вспомнил стихи Игоря Северянина, который считал, что В. Брюсов ему – единственный «равный государь», и пожелал ему в тосте «равного государя». Все, занимавшиеся у нас дальним родством, либо следовали за Старостиным, либо не могли с ним спорить на равных. В наибольшей степени «равным государем» был С. Е. Яхонтов, но это – исследователь-одиночка, не имеющий ни коллектива учеников, ни компьютерной базы. Но, конечно, Старостины рождаются не часто.
Но это было у нас, а за границей ситуация оказывалась иной. Массового признания там он так и не получил. Причины тут оказывались разными. Некоторых ученых заочно задевала одна особенность его деятельности. Отсекая лишнее, Старостин не хотел тратить время не только на общение с неинтересными ему людьми, но и на доскональное изучение того, что уже было сделано в науке по той или иной интересовавшей его проблеме. Ему было проще что-то сделать самому, чем выяснять, что здесь уже сделали другие (эта черта сближала его с Е. Д. Поливановым), хотя предшественники могли добиться существенных результатов и просто знать какие-то факты, которые Старостин не знал. И это замечали. Помню свой разговор на конференции в Венгрии в 1996 г. с крупным американским японистом Р. Э. Миллером. Он также занимался проблемой родственных связей японского языка и также был сторонником его алтайского происхождения. Однако Миллер, бывший почти на тридцать лет старше Старостина, относился к его работам прохладно. Я быстро понял, почему: пожилой ученый стал жаловаться, что московский коллега игнорирует его довольно многочисленные публикации. Он удивлялся тому, что Старостин, если и ссылается на его работы, то только на первую книгу по данным проблемам, вышедшую в 1972 г., хотя Миллер потом продвинулся дальше. Я посмеялся про себя, поскольку я эту книгу спустя два года после выхода купил в Японии и, вернувшись в Москву, подарил Старостину, тогда аспиранту. Потом я уже не снабжал его работами Миллера, и не знаю, насколько он их читал. Впрочем, их подходы значительно различались.
Эта причина была, конечно, не единственной. Сам факт того, что принципиально новые идеи исходят из России, мода на которую прошла, не способствовал мировому признанию идей Старостина и ностратики в целом. Сыграла, по-видимому, роль и деятельность некоторых (далеко не всех) эмигрантов из СССР и России. Ни от кого мне не приходилось слышать столь резких и полностью зачеркивающих всякий вклад Сергея Анатольевича в науку оценок, как от одного сравнительно молодого лингвиста, переехавшего из России в США; более академично, но по сути то же он высказывал и печатно.
Но, разумеется, кроме экстранаучных причин, бывают и научные. Смелость идей вроде синокавказского родства очевидна многим, но их доказательства понятны даже не всем лингвистам, а лишь тем из них, кто овладел сложнейшим сравнительно-историческим методом, который обычно усваивается в юности и требует полной отдачи. Н. Я. Марр и Н. А. Сыромятников – два примера ученых, которые по разным причинам не смогли этот метод освоить. Когда-то считалось, что заниматься языкознанием и использовать сравнительно-исторический метод – одно и то же, но Ф. де Соссюр открыл путь к научным исследованиям языка, не требующим владения этим методом. А сейчас на Западе, особенно в США, распространена идея о том, что сравнительно-исторический метод устарел, что родство языков можно доказывать и иными способами, скажем, через массовое фронтальное исследование всей лексики сразу многих сравниваемых языков, без кропотливого установления регулярных соответствий, или же через расшифровку геномов носителей тех или иных языков. Таким лингвистам Старостин мог казаться чуть ли не человеком XIX в. Наконец, специалисты по отдельным языкам и языковым группам, досконально их знающие, могли видеть у него ошибки из-за неучета каких-то фактов.
В последние два десятилетия жизни Старостин большую часть своих крупных работ публиковал по-английски. За рубежом его школу знают лучше, чем большинство других направлений российской лингвистики. И все равно к ней относятся в лучшем случае как к любопытной экзотике, вряд ли соответствующей языковой реальности, в худшем – как к ошибочному направлению.
На книгу Старостина о родственных связях японского языка напечатал рецензию известный американский лингвист широкого профиля Б. Комри. Он признал талант и эрудицию автора, но счел алтайскую гипотезу лишь предполагаемой (putative). Автор рецензии отметил отсутствие в книге фактических ошибок, но посчитал неубедительными многие этимологии и указал на неучет как ряда конкретных исследований, так и новых теоретических идей, особенно разграничения заимствования и языкового сдвига. Вывод Комри: «Старостин предлагает бесценный материал относительно алтайской гипотезы и устанавливает высокие мерки для оценки их предположительных родственных связей. Для меня менее ясно, соответствуют ли его выводы этим высоким меркам». И позже, в 1999 г. международная группа авторов журнала «Journal of Linguistics», попытавшаяся подойти к алтайской проблеме с позиций общего языкознания, пришла к выводу о том, что алтайская гипотеза не опровергнута, но и не доказана, то есть это еще не теория. Даже выход в 2003 г. огромного алтайского этимологического словаря С. А. Старостина, А. В. Дыбо и О. М. Мудрака не привел к массовому пересмотру мнений западных тюркологов и монголистов: по-прежнему противников существования алтайской семьи больше, чем сторонников. Тем более нет на Западе, исключая часть эмигрантов из нашей страны, сторонников синокавказского родства.
А коллектив, возглавляемый Старостиным, несмотря ни на что, шел все дальше. Его глава, несомненно, считал, что его реконструкции отражают «божью правду», как иногда говорят американские лингвисты. Как свидетельствуют его ближайшие коллеги, Сергей Анатольевич не верил в бога, но у него существовала абсолютная, прямо религиозная убежденность в том, что все на самом деле происходило так, как получалось из его реконструкций. Старостин был убежденным сторонником единого происхождения (моногенеза) всех языков мира и всерьез мечтал дойти до реконструкции «языка Адама», именно так он и выражался в выступлениях последних лет. Не успел.
Летом 2005 г. под Москвой проходила (впервые в России) Постоянная международная алтаистическая конференция (PIAC), собирающаяся ежегодно. Старостин редко участвовал в ней: ностратика там не в почете, но, когда PIAC заседал столь близко, он все-таки согласился выступить. Доклад не вызвал критики, но в его обсуждении участвовали одни только российские делегаты (потом опять ностратика на конференциях PIAC перестала приветствоваться). Сохранились фотографии со Старостиным, сделанные в тот день. Никто не мог думать о том, что это одна из его последних конференций.
Я видел после этого Сергея Анатольевича еще один раз. В. И. Подлесская решила осуществить то, что не удалось завершить И. Ф. Вардулю, и написать, наконец, коллективную японскую грамматику. Старостин снова должен был писать там фонетику и акцентуацию. На 8 сентября в РГГУ была назначена первая встреча авторского коллектива. У всех не хватало времени, я опоздал, Старостин куда-то торопился, и мы столкнулись на лестнице. Переговорили около минуты о распределении функций, потом разбежались: он куда-то помчался бегом, а я пошел договариваться с Подлесской. Потом я его видел только на похоронах, а фонетический раздел грамматики, которая, слава богу, уже издана, пришлось компилировать из прежних публикаций Старостина.
Сентябрем 2005 г. датируется ныне опубликованное письмо Сергея Анатольевича нобелевскому лауреату М. Гелл-Манну по поводу предполагавшегося международного проекта «Эволюция человеческих языков» (с учеными иных специальностей часто бывало легче находить общий язык, чем с лингвистами). В четверг 29 сентября Старостин сделал доклад на Ностратическом семинаре, а в конце следующего дня провел занятие со студентами в РГГУ (я одновременно читал лекцию там же, но в другом корпусе, и узнал о случившемся лишь на другой день). После занятия они остались вдвоем с О. А. Мудраком. Вдруг Старостин сказал, что ему плохо, и упал. «Скорая помощь» могла лишь констатировать смерть. Вскрытие показало, что у него уже был перенесенный на ногах инфаркт, а причиной смерти стал тромб.
Старостин был среди его современников единственным, кто одновременно занимался японским и китайским языком. Как я упоминал в очерке «Трудное плавание по течению», последним его предшественником здесь был Н. И. Конрад. Учеными они были совершенно разными и по научной школе, и по интересам, но вот такое совпадение: умерли они в один день 30 сентября и чуть ли не в тот же час, только Старостин на 35 лет позже.
Не помню за последние годы столь многолюдных похорон. Все, даже знавшие о научной деятельности Старостина лишь понаслышке, понимали, кого потеряли. Безусловно, если бы Старостин вел более размеренную жизнь и следил за здоровьем, он бы мог прожить больше, чем 52 года. В. В. Иванов, вспоминая, как его младший коллега отводил три дня на изучение диалекта, считает, что он мог интуитивно чувствовать недостаток отпущенного ему судьбой времени. Такое заключение трудно как доказать, так и опровергнуть.
Коллектив, основанный Старостиным, продолжает существовать, работа идет. Каждый из его бывших сотрудников – сильный специалист по той или иной семье или группе языков, у них уже есть собственные ученики, но сможет ли кто-нибудь, кроме него, охватить все изучаемые семьи и связать их воедино? Вся жизнь Сергея Анатольевича была подчинена большой страсти: дойти до «языка Адама», пусть пока так и не известно, был ли он на самом деле.
Об отце(М. А. Алпатов)
О своем отце Михаиле Антоновиче Алпатове (1903–1980) я мог бы сказать словами его ровесника (моложе отца на три месяца) Аркадия Гайдара: «Обыкновенная биография в необыкновенное время». У его поколения молодость пришлась на бурную эпоху, судьба независимо от воли человека делала самые неожиданные повороты. Из его друзей детства и юности многие не дожили до сорока, кто погиб в одну из войн, кто в коллективизацию, кто «в репрессию» (как было написано в музее енисейской деревни Ворогово про первого председателя местного колхоза). А те, кто, как отец, дожили до послевоенных лет, обычно, как и он, после этого жили более или менее спокойно, без больших событий, и уходили из жизни от старческих болезней в мирные («застойные», как потом стали говорить) времена (до новых катаклизмов из них мало кто дотянул). Судьба отца четко делится на два почти равных периода: до Отечественной войны включительно и после. Первый период богат событиями, второй прошел в основном за письменным столом.