Но годы техникума и комсомольской юности он потом вспоминал тепло. Жить было трудно и голодно, но весело. Тогда было развито студенческое самоуправление, и считалось нормальным активное вмешательство студентов, особенно комсомольцев, в учебный процесс и учебные планы. Алпатов был одним из лидеров этой деятельности. Часть его друзей погибла в 1937 г. и на войне, но с теми, кто остался, он дружил всю жизнь. Многие из них потом тоже перебрались в Москву, и почти все не ограничились техникумом и кончили затем разные вузы. Отец среди них был большим авторитетом, что я особенно почувствовал после его смерти. На сороковой день собралась группа его друзей по техникуму, мы поехали на Ваганьковское кладбище. Там в тот день было не пробиться: это одновременно оказался первый день рождения В. Высоцкого после его смерти. И один из друзей сказал: «Вот наш умница лежит, и никто его не знает, а какому-то фигляру все почести». Все с ним согласились.
Уже в техникуме отцу впервые захотелось писать. Он описал жизнь техникума, назвав свое произведение «Комсомольская бурса». Этот текст не сохранился, но через полвека Михаил Антонович снова сел писать «Комсомольскую бурсу», которая, правда, получила в итоге название «Возвращение в юность». Эта повесть, уже открыто автобиографическая, вышла в журнале «Молодая гвардия» в 1978 г. и отдельной книгой посмертно в 1983 г.
В техникуме отец пережил какую-то трагическую любовную историю, о которой он не рассказывал и которую могу восстановить лишь по косвенным данным. Похоже, что девушка погибла во время аварии ростовского водопровода, смешавшегося с канализацией, в результате чего в городе было много отравлений со смертельным исходом. Как-то он сказал: «Не называйте при мне имя Ася, оно для меня связано с тяжелыми воспоминаниями». Видимо, так ее и звали, но теперь уже ничего не узнать. Потом он женился на другой студентке техникума, Александре Мурузовой (отец – ростовский армянин, мать – дворянка), с ней он уехал в Романовскую.
Техникум был окончен в 1927 г. Уже там у Михаила Антоновича была историческая специализация, хотя преподавать ему пришлось, в соответствии с программами тех лет, обществоведение. Пять лет он учительствовал, год в селе Белая Глина, потом в 1928–1932 гг. в станице Романовской на Дону, недалеко от тогда еще не существовавшего Волгодонска, был там директором средней школы. В Романовской он вступил в партию. Как коммуниста, к тому же более образованного, чем другие, его активно привлекали к самым различным мероприятиям. Приходилось ездить по хуторам и селам, агитировать в колхозы, выполнять хлебозаготовки. Отец любил все это вспоминать и написал позднее рассказ о том, как ему даже пришлось стать на время судьей. Вышло постановление, запрещавшее педагогов надолго отвлекать от работы. Тогда его товарищи, которых продолжали отправлять на хлебозаготовки, свалили на него все свои дела в самой станице. В том числе надолго уехал в колхозы судья, и Алпатову пришлось несколько месяцев выносить приговоры. Среди дел были весьма интересные.
Первоначально отец очень активно вел такую работу и был полностью убежден в необходимости коллективизации. Он стал ведущим пропагандистом станицы и как человек с историческим уклоном любил читать лекции с историческими примерами. Он рассказывал крестьянам, что первоначально большинство крестьянства составляли середняки, а кулаков и бедняков было немного; но с развитием капитализма середняки вымываются, небольшая их часть становится кулаками, а большинство разоряется и превращается в бедняков; предотвратить это может только вступление в колхоз. Но казаков это не убеждало, они говорили: «А, может быть, я в кулаки сумею выбиться?». И стало чувствоваться, что происходит что-то не то. Однажды Алпатов выступил против закрытия церкви, считая его несвоевременной мерой. Церковь все же закрыли, тогда к райкому прибежала толпа женщин с криками: «Открывай церкву!» («бабий бунт», по Шолохову). Кто-то при этом заявил: «Вот Алпатов – умный человек, правильно говорит!». Начались неприятности, но обошлось. И независимо от этого дела стали идти хуже. Развернулись раскулачивание, борьба с «кулацким саботажем», в еще недавно зажиточной станице начинался голод. Довольно твердые с 1920 г. убеждения отца впервые дали трещину (вторым тяжелым моментом для него станет ХХ съезд в 1956 г.). Надо было искать какой-то выход.
В романе «Горели костры» его персонажи в другую эпоху и по другому поводу ведут спор о том, что лучше: делать историю или ее писать. Мне кажется, что здесь как-то отразились его собственные мысли в Романовской станице в 1931–1932 гг. Тогда отцу надоело участвовать в истории, которая не всегда развивалась так, как хотелось, и показалось, что лучше историю писать. В райкоме он летом 1932 г. получил разрешение ехать в Москву и поступать на исторический факультет МИФЛИ (Московский институт философии, литературы и истории). В МГУ тогда не было гуманитарных факультетов, и МИФЛИ в первой половине 30-х гг. был главным центром подготовки историков, как и лингвистов.
Но со станицей было покончено не сразу. Первый сын там умер вскоре после рождения, а теперь Александра снова ждала ребенка, и брать ее в неизвестность было опасно. Отец уехал один, а зимой, в первые студенческие каникулы поехал забирать жену и новорожденную дочь. С ними все обошлось нормально, но окружающая картина была страшной. Когда отец ехал учиться, голод только начинался, а теперь в разгаре было то, что на Украине сейчас именуют Голодомором (но ведь жили в Романовской не украинцы). Стояли вымершие деревни, дети умирали за партами, а сноху его хозяйки приговорили к расстрелу за то, что она, шатаясь от голода, схватила и съела какие-то колхозные посадки (не знаю, был ли приговор приведен в исполнение). Все это я слышал от него самого. И лишь после войны он узнал, что один из его братьев умер летом 1933 г. от последствий голода.
На моей памяти отец много говорил о коллективизации. Чувствовалось, что это была и важная, и больная для него тема. И видна была двойственность его позиции. Он много знал о происходившем и многого не мог простить. Но ему нужно было убеждать окружающих и, видимо, самого себя в том, что деятельность его и его товарищей была не напрасной при всех жертвах, и проводить преобразования в деревне было нужно. В 1977 г. он об этом опубликовал статью в журнале «Дон» под названием «Банальная политграмота».
После зимы 1933 г. отец надолго потерял связь с Доном. Лишь после войны к нам стали оттуда приезжать его родители, к тому времени разошедшиеся. На вопрос о том, как живут сибилёвцы, моя бабушка махнула рукой и сказала: «Пьют да воруют». Михаилу Антоновичу тяжело было слышать от матери такое, и он не торопился на родину. Лишь в последнее десятилетие, после выхода в свет романа «Горели костры», он начал снова ездить на Дон, где еще жила его мать, был и в Сибилёве, и в Романовской. Его там тепло принимали как писателя-земляка, устраивали в его честь читательские конференции. А выход романа немного помог уже угасавшему Сибилёву. Именно благодаря роману туда провели асфальтовую дорогу и пустили автобус. В 70-е гг. жить на Дону стало лучше, чем после войны, и отец радовался: он мог считать, что его труды все-таки были не напрасны.
А в Москве началась совсем другая жизнь. Михаил Антонович поздно получил высшее образование: поступил в институт в 28 лет и закончил его в 33 года. Но учился он хорошо, что-то осталось от гимназической подготовки, но и старания было много, очень хотелось наверстать упущенное. Преподавательский состав МИФЛИ был неровен, но все-таки много было ярких и интересных людей. Он любил потом рассказывать про П. Ф. Преображенского, В. С. Сергеева, Е. А. Косминского, Н. А. Куна, Н. А. Машкина (у которого писал диплом) и других. Специализировался он по античной истории, возможно, сказывалась любовь к латыни. В МИФЛИ он приобрел новых друзей, со многими из них он, как и с друзьями по Ростову, поддерживал отношения до конца жизни. А в семье у него уже были дочь Нана (Нинель) и сын Игорь. После скитания по общежитиям удалось приобрести дачный участок в подмосковном Быкове, где Александра Мурадовна устроилась в школу и проработала там потом много лет, была завучем. В 1937 г. отец окончил МИФЛИ и был зачислен в аспирантуру, но учиться ему тогда не пришлось.
Как он потом рассказывал, лето 1937 г. он лежал в Быкове в гамаке, строил планы, а вокруг его участка ходил наблюдатель, фиксируя всех входящих и выходящих. К тому времени арестовали его друга с донских времен Николая Жарикова, тоже переехавшего в Москву. В доносе было сказано: «Жариков ругал товарища Сталина, а Алпатов с ним спорил». То и другое соответствовало действительности, причем Жариков, безусловный коммунист по взглядам, говорил о вожде примерно то же, что потом скажет Хрущев. В первые дни учебного года началось персональное дело Алпатова о «притуплении классовой бдительности» (надо было не спорить, а сообщить куда следует). Стоял вопрос об исключении из партии, что обычно бывало первым этапом перед арестом. Но, как это ни покажется сейчас странным, мнения коммунистов МИФЛИ разошлись, и снова на пути, казалось бы, обреченного аспиранта оказались добрые люди. Особенно ему помог профессор Алексей Петрович Гагарин, по словам отца, человек малообразованный, но хороший. Благодаря нему первоначальный вердикт об исключении из партии райком заменил «строгим выговором с занесением». Но из аспирантуры отца исключили. Добрые люди ему посоветовали уехать из столицы и пойти в Наркомпрос за направлением куда-нибудь. Там по коридорам ходили посланцы из периферийных вузов и искали людей для заполнения преподавательских вакансий, образовавшихся в связи с арестами. Отца нашел представитель Сталинградского пединститута и предложил ехать с ним. Михаил Антонович предупредил о строгом выговоре, тот ответил: «Так не исключили же!». Вскоре, в том же сентябре, они уехали в Сталинград. Потом отец говорил: «Тогда меня потянуло за штаны, но отпустило». Жариков погиб, а его дочери отец в 1952 г. помогал поступить в институт.